-- Ну, вот, и отлично, -- говорит Безрукой. -- А ты, парень, -- отозвал он меня к сторонке, -- как ослобонишься, ступай на Кильдеевскую заимку, спроси там хозяина Ивана Захарова, я ему о тебе поговорю, дитятко; да клятву-то помни.
И ушли они. А через неделю, точно, и меня на волю отпустили. Вышел я из острога и тотчас отправился в эти вот самые места. Разыскал Ивана Захарова. Так и так, говорю, меня Безрукой прислал. -- "Знаю, говорит. Сказывал об тебе старик. Что ж, становись пока в работники ко мне, там увидим". -- А сам-то, мол. Безрукой где же находится? -- "В отлучке, говорит, -- по делам он все ездит. Никак скоро будет".
Вот и стал я жить на заимке -- работником не работником, -- так, живу, настоящего дела не знаю. Семья у них небольшая была. Сам хозяин, да сын большой, да работник... Я четвертый, Ну, бабы еще, да Безрукой наезжал. Хозяева -- люди строгие, староверы, закон соблюдают; табаку, водки -- ни-ни! А работник Кузьма -- тот у них полоумный какой-то был, лохматый да черный, как эфиоп. Чуть, бывало, колокольчик забрякает, он сейчас в кусты и захоронится. А Безрукого-то пуще всех боялся. Издали, бывало, завидит, тотчас бегом в тайгу, и все в одно место прятался. Зовут хозяева, зовут -не откликается. Пойдет к нему сам Безрукой, слово скажет, он и идет за ним, как овечка, и все опять справляет, как надо.
Наезжал Безрукой на заимку-то не часто и со мной почитай что не разговаривал. Беседует, бывало, с хозяином да на меня смотрит, как я работаю; а подойдешь к нему, все некогда. "Погоди, говорит, дитятко, ужо на заимку перейду, тогда поговорим. Теперь недосуг". А мне тоска. Хозяева, положим, работой не притесняли, пища хорошая, слова дурного не слыхивал. С проезжающими и то посылали редко. Все больше либо сам хозяин, либо сын с работником, особливо ночью. Ну, да мне без работы-то еще того хуже; пуще дума одолевает, места себе не найду...
Прошло никак недель пять, как я из тюрьмы вышел. Приезжаю раз вечером с мельницы; гляжу, народу у нас в избе много... Распрег коня; только хочу на крылец итти, -- хозяин мне навстречу. "Не ходи, говорит, погоди малость, сам позову. Да слышь! -- не ходи, я тебе говорю". Что же, думаю себе, за оказия такая? Повернулся я, пошел к сеновалу. Лег на сено, -- не спится. Вспомнил, что топор у меня около ручья оставлен. Сходить, думаю: станет народ расходиться, как бы кто не унес. Пошел мимо окон, да как-то и глянул в избу. Вижу: полна изба народу, за столом заседатель сидит; водка перед ним, закуска, перо, бумага, -- следствие, одним словом. А в стороне-то, на лавке, Безрукой сидит. Ах ты, господи!.. Точно меня обухом по голове шибануло!.. Волосы у него на лоб свесились, руки назад связаны, а глаза точно угли... И такой он мне страшный тогда показался, сказать не могу...
Отшатнулся я от окна, отошел к сторонке... Осенью дело это было. Ночь стояла звездная да темная. Никогда мне, кажется, ночи этой не забыть будет. Речка эта плещется, тайга шумит, а сам я точно во сне. Сел на бережку, на траве, дрожу весь... Господи!..
Долго ли, коротко ли сидел, только слышу: кто-то идет из тайги тропочкой мимо, в белом пинжаке, в фуражке, палочкой помахивает. Писарь... верстах в четырех жил. Прошел он по мостику и прямо в избу. Потянуло тут и меня к окну: что будет?
Писарь вошел в двери, снял шапку, смотрит кругом. Сам, видно, не знал, зачем позвали. Потом пошел к столу мимо Безрукого и говорит ему: "Здравствуй, Иван Алексеевич!" Безрукой его так и опалил глазами, а хозяин за рукав дернул да шепнул что-то. Писарь, видно, удивляется. Подошел к заседателю, а тот, уже порядочно выпивши, смотрит на него мутными глазами, точно спросонья. Поздоровались. Заседатель и спрашивает:
-- Знаете вы этого человека? -- сам в Безрукого пальцем тычет.
Посмотрел писарь, с хозяином переглянулся.
-- Нет, говорит, не видывал будто. Что такое, думаю, за оказия? Ведь и заседатель-то его хорошо знает.
Потом заседатель опять:
-- Это не Иван Алексеевич, здешний житель, по прозванию Безрукой?
-- Нет, -- отвечал писарь, -- не он.
Взял заседатель перо, написал что-то на бумаге и стал вычитывать. Слушаю я за окном, дивлюсь только. По бумаге-то выходит, что самый этот старик Иван Алексеев не есть Иван Алексеев; что его соседи, а также и писарь не признают за таковое лицо, а сам он именует себя Иваном Ивановым и пачпорт кажет. Вот ведь удивительное дело! Сколько народу было, все руки прикладывали, и ни один его не признал. Правда, и народ тоже подобрали на тот случай! Все эти понятые у Ивана Захарова чуть не кабальные, в долгу.
Кончили это дело, понятых отпустили... Безрукого заседатель развязать велел еще раньше. Иван Захаров выносит деньги, дает заседателю, тот сосчитал, сунул в карман. "Теперь, говорит, тебе, старик, беспременно месяца на три уехать надо. А не уедешь, -- смотри, -- на меня не пеняй... Ну, лошадей мне давайте!.."
Отошел я от окна, прошел на сеновал, думаю, сейчас кто-нибудь к лошадям выйдет. Не хотелось мне, чтоб меня под окном-то увидали. Лежу на сене, спать не сплю, а все будто сон вижу, с мыслями не могу собраться... Слышу -проводили заседателя. Побрякал колокольцами, уехал... В доме все улеглись, огни погасли. Стал было и я дремать, да вдруг это слышу опять: динь, динь, динь! Колокольчик звенит. А ночь-то тихая-прети-хая, далеко слышно. И все это ближе да ближе: из-за реки к нам будто едут. Малое время спустя и в избе колокольчик-то услыхали, огонь вздули. Тройка на двор въехала. Знакомый ямщик проезжающих привез, -- значит, по дружбе; мы к нему возили, он к нам.
Ну, думаю себе, может, ночевать станут. Да и то: ночью редко меня посылали; больше сам хозяин либо сын да работник. Стал я опять дремать, да вдруг слышу: Безрукой с хозяином тихонько под навесом разговаривают.
-- Ну, как же быть? -- старик-то говорит. -- Да где же Кузьма?
-- То-то вот, -- хозяин отвечает. -- Иван с заседателем уехал, а Кузьма, как народ увидал, так сейчас теку. И в кустах его, слышь, нету. Дурак парень этот. Совсем, кажись, ума решился.
-- Ну, а Федор?-- старик опять спрашивает: это уж про меня.
-- Федор, мол, вечор с мельницы приехал, хотел в избу итти, да я не пустил.
-- Хорошо, говорит, надо быть спать завалился. Ничего не видал?
-- Надо полагать -- ничего. Прямо на сеновал ушел.
-- Ну, ладно. Пустить его, видно, сегодня в дело...
-- Ладно ли будет? -- говорит Захаров.
-- Ничего, ладно. Парень этот простой, а сила в нем чудесная; и меня слушает, -- кругом пальца его оберну. И то сказать: я ведь в самом деле теперича на полгода еду, а парня этого надо к делу приспособить. Без меня дело не обойдется.
-- Все же будто сумнительный человек, -- говорит Захаров. -- Не по уму он мне что-то, даром что дурачком глядит.
-- Ну, ну, -- старик отвечает. -- Знаю я его. Простой парень. Нам этаких и надо. А уж Кузьму как-нибудь сбывать придется. Как бы чего не напрокудил.
Стали меня окликать: Федор, а Федор! А у меня духу нет ответить. Молчу. Полез старик на сеновал, ощупал меня. "Вставай, Федорушка! -- говорит, да таково ласково. -- Ты, спрашивает, спал ли?" -- Спал, говорю... -- "Ну, говорит, дитятко, вставай, запрягай коней; с проезжающим поедешь. Помнишь ли, в чем клялся?" -- Помню, говорю. А у самого зубы-то щелкают, дрожь по телу идет, холод. -- "Может, -- говорит старик, -- подошло твое время. Слушайся, что я прикажу. А пока -- запрягай-ка проворней: проезжающие торопятся".
Вытащил я из-под навеса телегу, захомутал коренную, стал запрягать, а сердце так и стучит, так и колотится! И все думаю, не сонное ли, мол, все это видение? В голове суета какая-то, а мыслей нету...
Безрукой, гляжу, тоже коня седлает, а конек у него послушный был, как собачонка. Одною рукой он его седлал. Сел потом на него, сказал ему слово тихонько, конь и пошел со двора. Запрег я коренную, вышел за ворота, гляжу: Безрукой рысцой уже в тайгу въезжает. Месяц-то хоть не взошел еще, а все же видно маленько. Скрылся он в тайгу, и у меня на сердце-то полегчало.
Подал я лошадей. В избу меня проезжающие позвали -- барыня молодая да трое ребят, мал-мала меньше. Старшему-то четыре годика, а младшей самой девочке года два, не более. И куда только, думаю, тебе горемычной экое место ехать доводится, да еще одной, без мужа? Барыня-то тихая, приветная. Посадила меня за стол, чаем напоила. Спрашивает, какие места, нет ли шалостей? -- Не слыхивал, говорю, а сам думаю: ох, родная, боишься ты, видно. Да и как ей, бедной, не бояться: клади с ней много, богато едет, да еще с ребятами; материнское сердце -- вещун. Тоже, видно, неволюшка гонит.
Ну, сели, поехали. До свету еще часа два оставалось. Выехали на дорогу, с версту этак проехали; гляжу, пристяжка у меня шарахнулась. Что, думаю, такое тут? Остановил коней, оглядываюсь: Кузьма из кустов ползет на дорогу. Встал обок дороги, смотрит на меня, сам лохмами своими трясет, смеется про себя... Фу ты, окаянная сила! У меня и то кошки по сердцу скребнули, а барыня моя, гляжу, ни жива, ни мертва... Ребята спят, сама не спит, мается. На глазах слезы. Плачет... "Боюсь я, говорит, всех вас боюсь..."
-- Что ты, говорю, Христос с тобой, милая. Или я душегуб какой?.. Да вы почто же ночевать-то не остались?..
-- Там-то, говорит, еще того хуже. Прежний ямщик сказал: к ночи в деревню приедем, а сам в глухую тайгу завез, на заимку... У старика-то, -говорит барыня, -- пуще всех глаза нехорошие...
Ах ты, господи, думаю, что мне теперича с нею делать? Убивается, бедная.
-- Что ж, говорю, теперича, как будете: назад ли вернетесь, или дальше поедем? -- Хожу я круг ее, -- не знаю, как и утешить, потому жалко. А тут еще и лог этот недалече; с проселку на него выезжать приходилось, мимо "Камня". Вот видит она, что и сам я с нею опешил, и засмеялась:
-- Ну, садись, говорит, поезжай. Не вернусь я назад: там страшнее... С тобой лучше поеду, потому что лицо у тебя доброе. -- Теперь это, братец, люди меня боятся, "убивцем" зовут, а тогда я все одно как младенец был, печати этой каиновой на мне еще не было.