Все, кроме Доброхотова и Тищенко, закурили. Игорь устало опустился на ступени, потянулся, привалился к холодной стене спиной и стал смотреть прямо перед собой. За складом виднелась пятиэтажка. Некоторые окна еще горели там, где нормальные гражданские люди доделывали свои нормальные гражданские дела. Игорь взглянул на товарищей. Тлеющие огоньки сигарет четко выделялись на фоне ночного неба. Тищенко заметил, что весь наряд смотрит туда же, куда и он — на горящие окна такого близкого и, вместе с тем, далекого дома, стоящего всего в сотне метров от столовой. Но теперь эта сотня метров была пропастью, на два года отделившей всех их от нормальной жизни. Тем более странным для Игоря и всех, кто стоял рядом с ним, было чувство, внезапно овладевшее курсантами — чувство романтики. Если бы кто-нибудь спросил сейчас у них, чувствуют ли курсанты романтику — любой из наряда рассмеялся бы в лицо вопрошающему: какая же может быть романтика в недосыпании, работе до седьмого пота и униженном, рабском положении. Но, все же романтика незаметно проникла в их сердца. Там, за горящими окнами, возможно, читали книги парни, еще не бывшие, или уже никогда не будущие в армии. Они и знать не знали о том, что такое наряд по столовой в учебке и что такое служба курсанта вообще. А Игорь и его товарищи уже знали это, уже преодолели самые первые, небольшие, но все же настоящие жизненные трудности, в чем-то преодолели свои малодушие и безвольность и стали, на самую малость, но все же стали чуть суровее и решительнее, ощутив жесткое дыхание дней, проведенных вдали от семьи и детского, привилегированного положения в ней. А те, за окнами, остались на прежней ступени. Поэтому между ними уже была крошечная разница, и курсанты были подсознательно горды за нее. Теплая летняя ночь, блестевшая жемчугом звезд, только усиливала это впечатление, делая чувства какими-то особенными и надолго запоминающимися.
— В колонну по два становись! — скомандовал сержант.
Игорь оказался рядом с Доброхотовым, потому что все построились не по росту, и Резняк встал где-то в середине. Но Тищенко лишь обрадовался этому — он невзлюбил Резняка почти с самого первого дня. Впрочем, Резняк отвечал Игорю тем же. Специфика армейского коллектива как раз и состоит в том, что в армии человек не волен выбирать себе круг общения — и это касается не только солдат, но и офицеров, за исключением лишь, может быть, генералитета. В последнем случае «круг общения» зачастую подбирается по весьма определенным качествам, обычно необходимым для подбирающего в первую очередь, а для дела — во вторую. Совместная жизнь несовместимых лиц отравляет жизнь им обоим не только невозможностью избавиться друг от друга хотя бы на неделю (на сутки можно — например, в наряде), но еще и тем, что каждый знает — это будет продолжаться и через день, и через неделю, и через месяц, и, может быть, через год. Все это подрывает как моральный дух армии, так и ее боеспособность. В будущем, наверное, в армии будут необходимы психологи, выявляющие несовместимых людей. Скупой платит дважды. Все же лучше заранее поработать над совместимостью, чем дожидаться, пока солдаты начнут стрелять друг в друга (что не раз было как в Афганистане, так и в Союзе). Взаимоотношения Тищенко и Резняка как раз и являлись проявлением такой несовместимости, изрядно портившей нервы обоим, но все же Игорю, ближе берущему все к сердцу — в гораздо большей степени.
В казарму шли через липовую аллею. Смыкающиеся кроны деревьев, едва различимые в темноте, делали аллею похожей не то на гигантскую триумфальную арку, не то на глотку огромного дракона, желающего проглотить маленький строй. Внутри аллеи было гораздо темнее — сюда почти не пробивался свет от фонарей, а луна и вовсе не могла проскользнуть через плотное переплетение потолка, сложенного из толстых ветвей и пышной листвы. Когда вышли на свет, Игорь взглянул на часы. Было уже десять минут первого.
— В казарму заходить тихо, не шуметь и не разговаривать. Через десять минут все должны помыть ноги, почистить зубы и лежать в койках. Завтра по подъему сразу же выходите на улицу и строитесь — идем накрывать завтрак. Время пошло — выполнять! — скомандовал Гришневич.
Не особенно торопясь, усталые курсанты затопали сапогами по лестнице. Времени было много, но все хотели как можно скорее упасть в постели — завтра вновь предстоял трудный день.
Сбросив сапоги и повесив на табуретку мокрые от пота портянки, Игорь с удовольствием пошевелил пальцами ног и, взяв со спинки кровати полотенце, а из тумбочки мыло, пасту и зубную щетку, побрел в умывальник. В столовой курсантам никто не показал туалета, и они вынуждены были мочиться за углом ближайшего склада. Поэтому Игорь весьма удивился тому, что Гутиковский, нервно расстегивая штаны, радостно выдохнул воздух из легких и с облегчением сказал:
— Фу-у. Еле до казармы дотерпел. С самого ужина хочу отлить.
— Чего же ты за склад не сходил? — спросил Тищенко.
— За какой склад?
— Тот, что прямо за столовой. Я думал, что туда все ходили.
— Я не ходил — как-то некогда было. А что, там не видно?
— Видно с одной стороны, но не в штаны же лить?! — философски заметил Игорь.
Ноги уже успели немного остыть, но все же холодная вода, журчащая между пальцами, показалась Тищенко верхом блаженства. Водяные струйки приятно щекотали пятку, придавая уставшей ступне свежесть и какую-то удивительную легкость. Наскоро разобрав постель, Игорь плюхнулся под одеяло.
— Тищенко, — послышался шепот Лупьяненко.
— Что?
— Как там, в наряде?
— Сходишь — узнаешь.
— Я серьезно.
— На санаторий не похоже — пашешь целый день, как лошадь.
— А со жратвой как?
— Жратвы хватает, ешь, сколько хочешь, пояснил Тищенко.
— У тебя печенье осталось? — с надеждой спросил Лупьяненко.
— Вроде бы есть немного.
— Давай сожрем. Я есть хочу. А ты?
Игорь неопределенно пожал плечами. Есть он не хотел, а хотел спать, но отказать товарищу было неудобно. Лупьяненко понял состояние соседа и уже более настойчиво заметил:
— Я думаю — живот себе в столовой набил, так и не хочешь! Доставай.
Пошарив руками под кроватью, Игорь нашел привязанный к сетке вещмешок и, стараясь как можно меньше шуметь, отвязал его. Достлав пачку печенья, Игорь привязал вещмешок на место. Пачка разорвалась шумно, вокруг сразу же заскрипело несколько кроватей, и Игорь испуганно затих, опасаясь, как бы шум не долетел до уха кого-нибудь из сержантов. К тому же с минуты на минуту должен был придти Гришневич. В этот момент Тищенко почувствовал несильные, но настойчивые толчки в бок. Развернувшись, Игорь увидел Гутиковского. Гутиковский уже засыпал, но при шорохе бумаги вновь открыл глаза:
— Чего вы жрете?
— Печенье.
— Мне тоже дайте.
— Что там такое? — спросил Лупьяненко.
— Гутиковский тоже печенья хочет, — повернувшись к Лупьяненко, сообщил Игорь.
— Дай ему пару штук, не больше, а те обожрется, — посоветовал Лупьяненко.
Он сказал эту фразу очень тихо, но Гутиковский все равно услышал и громко зашептал обиженно-возмущённым тоном:
— Тебе что, Лупьяненко, жалко? Будто бы я вам ничего не давал! Что вы жметесъ?!
— Ладно, я пошутил. Не ты один хочешь. Вон Туй и Сашин проснулись — им тоже надо дать, — с досадой ответил Антон.
На соседнем ряду и впрямь зашевелились. Между прутьев койки просунулась голова Туя:
— Эй, меня не забывайте. И Сашин тоже не спит.
— Да слышу я — сейчас дадим, — прошептал Лупьяненко.
Каждому вышло всего по две плитки печенья. Через минуту раздалось характерное похрустывание и чавканье.
Пришедший Гришневич застал уснувший и умиротворённый взвод. Вообще-то официально никто не говорил, что после отбоя нужно обязательно закрывать глаза, но при появлении сержанта все старательно притворялись спящими — кто его знает, что может придти ему на ум, а со спящего и спрос меньше. Но вот любые шумы и скрипы до двух ночи решительно карались сержантами, и до этого времени курсантам не разрешалось даже вставать. Лишь, в крайнем случае, рискуя впасть в немилость, можно было попросить у сержанта разрешения сходить в туалет. После того, как одного из взвода отпускали, никто больше не делал попытки отпроситься — это могло быть воспринято, как наглость и вызов. Лежа в постели, Игорь почувствовал, как сильно ноют уставшие за день ноги. Первое время от переполнявших его впечатлений Игорь не мог уснуть, но затем усталость все же сделала свое дело…
— Рот-т-та! Подъем! — голос дневального показался Игорю на редкость неприятным и даже отвратительным.
Вскочив с койки и столкнувшись с Лупьяненко, Тищенко уже хотел, было, бежать становиться в строй, но вовремя вспомнил о том, что он в наряде. Взвод строил Шорох. Неудачно вскочивший Валик зацепился за табуретку, упал и ударился головой о пол. «Всё же наряд имеет и кое-какие плюсы», — подумал Тищенко, заметив это падение.
До столовой дошли быстро и сразу принялись за дело. Хлеборез был уже на месте и выдавал тарелки, в каждой из которых лежало по десять небольших цилиндириков сливочного масла. Масло выдавали раз в сутки и именно такими цилиндриками. Было очевидно, что хлеборез встал гораздо раньше подъема. «Не очень всё же хорошая должность — до самого дембеля надо раньше шести вставать», — решил Игорь. Но хлеборез был явно другого мнения, и его вполне довольное лицо показывало, что он не очень-то и сожалеет о своей службе. Причину этого Тищенко понял довольно скоро — раздав масло и хлеб, хлеборез закрыл окошко и не выходил до самого обеда, проспав всё утро блаженным сном праведника.
Опять началась та же суета, сумасшедшая беготня с бачками и чаем, и те же истошные крики Курбана. С чаем на этот раз проблем не было и, покончив с сервировкой, уселись завтракать. Они ели ту же картошку, которую сами вчера чистили и пережаренную, но вполне аппетитную рыбу. Картофельное блюдо, приготовленное Курбаном, напоминало что-то среднее между похлебкой, пюре и просто вареной картошкой. Не это абсолютно никого не смущало, и наряд быстро поглотил содержимое бачка. Затем вновь была уборка, похожая