Хлопнула застекленная дверь.
— А вот и твой папа! — сказал полицейский.
Больше Фрэнсис никогда не упоминала о свадьбе. Погода испортилась, наступила осень. Произошло много перемен, и Фрэнсис исполнилось тринадцать лет. Накануне переезда она сидела в кухне с Беренис — это был последний день, когда Беренис работала у них; после того как было решено, что Фрэнсис с отцом переедут и будут жить вместе с тетей Пет и дядей Юстасом в новом районе на окраине города, Беренис сказала, что уходит от них — раз так, то ей проще выйти замуж за Т. Т. Был конец ноября, и близился вечер, на востоке небо краснело, как зимняя герань.
Фрэнсис вернулась в кухню, потому что в комнатах было пусто — всю мебель увезли на грузовике. В доме остались только две кровати в спальнях на первом этаже и кухонная мебель — все это увезут завтра. Фрэнсис уже очень давно не проводила дни на кухне с Беренис. Теперь кухня была не такой, как летом, которое, казалось, кончилось так давно. Карандашные рисунки исчезли под новой побелкой, щелястый пол был покрыт новым линолеумом. Даже стол передвинули на другое место, ближе к стене, потому что теперь некому было обедать и ужинать с Беренис.
Эта отремонтированная кухня, выглядевшая почти современно, ничем не напоминала о Джоне Генри Уэсте. Но тем не менее временами Фрэнсис ощущала его присутствие — властное, смутное, серое, как привидение. И тогда между ними воцарялось безмолвие, — как и при упоминании о Хани. Теперь Хани был далеко — в тюрьме — и должен был там оставаться восемь лет. В этот ноябрьский день такое молчание наступило, когда Фрэнсис готовила изящные сандвичи — в пять часов должна была прийти Мэри Литтлджон. Фрэнсис посмотрела на Беренис, которая сидела в кресле, вяло опустив руки, и ничего не делала. На ней был старый свитер, а на коленях она держала облезлую лисью горжетку, подаренную ей Луди много лет назад. Шерсть свалялась, мордочка казалась по-лисьи лукавой и унылой. Огонь плясал в кирпичной плите, и в кухне играли блики и тени.
— Я без ума от Микеланджело, — заявила Фрэнсис.
Мэри должна была прийти в пять часов, пообедать, переночевать у них, а утром поехать с ними в фургоне в новый дом. Мэри собирала репродукции картин великих мастеров и наклеивала их в альбом. Вместе они читали стихи — например, Тенниссона; Мэри собиралась стать великим художником, а Фрэнсис — великим поэтом или же крупнейшим специалистом по радиолокаторам. Раньше мистер Литтлджон работал в фирме, выпускающей тракторы, и до войны он с семьей жил за границей. Когда Фрэнсис исполнится шестнадцать, а Мэри — восемнадцать, они вдвоем отправятся путешествовать вокруг света.
Фрэнсис положила сандвичи на блюдо и добавила восемь шоколадок, а также соленый миндаль — это было ночное угощение, которое они съедят в двенадцать часов ночи, лежа в постели.
— Я ведь говорила тебе, что мы вместе совершим кругосветное путешествие.
— Мэри Литтлджон, — произнесла Беренис подчеркнуто, — Мэри Литтлджон.
Беренис не была способна оценить Микеланджело или поэзию, не говоря уже о Мэри Литтлджон. Вначале Фрэнсис и Беренис спорили из-за Мэри. Беренис говорила, что она толстая и белая, как пастила. Фрэнсис яростно защищала подругу. У Мэри были такие длинные косы, что она могла на них сесть, в них переплетались два цвета — пшенично-золотистый и каштановый; концы волос Мэри затягивала резиновыми колечками или завязывала лентой. У нее были карие глаза с пшеничными ресницами, а пальцы пухленьких рук завершались розовыми подушечками, потому что у нее была привычка грызть ногти. Литтлджоны были католиками, и Беренис даже тут вдруг проявила косность, утверждая, будто католики поклоняются идолам и хотят, чтобы миром правил Папа Римский. Но для Фрэнсис это различие в религиях придавало лишь оттенок необычности и жуткой таинственности предмету ее любви, которая от этого только усиливалась.
«Не будем лучше говорить об этом. Ты просто не в состоянии понять ее. Тебе это не дано», — так однажды она сказала Беренис и по ее внезапно потускневшим глазам поняла, что обидела ее.
Сейчас Фрэнсис повторила эти слова — ее рассердил многозначительный тон, которым Беренис произнесла имя ее подруги, — и сразу пожалела об этом.
— Во всяком случае, я считаю для себя большой честью, что Мэри именно меня выбрала своей самой близкой подругой. Из всех людей именно меня!
— Разве я хоть одно слово против нее сказала? — спросила Беренис. — Я только говорила, что мне противно смотреть, как она сосет свои крысиные хвостики.
— Косы!
Клин гусей, с силой рассекавших крыльями воздух, промелькнул над двором, и Фрэнсис подошла к окну. На рассвете иней посеребрил засохшую траву, крыши соседних домов и даже поредевшие ржавого цвета листья на дереве. Когда Фрэнсис обернулась, в кухне вновь царило безмолвие. Беренис сидела сгорбившись, упершись локтем в колено, прижав лоб к ладони. Ее живой глаз, весь в мелких красных прожилках, пристально смотрел на угольный совок.
Перемены начались одна за другой в середине октября. За две недели до этого Фрэнсис познакомилась с Мэри на розыгрыше лотереи. В те дни бесчисленные белые и желтые бабочки порхали над последними осенними цветами, и тогда же открылась ярмарка.
Все началось с Хани. Как-то вечером он накурился марихуаны, или попросту наркотика, а когда захотел еще, вломился в аптеку белого, который продавал ему эти сигареты с марихуаной. Его посадили в тюрьму, и он как раз ждал суда, а Беренис металась, собирая деньги, ходила советоваться к адвокату и добивалась свидания с Хани. Она появилась на третий день, совершенно обессилевшая, ее живой глаз был покрыт сеткой красных прожилок. Она сказала, что у нее болит голова; тогда Джон Генри Уэст тоже опустил голову на стол и сказал, что и у него болит голова. Однако на его слова не обратили внимания, все думали, что он просто обезьянничает, как обычно.
— Иди-ка отсюда, — заявила Беренис, — мне некогда с тобой дурачиться.
Это были последние слова, которые Джон Генри услышал в кухне дома Адамсов. Позже Беренис вспоминала их как Божью кару. Джон Генри заболел менингитом и через десять дней умер. До последней минуты Фрэнсис не могла всерьез поверить, что он умрет. Стояла чудная погода, повсюду цвели маргаритки, в воздухе порхали бабочки. Жара спала, но небо день за днем оставалось чистым, сине-зеленым, как волны на мелководье, пронизанном солнцем.
Фрэнсис не позволяли навещать Джона Генри, но Беренис каждый день ходила помогать сиделке. Она возвращалась вечером, и от того, что она рассказывала своим надтреснутым голосом, Джон Генри начинал утрачивать реальность.
— Не понимаю, почему он должен так страдать, — говорила Беренис, и слово «страдать» никак не вязалось с Джоном Генри, оно пугало Фрэнсис, как раньше страшила темная пустота в сердце.
Открылась ярмарка. На центральной улице шесть дней и шесть ночей висел флаг. Фрэнсис была на ярмарке дважды, оба раза с Мэри — они катались на всех аттракционах, но в павильон уродов не пошли. Мэри Литтлджон сказала, что интерес к уродам — болезненное явление.
Фрэнсис купила для Джона Генри тросточку и послала ему коврик, который выиграла в лотерею. Но Беренис сказала, что игрушки ему уже ни к чему, и эти слова прозвучали жутко и неестественно. День за днем светило солнце, и слова Беренис звучали все ужаснее; Фрэнсис испытывала мучительный страх, но в глубине души все же не верила. Джон Генри кричал трое суток, его глаза закатились, и он ничего не видел. Под конец он лежал, откинув назад голову, изогнув дугой спину, кричать у него уже не было сил. Он умер во вторник, когда закрылась ярмарка, в солнечное утро, когда в воздухе порхало особенно много бабочек и небо было совсем чистым.
Тем временем Беренис наняла адвоката и виделась с Хани в тюрьме.
— Не знаю, в чем я провинилась, — повторяла она. — С Хани такая беда, а теперь еще и Джон Генри.
И все же в самой глубине души Фрэнсис не поверила в случившееся. Но в тот день, когда тело Джона Генри должны были увезти на семейное кладбище в Опелике, туда же, где похоронили дядю Чарлза, она увидела гроб и поняла, что это правда. Раз или два Фрэнсис видела его в кошмарных снах: словно манекен-ребенок, убежавший с витрины универсального магазина, с трудом передвигая негнущиеся в коленях ноги, Джон Генри шел к ней, его сморщенное восковое личико, лишь кое-где тронутое краской, придвигалось все ближе и ближе, пока она в страхе не просыпалась. Но этот сон она видела не больше двух раз, а дневные часы были заполнены радиолокаторами и Мэри Литтлджон. Чаще она вспоминала Джона Генри таким, какой он был при жизни, и все реже ощущала его присутствие — властное, смутное и серое, как привидение, и лишь в сумерках или когда в комнате воцарялось особое безмолвие.
— Я заходила в магазин после школы: папа как раз получил письмо от Джарвиса. Он сейчас в Люксембурге, — сказала Фрэнсис. — Люксембург… правда, красивое название?
Беренис очнулась.
— Как тебе сказать, детка… Мне оно напоминает мыльную воду. Но, в общем, красивое.
— В новом доме есть подвал. И комната для стирки. — Помолчав, Фрэнсис добавила: — Когда мы отправимся путешествовать вокруг света, мы, по всей вероятности, заедем в Люксембург.
Фрэнсис вернулась к окну. Было уже почти пять часов, и красный гераниевый свет погас в небе. Последние бледные краски на горизонте расплылись и потускнели. Темнота наступит быстро, как зимой.
— Я просто без ума от…
Но Фрэнсис так и не кончила фразу — ее захлестнула волна радости, потому что, рассеивая безмолвие, раздался звонок.