— Не трогай мать!
— Чего ж мне твою мать не трогать! Полное право имею. Жизнь мне искорежила, ведьма.
— Я решительно прекращаю всякие разговоры.
— Как жене родной кости перемывать, ты поговорить любишь. С дружками своими. С профессорами! Тьфу! А со мной что разговаривать! Черная кость!
— Не буду отвечать! Разговаривать не стану!
— А что же ты делать тогда станешь? — искренне изумилась Татьяна Ивановна. — Кроме как разговоры разговаривать, ты ведь и не умеешь ничего.
— А что же я уметь, по-твоему, должен?
— Я не переборчивая, мне хоть что сойдет. Чему-нибудь научись, и то ладно будет.
— Я всю жизнь учусь!
— Он всю жизнь учится! Только жену подходящую найти не сумел! Зачем мужичку в семью брать! Мать тебя плохо выучила, ведьма бессердечная!
— Моя мать умерла!
— Сдохла наконец, теперь по ночам ходит, косточки грызет.
— Как ты смеешь!
— Ты по сыну так не кручинишься, как по этой ведьме. Сыночек умер! Кровиночка! В землю зарыли, в землю холодную! Она ему душу измотала, революционерка поганая. Она и под землей его найдет, ведьма. Под землей будет косточки грызть.
— Ты с ума сошла. Ты сошла с ума.
— Пашенька один остался, так ты и его заберешь! Подучишь его, чтоб меня травить! Отдашь Пашеньку своей матери — она его тоже станет грызть. У-у, ведьма!
— Замолчи! Соседи услышат!
— Перед соседями стыдно? А перед женой не стыдно? Пусть люди слышат, пусть! Пусть знают про ведьму подлую!
Так прошла беседа Соломона Моисеевича с Татьяной Ивановной. Супруги разошлись по комнатам и остаток вечера страдали: Татьяна Ивановна улеглась лицом к стене на свой узкий продавленный диванчик, Соломон же Моисеевич сел в своем кабинете за стол и сидел без движения, охваченный глубокой печалью. Рукописи его лежали перед ним на столе, однако настроения для творчества не было. Он попробовал редактировать уже написанное, однако переживания мешали сосредоточиться. Так и сидел он, сутулясь, пока Татьяна Ивановна не позвала его ужинать; в молчании супруги съели диетический творожок и в молчании выпили отвар из ромашки.
На следующий день Соломон Моисеевич вызвал Павла для беседы. Татьяна Ивановна затворилась у себя, предварительно накрыв в кухне стол, а Соломон Моисеевич расположился с внуком на кухне и, прихлебывая чай, сказал внуку так:
— Ты не знаешь, как я одинок
— Ну что ты, дедушка.
— Да, я чувствую себя совершенно одиноким.
— Мы все с тобой.
— Не надо говорить понапрасну. Зачем? Я совсем один.
— А бабушка?
— Твоя бабушка стала мне чужим человеком. Это горькая правда, и ты должен ее знать.
— Все-таки, дедушка, вы прожили вместе много лет, не могла она вдруг стать чужой.
— Ты многого не знаешь. Мы всегда были разными людьми.
— Как это грустно, дедушка.
— И теперь я живу с чужим человеком.
— Все-таки это не совсем так
— Я считаю, что мой внук, — сказал Соломон Моисеевич значительно, — должен знать правду. Я полагаю, это мой долг — поделиться с тобой своими чувствами.
— Конечно, дедушка.
— Мы всегда были с тобой друзьями. Разве я всего лишь дед? Я прежде всего друг тебе, и, надеюсь, мы единомышленники.
— Да, конечно. Я вас с бабушкой очень люблю. Грустно видеть, как вы ссоритесь.
— Ты не представляешь, что мне приходится выносить.
— Неужели так тяжело?
— Я страдаю, — заметил Соломон Моисеевич.
— Как это печально.
— Мне следует уйти из дома. Да. Я уйду.
— Ты сошел с ума.
— Просто ставлю тебя в известность. И только. Только лишь информирую.
— Куда же ты уйдешь? Кто будет о тебе заботиться?
— Мне ничего не нужно. Я легко могу обойтись без всего.
— А как же еда, как же обед и ужин?
— Зачем? Для чего это мне?
Соломон Моисеевич равнодушно отхлебнул чаю из чашки, оставленной подле него Татьяной Ивановной. Он, в сущности, едва пригубил чай, так, словно это была последняя чашка чая в чужом для него доме и пил он ее исключительно из вежливости. Уж если налили ему здесь чай — отчего же не выпить и эту чашу? Он попробовал чай еще раз и, найдя его недостаточно сладким, добавил ложечку сахара. Потом он вспомнил про лимон и, протянув руку вперед, пошевелил пальцами — однако лимон против обыкновения не образовался в его руке: Павел не понял значения жеста. Соломон Моисеевич некоторое время подержал руку протянутой, рассеянно шевеля пальцами, затем растерянно опустил руку на стол. Забота? Кто говорит о заботе в этом доме? Видно, в самом деле, пора уходить, отряхнуть прах этого места от ног своих. Он придвинул к себе розетку с малиновым вареньем, попробовал. Варенье несколько смягчило внутреннюю горечь, но не убрало ее вовсе. Тогда он взял пастилы и откусил немного пастилы — это сочетание (малиновое варенье с пастилой) показалось ему приемлемым.
— Вероятно, я должен остаться один. Вовсе необязательно быть среди людей. Буду совершенно один. Об этом я и хотел сказать тебе, своему другу.
— Дедушка, но ведь не могу же я взять тебя к себе.
— Об этом и речи быть не может. У тебя — своя семья. Впрочем, лично я был бы рад возможности общения с тобой — моим другом и внуком. Но к чему утруждать Лизу? Я для нее чужой человек. Ненужный больной старик
— Ты не чужой для Лизы.
— Кому нужны старики? Кто хочет о них заботиться? — саркастически сказал Соломон Моисеевич.
— Мы постараемся, дедушка.
— Не думаю, впрочем, что доставляю много хлопот. Я неприхотлив в быту. Мне абсолютно ничего не нужно, — Соломон Моисеевич ел малиновое варенье, закусывая пастилой; иногда, разнообразия ради, он макал пастилу в розетку и орудовал пастилой в варенье, словно ложкой, — единственное, чего мне не хватает, — это содержательного общения, интеллектуальных бесед. Не хватает единомышленника. С твоим отцом мы вели замечательные беседы, до тех пор, пока, кхе-кхм, пока, ну словом, пока они не прекратились.
— И я рад с тобой говорить, дедушка.
— Если бы мы жили вместе, мы могли бы говорить постоянно, каждый день.
— Конечно, дедушка.
— Что может быть выше обмена идеями?
— Ничего, дедушка.
— Разумеется, если это не в тягость Лизе. Хотя, если ей самой этого хочется, другое дело. Полагаю, у нее достаточно свободного времени?
— Не так много, дедушка. У Лизы пожилые родители, им тоже требуется внимание.
— Хм, родители, — Соломон Моисеевич помолчал, пожевал обиженно губами.
Наличие Лизиных родителей им не рассматривалось в качестве серьезной помехи. — Не помню их совсем. Что они из себя представляют? Интеллигентные люди? Во внимании не нуждаются, думаю.
— Мать Лизы тяжело больна.
— Больна, вот как. Хм, значит, надо обратить на это внимание.
— Спасибо, дедушка.
— Меня это беспокоит.
— Ну что ты, дедушка.
— Меня это действительно беспокоит. И я хочу помочь.
— Как же ты можешь помочь?
— Надеюсь, что сумею помочь. Очень надеюсь на это.
— Как же, дедушка?
— Прежде всего — советом.
— Да, это важно.
— Надо обратиться к врачу.
— Обязательно.
— Я говорю серьезно и хочу, чтобы к моим словам внимательно прислушались: надо обратиться к врачу.
— Мы так и поступим.
— Ни в коем случае не откладывайте!
Соломон Моисеевич посмотрел выразительно и скорбно сжал губы; я со своей стороны сделал все, что можно было сделать в такой ситуации, говорил его взгляд. Надеюсь, и вы сумеете исполнить свой долг так, как сделал это я.
— Да, — заметил Рихтер, — рано или поздно, но быт и социальные отношения засасывают человека. Человек делается рабом обстоятельств. Именно таким образом, — подытожил ученый, — социокультурная эволюция и берет реванш у истории.
Подобно многим ученым, Рихтер, изобретя одно полноценное объяснение мироздания, пользовался им всегда. Все хорошие и осмысленные вещи он относил к разряду явлений исторических, а все вещи плохие и бессмысленные — проходили по разряду явлений социокультурной эволюции, то есть событий, не оплодотворенных разумом. Семейные хлопоты, проклятый быт, материальное неблагополучие — все это Рихтер презирал как помехи главной цели: свободе человечества. По традиции, Павлу следовало поддержать деда и сказать: «Как верно! И я трачу много времени впустую; осточертела семья». То была бы реплика философа, стоящего над миром. И Павел изготовился сказать искомую фразу. Лизина любовь тяготила его. Однако стыдился Павел самого себя, того, что не умеет добром платить за добро. Однажды он подслушал разговор Лизы с подругой, в котором Лиза произнесла фразу: «Мне не в чем себя упрекнуть». Эти слова всякий раз всплывали в его сознании — он-то знал, что ему есть в чем себя упрекать. Павел решил, что нет нужды соглашаться с дедом.
— Есть просто человеческие отношения, — сказал Павел, — обыкновенные отношения. Разве их обязательно приписывать то к историческим явлениям, то к социокультурным?
— Я привык всему давать имена, — высокомерно ответил старик, — и даже если я этого делать не стану, — и тут он вдруг засмеялся, — то имена у вещей все равно будут, просто имена не названные. Ошибочно думать, что Маркс выдумал борьбу классов — он просто назвал вещь ее именем, а борьба была и без него. Люди думают спрятаться от смысла истории за вещами и заботами — но история их все равно там найдет. А я — я прятаться не стану. Я останусь один. Я готов к одиночеству, — последняя пастилка, обмазанная малиновым вареньем, исчезла у Рихтера во рту; пережевывая ее, он продолжал: — Мне досадно лишь, — сказал Соломон Моисеевич, — что я не смогу делиться с тобой мыслями. Хотя, наверное, тебе неинтересны мои идеи. Что ж, возможно, в них и нет ничего особенного.
— Это не так, — сказал Павел. Он жил идеями деда и тем, что когда-то рассказывал ему об этих идеях его отец. Невозможно быть членом семейства Рихтеров и не знать о парадигмальных проектах истории. Уже много лет старик Рихтер вынашивал теорию, призванную изменить мир. На бумагу было перенесено немногое, но пророку и не требуется записывать проповеди — найдутся и другие, чтобы сделать это. Соломон Моисеевич раскрывался более всего в разговоре, и Павел привык уподоблять своего деда Сократу. Подобно греческому мудрецу Рихтер охотнее обсуждал свои взгляды с