äbi, с ее-то ногами и вообще скоростями. В туалет разве что – он на заднем дворе. Как всегда, с кумганом в обнимку. Не проверять же. Подождем.
Ждать на пороге было холодно. Я вытащил запорную палочку и толкнул дверь. Толкнул еще раз. Примерзла, что ли. Пнул – и тогда она дернулась и открылась.
– Нельзя ногами, – сказала Дилька.
– Ага. Ты так не делай, поняла? – велел я, и мы вошли.
В сенях было темно и холоднее, чем на улице, – но это всегда так. Я взял Дильку за руку, повел по трем ступенькам вверх и нащупал дверь. В Лашманлыке жилая часть избы как бы на полуторном этаже строилась. Мы быстро вошли в большую комнату и огляделись. Мне стало тоскливо.
Здесь было пусть не темно, но сумрачно – и тоже очень холодно. И пахло сырыми подушками. В комнате не хватало стола и двух шкафов из трех, а диван у дальней стены откровенно развалился – левый подлокотник отошел от сиденья на полметра. И пестрых занавесок за печкой, где всегда спала äbi, не было. Вообще там, в самом теплом обычно углу, больше не было ни одеял с подушкой на высоченных перинах, ни полушубков, из которых я строил штабик. Я присел и заглянул в печь. Там остался тонкий слой серой золы, на вид совсем холодной и слежавшейся. Щупать я не стал. Отодвинул занавеску, отделявшую большую комнату от спальной, – и заморгал. В спальной было совсем пусто. Не осталось ни трех кроватей с перинами, ни шкафа, ни даже половиков. А их и в большой не осталось, оказывается. От полной пустоты голую комнату спасала только куча фоток на стене в дальнем углу. Черно-белых в основном, папа такую кучу коллажем называл, они почти во всех домах в Лашманлыке были.
Блин, я дом перепутал, что ли?
Или äbi переехала, а нам не сказал никто?
– Наиль, а где абика? – спросила Дилька, не выпускавшая моей руки.
Мы почему-то на цыпочках прошли к фотографиям. Не перепутал я дом. В самом центре коллажа, выше бритоголовых или красиво зачесанных предков, висел наш с Дилькой цветной портрет. Оба почти лысые, я ушастый, а Дилька с щеками на полснимка.
Я такую фотку и не помнил.
Я машинально поправил карточку сияющих папы с мамой в свадебной одежде. Она висела под нашим портретом, топорщась, типа ее за уголок оторвать от стены решили, но раздумали. У нас дома такая же здоровенная фотка в самом старом альбоме лежала. Целая. А тут уголок чуть порвался, наехав на маленький цветной снимок Марат-абыя. Он печально так стоял возле низкого заборчика. Я наклонился и рассмотрел плиту за заборчиком. Надгробие это было. С полумесяцем и надписью: «Фǝхетдинова Шǝмсиханур Мɵхамметдин кызы». И датами жизни.
Äbi, оказывается, было девяносто семь лет.
Она умерла два года назад.
Часть третьяБез дома
1
– Häy, malay, sez monda nişläp yörisez?[21]
Тетка появилась ниоткуда. То есть я в нынешнем состоянии и слона бы заметил, только уперевшись носом в морщинистую коленку. Но вроде не было ее, когда мы на улицу вышли, – тетки, а не коленки. Хотя коленки тоже не было. И я в ступоре вряд ли больше пяти минут провел.
– Здрасте, – сказал я.
По-татарски, конечно. С этого момента я говорил в основном по-татарски. Так получилось.
– Вы одни, что ли? – не унималась тетка.
Была она толстая, в сером пушистом платке вокруг довольно симпатичного лица и толстой ярко-желтой дубленке. А, еще валенки на ней были. С галошами. Не сильно ее эти галоши спасали, должен я сказать.
– Мы в гости приехали, – сказал я.
– Да к кому тут в гости? – удивилась тетка.
Я кивнул на избу äbi.
– А. Вы на семь дней, что ли? Так они когда еще были.
Я неопределенно кивнул. Тетка, к счастью, покатилась мыслью в другую сторону.
– Ты Рустама сын, что ли? Рамиль, нет, Гамиль?
Я неопределенно кивнул и слегка надавил Дильке на плечо, чтобы не лезла с уточнениями.
– Ой какой большой вырос, красивый, – запела тетка, подходя ближе и рассматривая. – А сестренку я и не видела – красавица ведь. Красавица, тебя как зовут?
– Ляйсан, – быстро брякнул я.
Ляйсан и Алсу – это чуть ли не самые популярные имена у нас, даже популярнее Эль и Гуль, которыми все-таки девчонок постарше меня называли.
– Ляйсан, дочка, – умильно согласилась тетка и зашарила в кармане.
Дилька заинтересованно следила за ней, переступая с ноги на ногу. Я обнаружил, что тоже не отрываю взгляда от теткиного кармана, да еще слюну сглатываю, и разозлился на себя всего и на тупой желудок особенно.
Правильно разозлился – ничего тетка в кармане не нашла и спросила, незаметно вытаскивая пустую руку:
– А меня ты не помнишь? Я Таскиря-апа, Шайхимардан-абыя племянница, он вон в том доме жил.
Я помотал головой. Не помнил я ее, совсем. Шайхимардан-абыя помнил – старый такой, с бородой, хромал и с палкой ходил, еще планочки разноцветные у него на коричневом пиджаке были. Или это Нариман-абый был?
– Ну да, – согласилась тетка, – ты ж меня всего разок и видел. А дядька мой умер, полтора года как.
Помолчав, я все-таки решился. Обвел подбородком улицу и спросил:
– А остальные?
– И остальные. Старики умерли, молодые разъехались, все вещи в соседние деревни раздали, Галиевы к нам в Аждахаево переехали, им дом выделили. Один твой дядя оставался, но и он вот… Все, теперь и деревня умерла. Нет больше Лашманлыка.
– А вы не здесь разве?.. – удивился я.
– Нет, нет. Я из райцентра, из администрации, как раз документы тут собираю об упразднении.
Я не понял, что такое «упыразы ниний», потом удивился, почему бы не сказать это по-татарски, полно ж слов типа «закрывания» или «ликвидации», потом вдумался по-русски и по-татарски, ошалел и переспросил:
– Каком упразднении?
Таскиря-апа вздохнула, повела рукой, как я подбородком, и объяснила:
– Дома опишем, заколотим, документы оставшиеся соберем – и в архив. Деревня как населенный пункт закрывается. Тебе родители разве не сказали? А где они, на кладбище?
– Да-да, – ответил я, чтобы не молчать. И даже не вздрогнул.
– А вы чего тогда здесь делаете? Идите туда, вас же потеряли небось.
Я проклял себя за то, что дадакнул. Правда, можно было и назад отыграть – сказать, например, что не понял. И сесть этой Таскире на хвост, чтобы накормила, обогрела и вывезла отсюда в какую-нибудь цивилизацию. Я спросил:
– А вы куда сейчас?
– Говорю же: сейчас по этой стороне пройду, опись сделаю, сколько успею, потом в Аждахаево.
– На машине? – с надеждой уточнил я.
Тетка засмеялась:
– Какая машина, пешком. Ну, тут недалеко, три километра.
Я кивнул. Кормежка и согрев отменялись. И на хвост садиться тоже особого смысла не было.
– А на станцию как выйти, туда? – спросил я и махнул рукой в сторону, в которую дорога уходила от нашего дома. От бывшего нашего.
Очень мне хотелось, чтобы там был выход к какой-нибудь станции. А идти обратно очень не хотелось. Да и толку-то в возвращении, если эта зараза в ватнике свинарник не открыла. А даже если и открыла, нет у меня сил через заборы прыгать. У Дильки тем более.
– Железнодорожную, что ли? А вы разве не на машине? – удивилась Таскиря-апа.
– На электричке.
Она заозиралась, видать решила, что я шучу так, но все-таки сказала:
– Ну да, как раз от кладбища и пройдете, – и показала рукой куда. – Вы сюда так и шли?
Я кивнул.
– А вы в дом заходить уже не будете? А то я бы с него начала и опечатала бы сразу, – сказала Таскиря-апа и вспомнила: – Вы же все нужное оттуда взяли?
Я снова кивнул и сказал:
– Мы пойдем. Будьте здоровы.
Это по-татарски так прощаются, saw bulıçız.
– Будьте здоровы, – сказала и Дилька.
Тетка заулыбалась и сказала:
– Ой ты красавица моя. Привет родителям передавайте. Пусть там долго не задерживаются, а то на последнюю электричку опоздают.
Я снова кивнул, шагнул и остановился, чтобы ошалело спросить:
– Почему опоздают? Она во сколько?
– В четыре-полпятого, что-то такое.
– А сейчас сколько?
Она пожала плечами:
– У меня тоже часов нет. Третий час, думаю.
– Будьте здоровы и благополучны, – сказал я совсем красиво и торопливо повел Дильку из деревни. Нечего здесь было делать.
– От кладбища дорожка ведет по левой стороне, прямо к станции выйдете, – сказала Таскиря-апа вдогонку.
Я оглянулся и поблагодарил.
– Наиль, а что такое zirat? – спросила Дилька, сбиваясь с шага на бег.
– Парк такой, – соврал я, чтобы не буянила.
Кладбище и в самом деле напоминало парк, заброшенный. Я на нем всего раз был: Аяз, внук стариков Бакиевых из соседнего дома, потащил, когда с родителями приезжал в гости к своим. Мы за эти полтора дня почти сдружились, почти разодрались, но расстались вполне нормально и общались до сих пор время от времени. Через Сеть. Он в Альметьевске живет.
С тех пор кладбище вообще как лес заросло: и березы за оградой были, и сосны, а голые кусты и всякий серый замерзший бурьян стояли вообще густо – и высоко, почти по пояс. Даже столбы, на которых висела калитка, были будто воткнуты в пучки мятого сена. И плит тоже почти не видно – заросли. Плиты были не за всеми заборчиками: кое-где стояли деревянные пирамидки с жестяными полумесяцами. Но и их за травой почти не видать, особенно Дильке. Хоть какая-то радость: парк и парк, бояться нечего.
Я надеялся пройти сквозь кладбище кратчайшим путем и выбраться на дорогу к станции, указанную теткой. Но тут не было кратчайшего пути. Были плохо заметные тропки, закрученные как упавший провод от наушников. Я пошел все-таки в нужном направлении – и почти налетел на сломанную оградку со слепой, к счастью, плитой.
– А это что? – спросила Дилька.
– Памятник, – брякнул я и испугался, но Дилька просто сказала «а» и без паузы продолжила:
– Наиль, я пить хочу. И есть.