авительственных заказов, политических выкрутасов, — передали в ведение Багратиона, так есть ли причины ссориться? Тем более что щедрый Гога Багратион завел обыкновение подкармливать своих молодых коллег: то заказчик подбросит, а то и просто сотенную сунет. И если возникали у иного свободомыслящего интеллигента материальные вопросы, — не обинуясь, шел он к Гоге Багратиону, и тот, с улыбкой, доставал из кармана купюру: бери, коллега, — все мы служители муз. И не жгло чувство стыда: брал же интеллигент в прежние времена зарплату в кассе своего института? А Гога, чем он не институт? Деньги у него прямо из бюджета, непосредственно из Министерства финансов. Так какая же разница, у кого брать? Подай нам, скорбным интеллигентам, щедрый Гога, ты ж государственный деятель! Подай на свободную мысль!
Если при Советской власти Багратион был богат, то в демократическом государстве он сделался ошеломляюще богат. В духе времени вложил он заработанное в алюминиевые карьеры и нефтяные скважины, сделался членом совета директоров газовой компании, открыл офшорное предприятие, и его танкеры возили с побережья Колумбии в землю басков грузы (а какие — иди спроси). Не брезговал он и мелким бизнесом: держал сеть оптовых рынков и дома терпимости — в Боготе, Тбилиси и Москве. Впрочем, может быть, и наговаривали на скульптора завистники. Допустим, касательно дома терпимости в Боготе проверить факты затруднительно: чего там только, в Боготе, нет; дом терпимости в Тбилиси, по рассказам очевидцев, оказался попросту квартирой, населенной многочисленными родственницами скульптора; но что касается дома терпимости в Москве, то сам скульптор даже и не знал, что в одной из его квартир творится, — и размещался там, конечно же, никакой не дом терпимости, но обыкновенный массажный салон.
В комнате такого массажного салона, принадлежащего Багратиону, и происходил диалог между девушкой Анжеликой и Александром Кузнецовым. Из комнаты только что удалился клиент, и теперь Кузнецов (новые знакомые устроили его в салон охранником) и девушка, только что отработавшая смену, сидели на измятой постели и беседовали. Каждый был одет сообразно занимаемой должности: Кузнецов — в камуфляжную форму, девушка — в белые чулки и кружевное белье.
— Думаешь, удастся на квартиру-то набрать? — сказала девушка.
— А ты сколько накопить хочешь?
— Тысяч пятнадцать надо накопить. Мне в центре не надо. Тут у вас в Москве такие цены, одуреть можно. Мне однушечку, на окраине. Я в Выхино хочу. Там сейчас хорошие стройки идут. Мы с подружками ездили, смотрели, — и она так сказала это слово, «подружки», точно она ездила с другими школьницами и смотрели они город, а потом сходили в кино, — мы прикинули с девочками, меньше пятнадцати тысяч — ну, никак не выходит.
— Рублей? — спросил Кузнецов.
— С ума сошел, каких рублей. Что ты сегодня за рубли купишь. Гроб, и тот не купишь.
— Это много.
— А я что говорю. Много, конечно. Так ведь я ж откладываю.
— Много откладываешь?
— Ну, как получается. Иногда триста в месяц откладываю, иногда шестьсот, — гордо сказала Анжелика, — мы же здесь на всем готовом. Тратиться не надо. Вот только на белье трачусь: если клиент порвет — считается, сама виновата. Надо возместить. Белье, знаешь, какое дорогое.
— Разве дорогое? — спросил Кузнецов, покупавший трусы и майки на вещевом рынке.
— Тут белье особое нужно. За трусики сто баксов можно отдать. И больше можно. Лариска за двести купила. А лифчики, знаешь, почем?
— Не ври.
— Да ты посмотри на мой лифчик! — но Кузнецов смотрел в сторону.
— Ты посмотри!
— Не хочу.
— Я бы дешевые купила, так ведь любить не будут, — сказала она, и Кузнецову стало отчего-то неприятно.
— Если по шестьсот откладываешь, — сказал он, — то, значит, скоро накопишь. Только шестьсот у тебя не выходит.
— А ты откуда знаешь?
— Ты им-то сколько отдаешь? — спросил Кузнецов. — Они у тебя деньги сразу забирают? У вас по неделям расчет? — Расценки он знал: клиенты всегда договаривались с хозяйкой громко, не стесняясь друг друга и охрану. — Хозяину ты сколько должна? А хозяйке?
— За час — девяносто, — сказала Анжелика.
— Значит, десять баксов тебе остается. Это — если повезет, — сказал Кузнецов. Час московской проститутки — если она не особая, элитная проститутка (а те брали и втрое, и вчетверо больше) — стоил сто долларов и ниже. Арифметика была простая, ее знали все. — Сколько ж тебе надо гостей принять, чтобы сто баксов на трусики заработать? Десять мужиков, так? Или пятнадцать?
— Так ведь некоторые мужчины на два часа берут, это выгоднее всего. Клиент уже через час устанет, и работы, почитай, никакой, а деньги идут.
— Девяносто, — это хозяйка берет. А хозяин сколько?
— Откуда ты только взялся, такой глазастый, — кокетливо сказала Анжелика и шевельнула плечом. Кокетство у нее получилось неуклюжее и оттого странное; так, вероятно, выглядел бы боксер-профессионал, реши он сделать ребенку «козу».
— Я здесь сутки подряд сижу — вижу кой-чего.
— Ну и хозяину столько же, — сказала Анжелика, — да он еще и натурой возьмет. Я ему говорю: Валера, ты тогда в кассу давай плати. А он смеется. А я почему должна подставляться? Вот девочка одна из Кишинева ему говорит: по тарифу, Валера. А он ей голову дверью зажал: хочешь, говорит, шею сломаю? А кто ж хочет?
— Его же посадят.
— Ага. Посадят. Девочка без паспорта второй год в Москве живет, про нее и знать никто не знает, что она есть на свете. Ее в лес отвезут, закопают, и не вспомнит никто. Лучше уж я ему дам за так, а девяносто баксов он и сам возьмет.
— Как же ты с сотни — сто восемьдесят отдаешь? — задал Александр Кузнецов вопрос, больной вопрос всей мировой экономики. — Как так получается?
— Так просто же получается, — Анжелика перешла на сухой язык цифр, оттого сказанное ею не выглядело особо непристойным, — сто баксов — это только говорится так. Мы же всегда потом цену набиваем. И понравишься если мужчине, он тебе подарочек сделает — десяточку оставит. Или рублями. Потом шампанское, ага. Если он мне купит шампанское — он, считай, уже хозяину тридцатку дал: шампанское у нас с наценкой. Ну и потом, сто — это ведь только классика. Ну, я имею в виду, обыкновенным способом, сюда, — и она показала пальцем куда. — Если ты анальный секс захочешь, еще пятьдесят добавишь. Или, если шлепать меня будешь, еще пятьдесят. Двести баксов точно выручу, если умно себя поведу. Ага.
— Значит, двадцать с человека откладываешь, — посчитал Кузнецов.
— Это если они отдают все по-честному. Так ведь не отдают.
— Не отдают?
— И за то ты им должна, и за это должна. И доктора они приводят, и милиции отстегивают, и все-то они для меня делают! А я, знай, на них ишачь, и еще должна им остаюсь. Ага, устроились. Иногда думаю — убегу, не могу больше неправду ихнюю терпеть. Мне-то хорошо: я вольная, с паспортом — взяла да и убежала. Уеду к дочке с мамой под Рязань, ищите меня! Лариске вот моей плохо. Они у нее паспорт отобрали, куда ей деться. Чуть что — мы, говорят, тебя в милицию сдадим. А убежишь — тебя без паспорта с любого поезда снимут. Посадят в обезьянник, там через тебя менты роту человек в день пропускать станут. Ага. Забудешь, как звать тебя, маму поминать разучишься
— А ты бы к ним в агентство не ходила, — агентствами и салонами в Москве назывались дома терпимости: агентство красоты, салон отдыха, — принимала бы мужиков у себя на квартире. Сними комнату и объявление в газету дай.
— Да, дала объявление одна такая! Разбежалась! Я, как в Москву приехала, так и сделала — ага! Умная больно была! Думаю, чего мне делиться! Что заработаю — все мое будет, никому не дам. А как приедут к тебе пять чеченцев, как поимеют тебя хором часов восемь подряд, да еще все деньги заберут — ага! Тогда сама в агентство прибежишь!
— А я в газетах часто объявления вижу, — сказал Кузнецов. Действительно, в русских газетах публиковались объявления, приглашающие к знакомству. Публиковались они столь же часто, как и реклама ведущих банков, где граждане могли хранить сбережения. Объявления, говорящие: «Вы ищете мечту? Мы поможем вам узнать подлинное наслаждение», в принципе могли относиться к чему угодно: к выставке современного искусства, к долгосрочному вкладу в банк Левкоева или к массажному салону, — значит, некоторые женщины все-таки не боятся.
— Тяжелый бизнес, — сказала Анжелика, — и свои правила есть. Я в бизнесе уже пять лет, знаю. Если ты объявление читаешь и думаешь, что это индивидуалка, так это тебя надули. Ты по номерам телефонов посмотри — погляди на всю страницу, проверь. Там сорок индивидуалок с одним телефонным номером. А такой лопушок, как ты, читает и думает, что нашел единственную. Мужчинам, им надо особенную, чтоб она одна такая была. Чтобы только ему давала. Что ж я не понимаю, что ли. И все понимают. Индивидуалок все хотят.
— Да мне не надо, — сказал Кузнецов, — я эти объявления так, случайно видел. На вокзале работаю. Там, пока поезда ждешь, газету читаешь. А в газетах теперь одна реклама.
— Очень много салонов, — сказала Анжелика, — потому что много красивых девушек в России. Кушать-то всем хочется. И детей кормить. Если у девушки ребеночек есть, как ей быть? Вот, ты говоришь — копи. Мне еще дочке надо денег послать, — сказала Анжелика, — ага, дочке. Ты думаешь, у меня уж и дочки нет. Есть, такая красавица. Красивее мамы вырастет. Я матери с дочкой двести баксов посылаю. В Рязань. За почтовый перевод еще два процента отстегни. Им только-только выходит. Надо бы триста слать. Но триста никак не могу. Хоть сто-то я должна себе откладывать. Хоть пятьдесят.
И они замолчали. Анжелика считала про себя деньги, шевеля полными, распухшими от работы губами.
— А как ты стала, — Кузнецов хотел сказать «проституткой», но ему сделалось неудобно произнести это слово; отчего-то оно выглядело еще неприличнее, нежели слово «блядь».
— Как я стала путаной? — подсказала ему Анжелика, и Кузнецов кивнул. Он знал про это новое слово, его печатали в газетах, им пользовались телевизионные комментаторы, но слово казалось ему каким-то диким; впрочем, многие старые слова теперь заменили новыми: вместо «убийца» стали говорить «киллер», а вместо «болтун» — «культуролог».