Так прошло еще несколько дней, похожих друг на друга, как две капли воды. Лето перевалило через свой экватор, дни постепенно становились короче, но установившаяся жара не спадала уже седьмую неделю. Отгромыхав два часа строевой на плацу, Игорь мечтательно вспоминал об озерах, морях, речках, где сейчас капаются все нормальные люди. Игорь никак не мог понять, как это ему могло надоесть отдыхать в Жданове на берегу Азовского моря — купайся себе целыми днями, загорай, никакой тебе строевой, никаких идиотских построений.
После строевой отправились в учебный центр. Там уже третий день подряд учились печатать на телеграфных аппаратах. Аппараты были старые — их выпустили еще в шестьдесят седьмом году. Ломались они часто, но Шорох был известным знатоком их «внутренностей» и успешно «лечил» все их «болезни». За каждым курсантом был закреплен свой персональный аппарат, на котором и нужно было все время печатать. При поломке можно было спросить с «хозяина». Но так как курсанты все равно ничего не умели, Шорох ничего не говорил, а сразу садился сам чинить сломанные механизмы. Занимался этим он почти все то время, которое взвод проводил в классе, поэтому занятия всегда вел Гришневич. В первые дни Игорь с трудом находил нужные клавиши, так как никак не мог запомнить их расположение. Клавиши располагались в особом порядке для того, чтобы можно было быстро отработать все нажатия букв до автоматизма. Печатать нужно было обеими руками, и это тоже давалось Тищенко не просто. Пальцы обеих рук никак не хотели двигаться независимо от своих соседей. Отрабатывалась и посадка. Иногда телеграфисты долго должны передавать и принимать информацию, порой по нескольку часов подряд и, если поза неудобна, делать это довольно тяжело. Гришневич показал всем, как нужно сидеть — не заваливаться назад, не класть руки на столы, не колотить по клавишам, а едва касаться их пальцами, не горбиться и не ложиться на аппарат. Запоминанию клавиш служила целая система. Руки должны лежать всегда на среднем ряду клавиатуры. Под каждым пальцем находится своя определенная буква — для этого были отобраны десять наиболее часто встречающихся букв: а, о, е и т. д. На верхнем и нижнем ряду располагались остальные буквы, причем те, что встречаются реже, были вынесены на самый край клавиатуры. Каждый палец имел свой номер: указательный — один, средний — два и т. д. Если нужно было нажать какую-нибудь букву из верхнего ряда, курсанты вначале смотрели на карточки. Например «к — л1лв». Это означало, что букву «к» нужно искать левым указательным пальцем чуть левее и выше обычного положения на среднем ряду. И так для каждой буквы. В самом верху был специальный ряд с цифровым шрифтом. Путем нажатия клавиши-переключателя можно было менять русские буквы на латинские. В общем виде клавиатура армейского телеграфного аппарата похожа на клавиатуру обычных пишущих машинок. Больше всего Игоря раздражали буквы «Ш», «Щ», запятая, всякие кавычки и цифры, так как все это нажималось не прямо, а лишь через переключатель, на что, естественно, тратилось дополнительное время. Но пока Гришневич не требовал от курсантов слишком многого, и работать было сравнительно легко и даже интересно, Аппараты были электрическими, и каждый из них был укреплен на толстой резиновой основе. Иногда все же напряжение «пробивало на корпус», и первым все прелести небольшого электрического разряда испытал на себе Стопов. Самое интереснее, что Стопов сразу никому ничего не сказал и лишь тогда, когда курсант в третий раз неестественно быстро отдернул руку от аппарата, Гришневич заметил, что что-то неладно, и спросил:
— Что там такое у тебя, Стопов?
— Не знаю, товарищ сержант, он что-то бьется.
— Током, что ли?
Стопов кивнул.
— Сядь пока за свободный аппарат. Василий!
— Што? — отозвался Шорох.
— Посмотри аппарат у Стопова, он что-то на корпус пробивает.
— Счас.
Через каждые сорок пять минут звенел звонок и Гришневич объявлял:
— Встать! Смирно! Вольно… Перерыв.
Все по команде выходили на улицу через черный ход на другую сторону корпуса, разминали затекшие от долгого сидения тела и рассаживались на траве в тени старых яблонь, неизвестно кем и когда здесь посаженных. Многие курили. Игорь не курил, но перерывы любил. Выйдя на улицу, Тищенко упал на мягкую зеленую траву и принялся лениво рассматривать окрестности. Взгляд помимо воли стремился за забор, и Игорь задумчиво рассматривал недавно построенный минский микрорайон, видневшийся за бетонной оградой в промежутке между двумя кирпичными складами. «Интересно, что там сейчас люди делают? Многие на работе, а кто дома — музыку слушают или книги читают. А вдруг кто-нибудь сейчас смотрит из окна и думает: «Что там солдаты за этим забором делают?» Хотя, скорее всего, он о нас ничего не думает. Какое ему дело до незнакомых солдат, особенно если не был в армии», — размышлял Игорь. Перерывы были десятиминутными, и всегда казалось, что резкий звонок созывает курсантов в душный класс раньше времени. И опять начиналось бесконечное щелканье клавиш, напоминавшее пулеметную стрельбу.
На третий день занятий курсанты понемногу освоились, и Гришневич начал учить их передавать телеграммы. Справа к каждому аппарату прикреплялась катушка узкой бумажной ленты, одна сторона которой была смазана клеем, похожим на клей, наносимый, на обратную сторону почтовых марок. Ленту по мере печатания текста нужно было обрывать и приклеивать на телеграммный бланк. Справа к аппарату крепилась еще одна катушка с широкой бумажной перфолентой без клеевой основы, на которой информация дублировалась при помощи дырочек, но Гришневич только рассказал о ней, а пользоваться запретил, чтобы не поломали.
Перепечатывать нужно было телеграммы самого разного содержания с пометками «особо секретно», «совершенно секретно», «секретно». Вся информация была, естественно, вымышленной и представляла собой примерно следующие тексты: «Совершенно секретно». Начальнику штаба шестой армии. Противник перебросил в район Авдеевки дополнительный танковый полк, произвел ядерный взрыв в глубине нашей обороны и провел лобовую атаку. Атака отбита. Противник понес значительные потери. Просим оказать помощь в дезактивации техники. Ком. полка полковник Фролов». Вначале Игорю было интересно, но потом надоело постоянно смазывать языком кусочки ленты. Клей был горьким, и после приклеивания пары текстов во рту появлялось ощущение, что все внутри смазано смолистым древесным раствором. Впрочем, вскоре сержант отправил Валика за водой, и ленту стали сказывать не языком, а смоченным в воде пальцем. Это обрадовало Тищенко, так как он, было, подумал, что язык будет служить для этой цели все два года.
Этим занимались еще сорок пять минут, а затем вновь вернулись в класс, где стояла ЗАС-аппаратура, и где проходили политзанятия. Но вошли в класс не все — у Коршуна в личном деле и военном билете не оказалось допуска, и его пришлось оставить в телеграфном классе. Допусков не было у всех вэвэшников, прибывших в роту, поэтому та же участь постигла и Молынюка из третьего взвода. Не долго думая, Щарапа отправил его к Коршуну. Поначалу земляки обрадовались, что остались только вдвоем (а это значит, что у них появилось гораздо больше шансов улизнуть в «чепок»), но потом с неудовольствием узнали, что вместе с ними остается и Шорох.
Уладив дело с потенциальными шпионами, Щарапа и Гришневич разошлись по своим взводам. На этот раз Гришневич был точно уверен, что все присутствующие имеют допуск к работе, поэтому смело сдернул чехлы с двух ЗАС-аппаратов. Игорь с любопытством взглянул на прибор, работа на котором должна была стать его специальностью. Оба аппарата были изготовлены из металла. Каждый из них представлял собой три ящика, стоящих в общей раме друг над другом наподобие лотков с хлебом. Два верхних ящика были поуже и имели много всевозможных кнопок, тумблеров и переключателей, изредка разбавленных какими-то непонятными шкалами. На нижнем ящике было всего пять тумблеров, зато шкал и счетчиков было гораздо больше, чем на двух верхних вместе взятых. Выдержав паузу и дав курсантам возможность оценить технику, Гришневич приступил к объяснению:
— Прежде, чем я начну объяснять, раздадим тетради. Фуганов!
— Я.
— Раздай тетради по ЗАС-устройству.
— Есть.
Фуганов роздал тетради, подписанные, прошнурованные и опечатанные накануне. Когда он закончил, сержант продолжил:
— Сразу же напомню вам, что все, что вы здесь услышите и запишите — военная тайна СССР. Из тетрадей листы не вырывать, тетради из класса не выносить! Это категорически запрещается! За нарушение этого приказа вы попадете под трибунал и, как минимум, в дисбат. Запрещается также писать что-либо об аппаратуре домой и разговаривать на эту тему за пределами класса. Даже между собой, потому что всегда могут найтись любопытные уши. Это только кажется, что вы говорите полунамеками — на самом деле опытный человек даже по отрывочным сведениям поймет истинное положение вещей. И эти нарушения также пахнут военным трибуналом. И караются куда более строго, чем первые. Если я хоть слово услышу за пределами класса, вам обеспечена губа, как минимум. Насчет писем — не все, но они выборочно читаются в особом отделе, а наши письма, я имею в виду письма засовцев, гораздо чаще, чем другие. Что до вас не дойдет сейчас по-хорошему, придется доводить потом другим языком. И в этом случае вас уже никто не защитит — если я ПОМЕШАЮ ВАМ ЛЮБЫМ СПОСОБОМ (Гришневич особо выделил интонацией это словосочетание), это будут не неуставные взаимоотношения, а защита военной тайны, и я вместо наказания получу поощрение. Поэтому уже сейчас старайтесь следить за собой и не болтать ничего лишнего. Если все будет нормально, у вас не будет никаких проблем. Само собой, что Коршун сюда входить не должен и с ним нельзя вести разговор о ЗАС-телеграфе.
Оглушенный взвод, почти физически ощутивший на себе жесткое дыхание ветра тайны, прилетевшего откуда-то из конца тридцатых, напряженно молчал, слушая каждое слово сержанта. Довольный произведенным впечатлением, Гришневич сказал гораздо более мягким тоном: