— Ты придаешь чрезмерно большое значение статусу. Общество может почитать духовенство, но я не могу почитать общество — вот какой вывод я сделал из этой истории.
— В этом мире нельзя стоять на месте, — замечает Мэри. — Время от времени надо сбрасывать кожу.
Юна устыжается. Понимает, что жизнь с Чаймсами ничему ее не научила. Какой она была, такой и осталась. Делает все такие же скороспелые, все такие же неверные выводы, все так же нуждается в руководстве: без него ей не постичь, в чем истинные ценности.
— Да нет, Клемент, конечно же, поступил совершенно правильно, — жалко оправдывается она и видит, что зубы Мэри сверкнули: она ее простила. Какая она хорошая! Практически святая! Иногда кажется — сейчас она с тебя снимет голову, ан нет, она дает тебе шанс: подумай еще, ты просто сморозила глупость, а вообще-то думаешь вполне здраво.
— Надо признать, — говорит Клемент, — что я не могу быть частью Системы. Но я избегал смотреть правде в глаза. На самом деле я — анархист.
— Поосторожней, — смеется Мэри. — Не то Юна решит, что ты тайком мастеришь бомбы в ванной.
А смеется она потому, что в квартире нет места, менее потаенного, чем ванная: из ее двери Клемент сладил письменный стол для Мэри.
— Пусть себе думает, что именно это я и собираюсь делать.
— Мастерить бомбу? — взвизгивает Юна, хотя ничего особо смешного в словах Клемента не усмотрела. Она порой строит из себя дурочку, только чтобы им подыграть.
— Вот именно. Бомбу под названием «Рак общества».
— А-а, так это книга, — говорит Юна, она знает: надо изобразить, что у нее отлегло от сердца — Клемент на это рассчитывает.
Тем не менее его поступок производит на нее сильное впечатление.
— Я намерен пригвоздить общество сверху донизу к позорному столбу белым стихом. Разоблачение богатых и бедных, обывателей и интеллигенции — вот что это будет, ну и плюс к тому произведение искусства. Со времен «Дунсиады»[23] Александра Попа никто ничего подобного не создавал, — поясняет Клемент, — да и концепция Попа была далеко не такой всеобъемлющей.
Этим вечером они устраивают праздник в честь новой книги Клемента — он намеревается приступить к ней завтра же, с утра пораньше. Они отвозят Кристину в парк и разжигают у ее коляски костер из библиографического указателя. Клемент и Мэри одну за другой швыряют тетради в огонь, и Юне становится грустно: сколько трудов месяц за месяцем на них положено. Юна видит, как сворачиваются и обугливаются испещренные ее почерком страницы — бесконечные выписки из Бубера[24], Нибура[25] и Бультмана[26], Карла Ясперса[27] и Кьеркегора[28], которые она делала для Клемента. Она проштудировала всех этих головоломных философов — а зачем спрашивается?
— Ведь и с тобой было то же самое — разве нет? — а ты меж тем склонна забывать об этом, — говорит Мэри.
От Мэри ничего не укроется. Она всегда знает, когда Юнины мысли утекают куда-то не туда.
— Надо учиться расставаться с прошлым, пусть даже тебе и говорят, что это признак неустойчивости характера. Помнишь тот вечер, когда мы пили за тебя? Когда ты с ходу отказалась от Фулбрайта, — говорит Мэри, — и стала для нас и впрямь своим человеком.
Юна не верит своим ушам. Никогда еще Мэри не хвалила ее так. Заслужить у нее похвалу нелегко.
— Но это же совсем другое, — возражает Юна, она прикидывает: не означает ли похвала, что в ней произошел перелом к лучшему, и в то же время опасается — не подозревает ли Мэри, что она считает Клемента неустойчивым. Если так оно и есть, то это клевета, притом постыдная, и Юне ее не спустят. — Я-то ведь ничего не сжигала, — пищит Юна.
— А вот и нет, ты сожгла за собой корабли, — говорит Клемент: он за словом в карман не лезет.
Она, пожалуй, еще не видела, чтобы он так ликовал: все происходит совершенно неожиданно, и даже Юне понятно, как он рад свалить с себя эту теологическую тягомотину, к тому же — а это было ясно всем, кроме Юны, — совершенно никчемную. На следующий день за завтраком Клемент колбасится вовсю: за кофе сыплет шутками, придвинув лицо к Кристине, провозглашает «Сокрушим растленную республику» визгливым фальцетом, пока та не ударяется в рев.
— Что бы тебе не увезти ее погулять, а, Юн? Поганка и мертвого подымет!
— Мэри сказала — не раньше трех.
Мэри ушла в библиотеку в десять. Она готовит работу по судебной практике семейных отношений. Эпиграфом к ней она поставила отрывок из Руссо, тот, где он убеждает французских матерей кормить детей грудью, но из всей работы Юна смогла уразуметь только эпиграф: в остальном работу составляли дебри сносок из далеких областей, постичь которые она не в состоянии.
— Кристина может простудиться, — говорит Юна. — Она раза два чихнула, и Мэри велела подольше подержать ее дома.
Мэри утверждает, что врожденного материнского инстинкта не существует, Юна с ней не согласна — ведь сама Мэри прекрасное его воплощение, — но держит свое мнение при себе. Мэри всегда точно знает, что нужно Кристине.
— Брось, — говорит Клемент. — Должна она дышать свежим воздухом или не должна? Юна, сейчас я тебе все объясню: в тебе говорит сверхпротекционизм вкупе с материнским комплексом, а комплекс для Кристины куда вреднее простуды. — Он делает паузу, чтобы Юна успела оценить его остроту. — Ну-ка, увези ее да побыстрее, будь добра. От ее воплей у меня мыслительный процесс стопорится.
Кристина и правда продолжает реветь, и Юна думает — не может не думать, — что Кристина была шелковой, пока Клемент ее не напугал: слишком она мала, чтобы понимать его шутки. Юна идет за Кристининым вязаным чепчиком и башмачками.
— Кроме того, у меня мало времени, — говорит Клемент, он следует за Юной в Кристинину комнату. — Полагаю, мне не удастся засесть за первую главу до шести.
— Так ты ее еще не начал? — спрашивает Юна.
— Начать-то я начал. Только на бумагу не положил.
— А я думала, что ты вошел в работу. — Юна несколько обескуражена. — Что ты сильно продвинулся.
Клемент заперся в кабинете Мэри и провел там все утро, Юна тем временем тетешкала Кристину, чтобы та ему не мешала. Она гулила и агукала три часа кряду и вымоталась вконец. Кристина теперь просыпается ни свет ни заря, и Юна только что не клюет носом на ходу.
— Я не говорил, что не приступал к работе, — произносит Клемент этим своим тоном, истолковать который мудренее всего — тон этот означает — он вроде бы притворяется, что недоволен, на самом же деле недоволен и еще как. — Я сказал только, что не положил свои мысли на бумагу. Вообще-то, Юна, сокровище ты мое, твоя беда вот в чем: ты даже отдаленно не представляешь, что такое Муза. В соответствии с традицией, дурында ты этакая, Муза заставляет ждать своего прихода. — Но вид у него до того свежий и бодрый, что Юну посещает ни с чем не сообразная мысль. Она едва осмеливается сформулировать ее даже для себя, но все же втайне подозревает, что Клемент просто-напросто соснул после завтрака. Впрочем, соснул так соснул, что тут такого.
— Поняла, — говорит она. — Творчество — процесс многофазовый.
После чего Клемент сразу теплеет к ней. Она процитировала один из девизов, которые он намалевал на банках с бакалеей. Вместо «Мука» он написал — «Самодисциплина — это победа над собой», вместо «Сахар» (при этом с кисти в банку накапала краска, и два с лишним кило сахара пришлось выбросить) — «Искусство есть любовь». Про творчество он написал на банке с чаем.
— Послушай, — говорит Юна, она хочет умилостивить Клемента: ведь он мог подумать, что она критикует его рабочие навыки (на самом деле ничего подобного у нее и в мыслях не было, просто она как-то упустила Музу из виду), — тебе вовсе не надо прекращать работу в шесть. Словом, почему бы тебе не работать и в ужин, а мы с Мэри перекусим на воздухе, она, я уверена, возражать не станет. А тебе я сделаю бутерброд — у нас вроде бы осталась копченая колбаса, — и ты сможешь поужинать в кабинете. Чтобы не прекращать работу.
Клемент расплывается в лучезарной улыбке, и Юна уверяется, что загладила свой промах.
— По правде говоря, Юна, сокровище ты мое, — начинает он, — ты все еще туповата, верно я говорю? А кто заплатит за колбасу в моем бутерброде — призрак твоей бабки? Ты еще не доперла, каково положение писателя в обществе, вся структура которого ему враждебна?
Кристина ревет еще громче и дрыгает ногами так, что Юне с трудом удается натянуть на нее башмачки. Подъем у Кристины высокий, аристократический, но Клемент до того ошарашил Юну, что она даже забывает им полюбоваться. Тем не менее Клемент все так же ослепительно улыбается, и она думает: скорее всего, он, по своему обыкновению, шутит, а ей, тупице, и вправду тупице, невдомек.
— И вот что я тебе скажу без обиняков, — заявляет Клемент, — надо же тебе понять, что к чему. Хочешь знать, почему на самом деле меня выставили из семинарии? Так вот: из-за жадности Юны Мейер. Ты, хоть я ни словом о том не обмолвился, уж чересчур наседала. И знаешь, что мне поставили в вину? Попытку округлить свою стипендию далеко не щепетильными методами. Я тебе ничего не говорил, промолчал бы и теперь, не будь ты такой бестолочью…
— Клемент, я же не догадывалась, — вопиет Юна. — Мне так стыдно! Этого-то я и боялась, но ты же сказал…
— Да ладно, — говорит Клемент. — Не трепыхайся. Во мне зреет хорошая, а возможно, и великая книга, удалось бы только ее закончить, но чтобы закончить ее, я готов хоть в петлю. И петля эта — секция скобяных товаров в «Вулворте». Петля эта к тому же еще и финансовая: ведь тамошние жадобы платят сущие гроши.
— Клемент, о чем ты?
— Работенка, прямо скажем, не мужская, но для философа и такая сойдет. К счастью, работать нужно по вечерам — с шести до десяти. Весь день я буду писать, ну и со стипендией Мэри в придачу мы перебьемся. Послушай, Юна, — говорит он. — Скажу напрямик. Наш дом подобен улью. Паразитам в нем нет места. Нарисуй, будь добра, в воображении солонку.