рь его вовсе разорвало на части.
— Но он остался китом, просто китом, порванным на части.
— Чепуха, в небе миллион облаков — и все существуют по одним и тем же законам; что же, ты хочешь сказать, что у каждого из них — своя сущность?
— Как только ты посмотрел на облако и назвал облако китом, ты присвоил его своему сознанию, и оно стало китом. И все, что произойдет с облаком в дальнейшем, — произойдет с китом, даже если это невдомек облаку.
— Абсурд.
— Так авангард, который принял форму революции, сделался революцией против своей воли. Он хочет от нее освободиться — но уже никогда не сможет.
В сущности, того же мнения придерживался барон фон Майзель, который, вернувшись из России, сказал своему другу Оскару следующее:
— Противоречий между первым и вторым авангардом я не нашел. Малевич, — заметил барон, — и Гузкин — вот два крупнейших русских мастера. Я считаю, в них много общего.
— На первый взгляд не скажешь, — осторожно сказал Оскар. Оскар прилетел из Казахстана, где по поручению барона покупал и продавал акции; его занимали противоречия, отнюдь не тождества.
— Безусловно, они похожи, — заявил барон. — Если было бы иначе я бы их не выбрал для своей коллекции.
В самом деле, разве любовь коллекционера — не доказательство? Не может один и тот же человек одновременно любить рыбу и мясо — кому как не барону было это знать?
Не только картины, но и судьбы людей — живое подтверждение того, что связь авангарда и революции, связь болезненная, крепка по сей день. Например, в отношении Марианны Карловны развести эти понятия было трудно. Старуха воплощала и то, и другое; именно сочетание революционного и авангардного, иными словами, искреннего и культивированного — и привлекало Соломона Моисеевича Рихтера. Профессор, редко покидавший свой дом, регулярно навещал Марианну Карловну на Бронной и проводил часы, обсуждая войну в Испании и первый созыв Коминтерна. Вскоре адрес его прогулок сделался известен Татьяне Ивановне — жены рано или поздно все узнают.
— Как домработницу меня держишь, а сам на сторону гуляешь? — сказала Татьяна Ивановна своему мужу. — Танечка нужна, чтобы полы помыть, а для развлечений мы других найдем, поинтересней.
— Мы с ней беседуем о революции, — сказал Рихтер значительно.
— Мало мне Фаины Борисовны, перед которой ты в Алупке красовался! Мало мне позора! Теперь новую зазнобу завел!
— Достойная, героическая женщина.
— Да неужели?
— Герой революции!
— Что ж она такого геройского сделала?
— Воевала под Хуэской.
— Под хуеской? Самое ей место! Да уж, такая только с хуеской!
— Как ты можешь выражаться! Как не стыдно!
— Мне-то чего стыдиться? Не я с хуеской развлекалась. А звать ее как, эту похабницу?
— Марианна Герилья.
— Что? Как? Херильева? Херовина? Подобрала имечко, потаскуха.
— Герилья! Герилья!
— Паскуда! Херовина!
— Марианна Карловна Герилья!
— Вот и иди к своей Марьяне! Вещички собирай — и скатертью дорога! Тебе там слаще, вот и проваливай к своей херовине! — Татьяна Ивановна намеренно искажала звучание испанской фамилии Марианны Карловны. — Далась она тебе!
— Как ты можешь, Танюша! Она старая женщина.
— На старуху потянуло. Молодых всех перепробовал, теперь на старуху позарился! У-у, какой стыд!
— Она подруга моей матери.
— Ах, так эта херовина — подруга твоей матери! Я всегда знала, что твоя мать еще подгадит мне, из гроба достанет. Она при жизни у меня мужа не смогла отнять, так решила после смерти. У-у, старая ведьма! Подослала херовину!
— Как ты смеешь про мою мать!
— Коммунистка поганая! Не зря их сучье племя запретить хотят! Лагерей по миру понастроили и мужей от жен уводят! Подожди, Соломон! Она тебя подведет под монастырь!
— Перестань!
— Помянешь мои слова! Скажешь: говорила мне жена, повторяла!
Соломон Моисеевич спорил с Татьяной Ивановной, а сам размышлял, что все-таки женщины, жены в особенности, наделены необъяснимым чутьем.
Третьего дня с Соломоном Моисеевичем действительно произошел странный случай. Придя в гости на Бронную, он сделался свидетелем диковинной сцены. Дело было так Соломон Моисеевич расположился в гостиной, где Марианна Карловна накрыла чайный стол, они заговорили об арагонском фронте, и тут раздался звонок в дверь. Марианна Карловна прошествовала к дверям и вернулась в обществе двух бородатых мужчин в кожаных куртках. Тяжелый длинный сверток, что был на плече у одного из них, поставили в угол. Говорили гости с явным кавказским акцентом.
— Тофик Мухаммедович здесь живет, да? — спрашивал один.
— Нет, — отвечала Марианна Карловна, — этажом выше.
— А мы там были, никого нет.
— Ничем не могу помочь.
— Издалека едем. Дай воды, старая.
— Как вы смеете! — подал голос Соломон Моисеевич.
— А ты кто такой?
Соломон Рихтер счел за благо промолчать. Вступать в пререкания с неприятными мужчинами не хотелось. Тем более что Марианна Карловна испугана не была и беседу вела сама.
— Тут что, — спросила она, указав на сверток, — миномет?
— Гранатомет, — ответил один из мужчин.
— Заряжен?
— Зачем заряжен? Кто заряженный носит?
— Из окна будете бить? — спросила Марианна Карловна.
— Зачем бить. В гости пришли.
— Так вы гранатомет ваш у консьержа внизу оставьте, а сами погуляйте пока. Левкоев к восьми приходит.
— Шутишь, старая. Воды дай.
— В Москве воду из-под крана не пьют. Тут вам не Буэнос-Айрес.
Соломон Моисеевич испуганно смотрел на участников этого диалога. Вскоре однако ситуация прояснилась. Одновременно вошли и приехавшая из Переделкино Алина Багратион и вернувшийся из банка Тофик Левкоев, который тут же и разъяснил происходящее. Все дело в том, что он собрался ремонтировать ванную, хочет сделать там вместо обычного джакузи — бассейн с морской водой и искусственными волнами; рабочих же выписал из Дагестана просто, чтобы поддержать тамошних бедняков, дать подзаработать дагестанским сантехникам. Вот они и приехали, привезли с собой кой-какую арматуру для установки бассейна. Дикие же шутки по поводу гранатомета, вызвавшие легкую панику у Алины Борисовны, вызваны были всего лишь провокацией старухи Марианны. Не спроси она с подковыркой, уж не оружие ли в свертке, никто, разумеется, про оружие бы и не вспомнил. Что за юмор такой идиотский, в наши тревожные дни уж вовсе неуместный.
— Вы уж простите их, Алина Борисовна, — говорил Тофик, прижимая руку в перстнях к дорогому пиджаку подле оранжевого галстука с лиловыми подковками.
— Ах, ну о чем вы говорите, Тофик Мухаммедович. У самой сантехники работали, знаю, что за люди.
— Пролетарии, что с них взять. Дикари.
— Пожалеть их надо.
— Да вот пожалел дураков, а они народ пугают.
— Ну ничего.
— Ужасно неловко.
— Право, ерунда. Расскажу Ивану Михайловичу, он посмеется.
Дагестанские рабочие подхватили тяжелый сверток и унесли вверх по лестнице. На прощание же один из них подмигнул Марианне Карловне, и та степенно кивнула в ответ.
Сцена эта взволновала Соломона Моисеевича.
— Значит, там все же не оружие было? — спрашивал он Марианну Карловну тревожно, и чай плескался в его дрожащей чашке. А то я уж испугался. Как, прямо в городе? Невозможно. С чего же вы решили, что это гранатомет?
— А что ж еще? Но для боев в городе гранатомет неудобен. Зря везли. Разве что бить вдоль улицы по баррикаде. Или для покушения.
— Что вы, Марианна Карловна!
— В уличных боях хорош обрез, но лучше всего бить ножом.
— Ножом?
— Да, ножом, — глаза Марианны Карловны, глаза, что умели глядеть длинным немигающим взглядом, остановились на Рихтере, и тому стало не по себе, вот так, — и тощей рукой она сделала стремительное и страшное движение.
Совершенно больного и подавленного забрал Татарников своего друга из гостей.
— А что? — так прокомментировал Татарников рассказ Рихтера, — с них станется. Левкоев, говорите. Уж не мой ли это родственник? Этот вполне может. Не то что гранатомет, он, пожалуй, и танк в ванной поставит и из окна начнет шарашить по прохожим. Запросто. Лишь бы доход давало. Такая вот у меня родня. Прошу любить и жаловать.
— Как это — ваш родственник?
— Да я же вас знакомил.
— Не может быть, — и Рихтер моргал близорукими глазами, — откуда же у вас, Сергей, такой странный родственник? Не понимаю.
— Откуда, откуда. Муж Зоюшки, — свирепел Татарников.
— Муж вашей жены? — Соломон Моисеевич оцепенел. — Как это?
— Ну да! да! — завизжал Татарников, и, перестав поддерживать Соломона Моисеевича под локоть, потряс руками в воздухе, — да! Первый муж моей второй жены! Не угодно ли! Что здесь неясного? Что вы дурака тут валяете, Соломон? Он вам нравиться должен — чеченец, повстанец, бандит! — и Татарников страстно жестикулировал, напоминая персонажа итальянского театра масок
Запутанная история московских семей (кто на ком женился, кто с кем развелся и почему они все — родня, а друг друга терпеть не могут) как нельзя лучше иллюстрирует положение дел на испанском фронте тридцатых годов. На первый взгляд все предельно ясно: мятежники-фашисты атакуют, красное правительство обороняется, добровольцы приезжают, чтобы биться за свободу, — мало столь ясных эпизодов в мировой истории. А на деле все так же запутано, как в истории Левкоевых-Татарниковых.
Испания времен гражданской войны тем и замечательна, что здесь в последний раз авангард и революция собирались быть заодно; на миг им самим (да и изумленному миру) померещилось, что идеалы революции и идеология авангарда совпадают, что вот она грядет, подлинная победа, — и в этом месте и в это время они расстались навсегда. Нет и не будет в истории более непримиримых врагов.
Никто не хотел революции в Испании — и прежде всего не хотели этого авангардисты.
Авангардисты-фашисты (франкисты, итальянские батальоны дуче, германские легионеры) никак не допускали отождествления авангардистских идей с Испанией. Но этого не хотели не только они — внятные враги. Этого не хотел никто, друзья-авангардисты прежде всего. Революция в Испании, приходу которой должны были так сострадать большевики, вышла нежеланным и уродливым ребенком. Словно приблудная кошка в кухне — взяла и окотилась, и общим семейным собранием решено было никчемных котят утопить. А котята (т. е. испанские революционеры), пребывая в иллюзии, что взор