— Надо бы чем-нибудь развлечься, — сказала Фрэнки.
Но заняться было нечем. Джон Генри стоял посреди комнаты, сдвинув колени и заложив руки за спину. За окном кружили ночные бабочки — бледно-зеленые и лимонные, и бились о москитную сетку на окне.
— Какие красивые бабочки! — сказал он. — Им хочется в комнату.
Фрэнки смотрела, как они тихо порхают и бьются о сетку. Бабочки прилетали каждый вечер, как только на ее столе зажигалась лампа. Они прилетали из августовской ночи, вились вокруг окна и бились о сетку.
— Ирония судьбы, — сказала девочка. — Почему они прилетают именно сюда? Они ведь могут летать где угодно и все же постоянно кружатся возле наших окон.
Джон Генри поправил очки, и Фрэнки с вниманием вгляделась в его плоское, маленькое веснушчатое лицо.
— Сними очки, — внезапно сказала она.
Джон Генри снял очки и подул на стекла. Девочка посмотрела сквозь стекла очков, и комната сразу поплыла и скривилась. Потом она отодвинулась на стуле и взглянула на Джона Генри. Его глаза окружали два влажных пятна.
— Очки тебе совсем не нужны, — заявила Фрэнки и положила руку на пишущую машинку. — Что это такое?
— Пишущая машинка, — ответил мальчик.
— А это? — Она взяла в руки раковину.
— Раковина из залива.
— А что это ползет там по полу?
— Где? — спросил он, озираясь по сторонам.
— Да вот, у самых твоих ног.
— А, — сказал он и присел на корточки. — Это муравей. Как же он сюда забрался?
Фрэнки откинулась в кресле, скрестив босые ноги на столе.
— На твоем месте я бы их просто выбросила, — сказала она. — У тебя нормальное зрение.
Джон Генри ничего не ответил.
— Они тебе не идут.
Она протянула мальчику сложенные очки, он протер их розовой фланелевой тряпочкой и снова надел, ничего не сказав.
— Ну хорошо, — продолжала она. — Делай как знаешь. Я же хочу тебе добра.
Пора было ложиться спать. Они разделись, повернувшись друг к другу спиной, после чего Фрэнки выключила моторчик и погасила свет. Джон Генри опустился на колени, чтобы помолиться, и молча долго молился, потом лег возле нее.
— Спокойной ночи, — сказала Фрэнки.
— Спокойной ночи.
Фрэнки смотрела в темноту.
— Ты знаешь, я до сих пор не могу себе представить, что Земля вращается со скоростью около тысячи миль в час.
— Знаю, — ответил он.
— И непонятно, почему, когда прыгаешь вверх, не приземляешься в Фэрвью, Селме или где-нибудь еще, миль за пятьдесят отсюда.
Джон Генри повернулся и сонно засопел.
— Или в Уинтер-Хилле, — продолжала она. — Как бы мне хотелось уехать туда прямо сейчас.
Джон Генри уже спал. Фрэнки слышала в темноте его дыхание и поняла, что именно этого ей так хотелось все лето — чтобы ночью рядом с ней кто-то был. Она лежала и слушала, как он дышит в темноте, а потом приподнялась на локте. Джон Генри был веснушчатый и маленький, в лунном свете белела его голая грудь, а одна нога свисала с кровати. Осторожно она положила руку ему на живот и придвинулась ближе. Казалось, что внутри у него постукивают маленькие часики, и пахло от мальчика потом и «Сладкой серенадой». Такой же запах бывает у бутона маленькой кислой розы. Фрэнки нагнулась и лизнула его за ухом. Она вздохнула, положила подбородок на его влажное острое плечико и закрыла глаза: наконец рядом с ней кто-то спал в темноте и ей было не так страшно.
Белое августовское солнце разбудило их ранним утром. Фрэнки не удалось отправить Джона Генри домой. Он увидел, что Беренис жарит ветчину, и решил, что праздничный обед будет очень вкусным.
Отец Фрэнки читал газету в столовой, а потом пошел в город завести все часы в своем магазине.
— Если брат не привез мне с Аляски подарок, я, честное слово, просто взбешусь, — объявила Фрэнки.
— Я тоже, — сказал Джон Генри.
Чем же они были заняты в это августовское утро, когда ее брат с невестой должны были приехать домой? Они сидели в беседке и говорили о Рождестве. Солнце светило ярко и сильно, одуревшие от его света, кричали и дрались сойки. А они разговаривали, и их слова сливались в простенькую мелодию, и они снова и снова повторяли одно и то же. Они тихо дремали в тени беседки.
Фрэнки не думала ни о какой свадьбе. Вот каким было это августовское утро, когда ее брат должен был приехать домой с невестой.
— О, Господи! — сказала Фрэнки. Карты на столе лежали такие засаленные, а лучи вечернего солнца косо падали во двор. — Все так стремительно меняется в этом мире.
— Да перестань ты говорить об этом, — перебила ее Беренис. — Ты об игре думай.
Фрэнки думала и об игре. Она пошла с дамы пик, которая была козырной, Джон Генри сбросил бубновую двойку. Она поглядела на него. Он так и впился взглядом в ее руки, словно жалел, что у него нет в глазу перископа, чтобы заглядывать в чужие карты.
— У тебя же есть одна пика, — сказала Фрэнки.
Джон Генри засунул в рот ослика и отвел взгляд.
— Жулик, — заявила она.
— Клади свою пику, — поддержала ее Беренис.
Тогда он заспорил:
— Я ее не видел, она была за другими картами.
— Жулик.
Но он продолжал держать карту — грустно смотрел на партнеров и не сбрасывал ее, задерживая игру.
— Давай же, — потребовала Беренис.
— Не могу, — сказал он наконец. — Это валет. Из пик у меня только валет. Я не хочу, чтобы Фрэнки убила его своей дамой. Не стану я так ходить.
Фрэнки швырнула карты на стол.
— Вот! — сказала она Беренис. — Он не соблюдает даже простых правил! Он еще ребенок! Это безнадежно! Безнадежно! Безнадежно!
— Выходит, что так, — согласилась Беренис.
— Как мне все надоело, — сказала Фрэнки. Она села, поджав босые ноги, и закрыла глаза, навалившись грудью на стол. Красные засаленные карты валялись в беспорядке, и от одного их вида Фрэнки стало тошно. Каждый день после обеда они играли в карты, и если бы эти старые карты пожевать, во рту от них остался бы смешанный вкус всех обедов, съеденных в августе, и еще неприятный привкус потных рук. Фрэнки смахнула карты со стола. Свадьба виделась ей чем-то светлым и прекрасным, как снег, и на сердце у нее лежал камень. Она встала из-за стола.
— Всем известно: у кого глаза серые, тот ревнивый.
— Я уже сказала, что не ревную, — ответила Фрэнки, расхаживая по комнате. — Я не могла бы ревновать одного из них и не ревновать другого. Для меня они одно целое.
— А я ревновала, когда мой сводный брат женился, — сказала Беренис. — Ей-богу, когда Джон женился на Клорине, я ей написала, что уши ей оторву. Но видишь, я этого не сделала, и уши у Клорины есть, как у всех людей. А сейчас я ее люблю.
— Дж, — сказала Фрэнки. — Дженис и Джарвис. Как странно!
— Что?
— Дж, — ответила она. — У них обоих имена начинаются с Дж.
— Ну и что? Что из этого?
Фрэнки все кружила по кухне.
— Вот если бы меня звали Джейн, — сказала она, — Джейн или Джэсмин.
— Что-то я не пойму, о чем ты, — ответила Беренис.
— Джарвис, Дженис и Джэсмин. Понимаешь?
— Нет, — ответила Беренис. — А я утром слышала по радио, что французы гонят немцев из Парижа.
— Париж, — повторила Фрэнки пустым голосом. — Интересно, разрешается ли по закону менять имя? Или взять еще одно?
— Конечно, нет. Это не разрешается.
На лестнице, которая вела в ее комнату, лежала кукла. Джон Генри принес ее, сел к столу и начал укачивать.
— Ты правда отдаешь ее мне? — спросил он и, задрав у куклы юбочку, потрогал пальцем настоящие трусики и рубашку. — Я буду звать ее Белль.
Фрэнки посмотрела на куклу.
— Не знаю, о чем думал Джарвис, когда привез мне эту куклу! Подумать только — куклу! А Дженис все говорила, будто представляла меня себе маленькой. Я так надеялась, что Джарвис привезет мне что-нибудь с Аляски.
— На тебя стоило посмотреть, когда ты развернула сверток, — вставила Беренис.
Кукла была большая, с рыжими волосами и фарфоровыми закрывающимися глазами. Джон Генри положил ее на спину, и глаза у нее закрылись; он попытался открыть их, дергая вверх ресницы.
— Перестань, это действует мне на нервы! И вообще убери куклу куда-нибудь подальше, чтобы я ее не видела.
Джон Генри отнес куклу на заднее крыльцо, чтобы захватить ее по пути домой.
— Ее зовут Лили Белль, — сказал он.
На полке возле плиты негромко тикали часы; они показывали только без четверти шесть. Свет за окном все еще оставался резким, желтым и ярким. На заднем дворе тень от беседки казалась особенно черной и густой. Все замерло. Откуда-то издалека доносился свист, неумолчная, горестная августовская песня. Время тянулось бесконечно.
Фрэнки опять подошла к зеркалу и посмотрела на себя.
— Напрасно я сделала себе эту короткую прическу. Мне нужно было прийти на свадьбу с длинными соломенными блестящими волосами. Как ты думаешь?
Она глянула в зеркало, и ей стало страшно. Для Фрэнки это лето вообще оказалось летом страхов, один из них она даже вывела арифметически, сидя с карандашом над листом бумаги. В то лето ей было двенадцать лет и десять месяцев. Ее рост достиг метра и шестидесяти четырех с половиной сантиметров, Фрэнки носила туфли седьмого размера. За последний год Фрэнки выросла на десять сантиметров, во всяком случае так ей казалось. И нахальные дети в то лето кричали ей: «Эй, там наверху не холодно?» А от высказываний взрослых по своему адресу она всякий раз вздрагивала. Если своего полного роста она достигнет в восемнадцать лет, значит, ей еще предстоит расти пять лет и два месяца. Следовательно, как показывала математика, в ней тогда будет два метра семьдесят сантиметров (если только ей каким-то образом не удастся остановиться). А как называется женщина ростом выше двух метров семидесяти сантиметров? Она называется Урод.
Каждый год в начале осени в городе устраивались ярмарки, и целую неделю в октябре ярмарочная площадь манила аттракционами — «колесом обозрений», русскими горами, комнатой смеха и еще «домом уродов». Его устраивали в длинном павильоне, внутри которого устанавливали ряд кабинок. Заплатив двадцать пять центов, можно было войти в павильон и посмотреть уродов в их кабинках. В глубине за занавесом находились еще экспонаты, но чтобы увидеть и их, нужно было заплатить еще по десять центов за вход в каждую кабинку. В октябре прошлого года Фрэнки видела на выставке всех уродов: