– У меня такое правило: если я кому даю, я пробовать предлагаю! Не понравится – не возьмешь!
– Да я верю, – с опаской посмотрел Вадик на рюмку.
– Пей, а то не дам!
Вадик понюхал. Выдохнул. Выпил. Зажмурился. Строка из энциклопедии проплыла перед его мысленным взором: «сорок граммов»! Но ничего. Вроде жив.
Проанализировав в медпункте самогон Синицыной, он убедится: напиток чистый. То есть сивушных масел, конечно, изрядно, кремний, натрий и железо тоже нашлись, но метанола, С2Н3ОН – нету.
Так что по-прежнему непонятно, откуда взял Мурзин смертельную жидкость. Да и жив ли он там вообще?
Мурзин был еще жив, но чувствовал себя нехорошо. Однако находился в сознании, что очень важно было для Кравцова, который сидел возле него.
– Что же вы выпили такого, Александр Семенович? – спросил Кравцов.
– Не помню...
– Совсем не помните?
– Телевизор помню! – вдруг сказал Мурзин.
– Какой телевизор? – насторожился Кравцов.
– Большой. Переставлял я его.
– Так-так-так! Значит, переставляли, а вам за это дали бутылку?
– Вроде того.
– А у кого переставляли? Кто бутылку дал?
– Не помню.
И долго еще сидел Кравцов, не напрягая Мурзина, не заставляя его насильно вспомнить, ибо по опыту знал, что чем больше давишь, тем хуже становится память у человека; он дожидался естественного прояснения памяти. Конечно, надо по горячим следам Анисовку насквозь прочесать, но Кравцов надеялся, что Вадик не теряет даром времени.
Вадик не терял даром времени и сидел уже у жены Шарова, Инны Олеговны, учительницы литературы (она и Вадика учила), женщины тонкой, рафинированной, которая в свое время уехала с Шаровым в Анисовку, и все ждали, когда она, склонная к эстетизму в поведении, одежде и манерах, не выдержит, сбежит. Но она не сбежала. А для сохранения эстетизма не заводила корову, овец, коз и даже кур, на огороде же вместо картошки и лука сажала, видите ли, цветы. Анисовцы слегка посмеивались, но быстро привыкли: современная деревня, в отличие от прежней, особенно деревня среднерусская, стала очень терпимой во всех смыслах, и нет такой придури, которой в ней места не найдется. Тем более что своей хватает. Уж одно к одному.
Инна Олеговна очень Вадику обрадовалась:
– Спасибо, что зашел, Вадик! А то учишь вас, а вы все уезжаете. И я ни о ком ничего не знаю. Хотя вы по-своему правы. Тебе здесь нравится?
– Да ничего. Много дикости, это я всегда говорил. Но если есть несколько хороших людей, уже можно жить.
– Или даже один? Вернее – одна? – проницательно спросила Инна Олеговна.
Вадик слегка смутился. Он понимал, что она имеет в виду Нину.
– Расскажи, Вадик, – с улыбкой попросила Инна Олеговна. – Мне можно, я же учительница.
В другое время Вадик не стал бы рассказывать. Но тут он вдруг понял, что его личные чувства могут послужить делу. И заявил:
– Расскажу, но – выпить бы для храбрости! И хорошо бы – самогона!
– Почему самогона? И где я его возьму? Впрочем, постой!
Инна Олеговна достала из шкафчика бутылку. Точно такую же, в какой была отрава Мурзина!
– Знаешь, я и себе налью! – сказала она, предвкушая рассказ о любви и от этого осмелев. И налила в две стопки. – Конечно, ужасно, учительница пьет самогон, да еще с учеником. Но ведь за любовь пьем, да, Вадик? – И она подняла стопку.
– Нет! – крикнул Вадик. – Постойте!
– Что такое?
– Извините... Это вы сами делали?
– Ты думаешь, что я гоню самогон?
Вадику стало неловко. Он пробормотал:
– Синицына Зоя Павловна говорила... Что вы рецепт...
– Зоя Павловна старая уже, она напутала. Я рецепт вишневой наливки спрашивала, она ее чудесно готовит. А это я даже не знаю откуда. Андрей Ильич вроде принес. У кого-то конфисковал на рабочем месте. Ну и стояло, пока ты не пришел. Здоровье твоей возлюбленной! – И опять Инна Олеговна подняла стопку.
– Нет! – закричал Вадик.
– В чем дело?
– Понимаете, – придумывал Вадик на ходу, – я пошутил вообше-то! На самом деле я самогон не пью. И вам не советую. Там сивушные масла, там чего только нет! Страшная вещь!
– Полагаю, не страшнее жизни, – глубокомысленно заметила Инна Олеговна, которая хоть и была по натуре оптимисткой, но генетической интеллигентской памятью помнила, что в приличном обществе принято считать жизнь страшной, трагичной и безысходной.
Инна Олеговна в третий раз подняла стопку и, устав ждать Вадика, хотела было уже выпить. Вадик этого не мог допустить. Он вырвал рюмку из тонких пальцев Инны Олеговны, выплеснул содержимое на пол, схватил бутылку и быстро пошел к двери.
– Извините! – сказал он. – Я вам потом объясню!
Инна Олеговна осталась в полном недоумении.
Инна Олеговна осталась в полном недоумении, а Вадик помчался исследовать напиток.
Он наблюдал за результатами химической реакции и бормотал:
– Что и требовалось доказать... Метанол... Черт, от одного запаха отравишься. Надо нейтрализовать!
И он нейтрализовал, отхлебнув из другой пробирки чистого медицинского спирта.
Пока он занимался этим, Анисовка тихо бурлила. Грамотный Дуганов объяснял всем, что причин для беспокойства нет, по нынешним законам изготовлять домашнее вино и даже водку для собственного употребления не возбраняется, нельзя только делать это на продажу. Лично он, конечно, против самогоноварения в любом виде, тем более когда вон люди травятся, но закон есть закон, против него идти никому не позволено, никакой Шаров и никакая милиция не посмеет изъять аппараты и личную продукцию! Ему не верили. Закон законом, а милиция милицией, это вещи разные. А уж власть, то есть Шаров, это и вовсе другое. Чего она захочет, то и сделает. Бывший, помнится, директор совхоза Рупцов, горячий цыган по крови, за прогул или опоздание мог провинившегося и кнутом отхлестать, и по морде съездить, а Читыркина однажды запер в крепком нужнике во дворе дирекции и держал там сутки без еды и питья – и что? Были последствия? Никаких, кроме положительных: Читыркин, в частности, после нужника полтора месяца не пил. Некоторые, конечно, пытались жаловаться, но, как правило, после проверки сами жалобщики оказывались виноваты.
Поэтому анисовцы первым делом попрятали самогонные аппараты. Затем стали думать, куда девать самогон. Тоже спрятать? Боязно и заранее стыдно, если найдут. Вылить? Рука не поднимается. Выпить? А вдруг туда отрава каким-то образом попала?
Но некоторые отнеслись проще, то есть вообще об этом не думали. Да и другие дела есть. Вон, например, в огород Марии Антоновны Липкиной козы забрались, она их гонит и ругается на соседку, Нюру Сущеву.
– Нюрка, убери коз своих с огорода!
– Огород твой, ты и убирай! – отвечает Нюра, занятая прополкой.
– Ах ты нахалка, курвина ты дочка, прости на добром слове! – кричит Липкина. – И хватает тебе совести такие слова пожилой женщине говорить! Мать-то твою так и сяк, и вдоль, и поперек...
Стоит Липкина в ситцевом линялом платье, босые ноги в калошах, руки в бока – баба бабой. А меж тем – тоже учительница. Химии, биологии, анатомии и всего остального, что придется. Вы скажете: сплошные у вас учительницы. Напоминаем: не у нас, а в Анисовке. Село, повторяем, большое, здесь десятилетка, а при ней еще и интернат, где зимой живут дети из дальних деревень. Бессменный на протяжении тридцати пяти лет директор ее, Игорь Ростиславович Тюрин, заслуженный учитель, человек особенный и отдельный, о нем при случае расскажем. И Липкина тоже заслуженная, хоть и без звания, но она, в отличие от Инны Олеговны, коренная, анисовская, у нее, как у всех, хозяйство: корова, овцы, куры, утки, поросенок, а коз она не любит, особенно когда чужие – и в огород лезут.
Она продолжала ругаться и, несомненно, добилась бы своего, но вдруг замолчала, лицо ее расплылось в умильной улыбке.
Лицо ее расплылось в умильной улыбке, потому что она увидела Вадика, любимого своего ученика, входившего в калитку ее двора.
– Здравствуйте, Мария Антоновна! – поприветствовал ее Вадик. – У меня день учителя сегодня! У Инны Олеговны был, к вам вот теперь!
– Родной ты мой! Проходи! Сейчас мы чаю с вареньем с тобой! И еще кой-чего! – Липкина повела Вадика на веранду, тиская его за плечи. Вадик, хоть и взрослый уже, смущался по-школьному. – Ну, юный химик, – теребила Липкина, – как живешь? Нинку еще не захворостал?
– В каком смысле?
– Во всяком.
– Откуда вы знаете?
– А кто не знает? Деревня! Я тебе советую – ты смелей! Ей только кажется, что ей другого надо, потому что никого не пробовала. А кого попробует, того и захочет, так мы, женщины, устроены. Я тоже сюда вернулась после учебы гордая, хоть тоже деревенская. Учительница, мою-то мать, прости меня, Господи! Когда Костя мой, царство ему небесное, паразиту, подкатился, я – что ты, что ты! – нос поверху! Какой-то скотник, понимаешь ли! А он долго не рассусоливал, гулять позвал в лесок, а там ручки мне заломил и спрашивает: «Любишь?» Я хочу сказать, что нет, а он мне рот закрыл губищами своими... – Липкина заулыбалась, вспоминая. – Губы у паразита были – как у негра! И кучерявый, кстати. Господи, чего только у нас не рождается! Ну вот... Ну, и понеслась коза по кочкам. А вырвалась когда, сгоряча ору: нет! Нет! А он спокойно так: чего нет-то, когда уже да? – Липкина от души рассмеялась и тут же закрыла рот ладонью: – Ой, господи, своему ученику такую гадость рассказываю! Не слушай – и забудь!
– Вы веселая сегодня, Мария Антоновна, – заметил Вадик. – У вас какой-то юбилей сегодня?
– День прожила, вот и юбилей! Да слыхала, что начальство дурью мается, хочет конфисковать самогонку. А у меня немножко есть. Прятать стыдно, вылить жалко. Вот и праздную.
– А у вас-то откуда, вы же не гоните?
– Ну и что? У нас не все гонят, а есть у всех. Это же валюта, Вадюнчик! Учитывая положение моего одиночества. Того же соседа Анатолия попросить чего сделать. Даром если – он отговорится, что некогда, деньги взять постесняется, а самогон – сам бог велел! Вроде как и не за деньги, и не даром, а так... по душе! Выпьем?