– Знаешь, как я догадался?
– Дурак, – сказал Нина, отвернулась и ушла. И в Анисовке началось веселье.
В Анисовке началось такое веселье, какого она не помнила за всю свою историю. Будто не две-три недели люди жили в ограничении, а половину жизни – и вот дорвались. Пили что придется, с кем придется, где придется, открыто лапали чужих жен и мужей, матюгались так, что звон стоял в ушах, дрались, мирились, обнимались, опять дрались. Бабушка Квашина – и та, пьяненькая, лежала у крыльца своего дома, не имея сил преодолеть две ступеньки, но не грустила, а пела во весь голос похабные частушки, сама же над ними и смеясь.
Казалось, все, от мала до велика, участвуют во всеобщем веселье. Дуганова простили, и он, не просыхающий, даже пользуется успехом, ходя из дома в дом и рассказывая, как ему пришла в голову интересная идея...
Но нет, не все участвовали. Не участвовал Вадик. Он сидел в своем медпункте неделю безвылазно. Сначала на это не обратили внимания.
А потом прошел слух: Вадик мемуары пишет.
Анисовка замерла.