чей-то взгляд. Кто-то пристально наблюдал за ним из заоконной темноты.
Леонид Аркадьевич отреагировал не сразу. Некоторое время он ещё якобы следил за титрами, чтобы усыпить бдительность наблюдавшего, а потом резко повернул голову. И тут же увидел, как по стеклу промелькнула тень.
Всякие сомнения отпали. На балконе кто-то был, и этот кто-то сейчас смотрел на него оттуда, с той стороны тёмного стекла.
Сердце у Леонида Аркадьевича провалилось куда-то вниз, пальцы похолодели.
Но он всё же пересилил себя, медленно, стараясь не спугнуть смотрящего, потянул рычаг, убрал подножку, затем встал с кресла и осторожно всунул ноги в шлёпанцы.
После чего, по-прежнему пытаясь не делать резких движений, Леонид Аркадьевич нагнулся, взял прислонённую к камину кочергу, крепко, до боли, сжал её в руке, и только тогда вдруг стремительно рванулся к балкону с твёрдым намерением раз и навсегда разобраться с непрошеным гостем.
Но то ли из-за того, что он поспешил, засуетился, то ли потому, что привык дома шаркать ногами, но Леонид Аркадьевич на бегу внезапно запутался тапком в длинной бахроме ковра, потерял равновесие и, нелепо взмахнув руками, всем телом по инерции рухнул вперёд.
При этом каминная кочерга, опередив его падение на долю секунды, с размаху ударила по оконному стеклу, разбив его вдребезги. Верхняя часть окна, правда, всё ещё держалась, но ниже зияла огромная дыра.
Упав, Леонид Аркадьевич головой перевесился на балкон и уткнулся носом прямо в затвердевший кусочек сыра, укреплённый им в крысоловке ещё вчера вечером. Крысоловка сработала моментально и сильно щёлкнула его по голове, но Леонид Аркадьевич совершенно не почувствовал этого.
Он вообще уже ничего не способен был чувствовать. В горло его глубоко воткнулся торчавший, как гигантский зуб, острый кусок разбитого стекла, мгновенно пропоровший шею и разрезавший сонную артерию.
Серая уличная ворона, свившая себе гнездо в ветвях растущего напротив дерева, внезапно с любопытством завертела головой. Что-то ярко блестело на балконе в свете уличного фонаря.
Это была позолоченная ручка валявшейся в луже крови кочерги. Но ворона об этом не знала. Она распахнула крылья, поднялась в воздух и сделала пару кругов над балконом, всматриваясь в заинтересовавший её предмет.
Летая, она дважды пересекла луч света, падавший от фонаря, и всякий раз по той части стекла, которая ещё держалась в оконной раме, бесшумно скользила её большая зловещая тень.
6. Филимонов
Филимонов проснулся и сразу насторожился. Пока глаза постепенно привыкали к полумгле, он сумел осознать, что его так озаботило. Это была необычная тишина, от которой он полностью отвык за последние полтора года.
До дна ямы, в которой он находился, сверху сейчас не долетало ничего, ни один знакомый звук. Не было гортанных выкриков, шума мотора подъезжающей или, напротив, отъезжающей машины, не было выстрелов или взрывов, даже пения птиц и то не было слышно.
Похоже, что бой, который, не затихая, шёл наверху в течение двух суток, наконец прекратился. Кто в нём победил, пока что оставалось полнейшей загадкой.
Если бы победили наши, пытался рассудить Филимонов, то его бы уже давно освободили. С другой стороны, если бы победили чеченцы, то о нём бы вспомнили и накормили его.
В животе мучительно засвербило. Последний раз он ел позавчера, ему сбросили полиэтиленовый мешок. В мешке оказалось немного мяса, хлеба, сыра и пластиковая бутылка с водой.
А вчера ему так ничего и не дали, хоть он и кричал несколько раз, пытался напомнить о себе. Но наверху всё время трещали выстрелы, так что он понимал, что там было не до него.
Целый день вчера Филимонов ждал, волновался, но в конце концов утомился, свернулся в калачик и уснул.
Сейчас, проснувшись, он внимательно вслушивался в тишину, пытаясь уловить в ней хоть малейший намёк на жизнь.
Но никаких намёков не было. Тишина была мёртвая, тяжёлая, безнадёжная.
Он опять попробовал кричать, но вскоре охрип и отказался от этого намерения.
Если вчера его крики были бесполезны из-за постоянного шума, отчаянных воплей, взрывов, перестрелок, то теперь они стали бессмысленны, потому что наверху, и это он вдруг понял с жуткой очевидностью, их больше некому было услышать. Кто бы ни победил ночью, сейчас там просто никого не было.
Зубы у Филимонова застучали. То ли от нервов, то ли от утреннего холода. Кожа покрылась пупырышками. Он стал быстро приседать, дыхание его понемногу ускорилось, потом сбилось, и он согрелся.
Впереди был длинный, абсолютно безмолвный день, который предстояло прожить, и неизвестно, сколько ещё таких дней ему оставалось. Он подобрал пустую бутылку и краем горлышка выцарапал на твёрдой глинистой стене ямы три чёрточки. Он решил вести счёт дням. Пошёл третий день этой его новой жизни.
Филимонов попал в плен во вторник, два дня назад, таким же ранним тихим утром, когда был послан на разведку в аул. Его начали допрашивать, допрос вёл усатый, злобный и сильно хромающий человек.
Однако довольно скоро послышался шум подъезжающей машины, и из неё выскочил молодой парень. Он быстро и озабоченно что-то говорил, мешая русские слова с чеченскими.
Филимонов понял, что где-то, может и далеко отсюда, сбежали какие-то дети, и среди них то ли сын, то ли племянник хромого. Тот что-то жёстко бросил остальным, уселся в машину вместе с парнем и укатил.
Все забегали, засуетились, а Филимонову завязали глаза и привезли сюда.
Что это было за место, непонятно, из-за повязки на глазах он ничего не видел. Всё, что успел заметить, когда её сняли, – это был небольшой внутренний дворик и глубокая яма, у края которой он стоял. Его раздели донага, бросили в яму охапку соломы и со смехом спихнули вниз.
Повезло, что дно оказалось не каменистое, иначе бы он полностью переломал себе ноги. И так похоже, что сильно растянул, вон как правая нога распухла в лодыжке, ступить больно.
Филимонов облизал пересохшие губы. Даже больше чем есть, хотелось пить. В бутылке, это он прекрасно знал, не было ни капли. Тем не менее поднял её и хорошенько потряс. При этом одна мысль пришла ему в голову.
Ещё позавчера, когда он тщательно исследовал яму, ему показалось, что пол в одном из её углов холоднее, чем остальные. А вчера убедился в этом окончательно. В нагревавшейся за день яме тот угол был самым прохладным. Это могло означать только одно. Где-то там, в той стороне, на неизвестной глубине текла вода.
Ждать больше нечего. Стало окончательно ясно, что никто за ним не придёт – ни те, ни другие. Если ребята в отряде ещё живы, они, конечно, будут его искать. И рано или поздно найдут.
Если они живы.
Хорошо ещё, что в яме не оказалось змей. Филимонов очень боялся этих тварей. На одну из них чуть не наступил недели две назад. Прекрасно помнил, как отвратительно шипела змея, как смотрела на него в упор блестящими ненавидящими глазами, а потом, почти не касаясь травы, невесомо двигаясь, исчезла, извиваясь влажно блестящим телом.
Змея эта с тех пор постоянно снилась Филимонову, шипела на него во сне, насмехалась, высовывая узкий раздвоенный язык. Он даже подробно описал её в письме отцу: большую треугольную голову, длинное чёрное тело, немигающий пристальный взгляд. Мерзкое создание, одно слово.
Филимонов зубами впился в бутылку и, изрядно помучавшись, прогрыз в ней дырку. Потом с трудом просунул туда палец и, поднатужившись, слегка расширил её.
Затем уже двумя пальцами, обдирая их, разодрал дырку побольше и в конце концов после немалых усилий полностью оторвал от бутылки донышко. Весь исцарапался, но зато теперь в руках у него было некое подобие чашки с неровными, но вполне острыми краями.
Филимонов опустился на колени и с помощью этой чашки начал рыть землю в углу, периодически меняя руки. Он спешил, хотел сделать как можно больше, пока солнце окончательно не взошло и не осветило угол. После чего работать там станет невозможно.
Часа через три вконец измочаленный, мокрый от пота и измазанный в грязи Филимонов отполз от вырытой ямки и зарылся в солому.
Теперь, пока солнце не перейдёт на другую сторону, делать ему было решительно нечего. Голова кружилась, в животе ныло.
Жрать он хотел зверски.
Поздним вечером, вымотавшись до предела, Филимонов докопался наконец до влажного слоя почвы.
Напрягая последние силы, вытянул на поверхность холодный, мокрый камень величиной с кулак и с наслаждением обсосал его. Потом с облегчением откинулся на спину.
Высоко над головой в чёрном небе ярко светили звёзды.
На следующий день он ещё больше углубил яму. Теперь Филимонов мог запускать туда пальцы и потом облизывать осевшую на них вместе с мокрым песком влагу. Он даже пару раз опускал голову в вырытое пространство.
Ему казалось, будто где-то совсем близко журчит ручей, но он отдавал себе отчёт в том, что это могла быть просто голодная галлюцинация.
Есть хотелось нестерпимо, к тому же он заметно ослаб.
После полудня Филимонов опять перебрался на теневую сторону и прилёг отдохнуть. Вокруг по-прежнему стояла звенящая тишина, к которой он постепенно стал привыкать.
Неожиданно он обнаружил, что грязная кожа его во многих местах, особенно на руках и ногах, покрылась прозрачными, какими-то дряблыми пузырями различных размеров. Внутри они были заполнены жидкостью, а вокруг некоторых из них появились шелушащиеся пятна.
Филимонов стал озабоченно сжимать эти пузыри. Они лопались, жидкость из них вытекала. Кожа в этих местах начинала отслаиваться.
Филимонов оторвал кусочек отслоенной кожи и поднёс поближе к глазам, чтобы рассмотреть поподробней. Вдруг он непроизвольно сунул этот кусочек в рот и, чуть пожевав, проглотил его. Он нашёл, что у кожи был определённый вкус, только не понимал какой.
После этого Филимонов стал уже целеустремлённо отрывать и глотать её.