? — поднимала брови Клавдия Тулузская, — Отчего же вы стесняетесь именовать ее настоящим именем? Никогда не подозревала в вас антисемитизма. Ротшильды — почтенная еврейская фамилия, и вас, Гриша, такая связь только украсит в глазах родни. Воображаю, как была бы рада ваша бедная матушка. Я слышала, бедные еврейские матери всегда приветствуют поиски богатых невест. И, произнося колкости, графиня Тулузская будет затягиваться крупной кубинской сигарой, и ронять пепел на стол. Муж ее, Алан де Портебаль, бросил курить, но Клавдия курила сигары, и это у нее Гриша перенял ряд утонченных приемов — как выпускать кольца дыма, как щуриться сквозь сизое облако, как оттенять реплики пыханьем сигары. Грише стоило большого труда убедить Клавдию, что его с Сарой ничто не связывает. Это дружба, не более, говорил обычно Гриша, а его ухо, искусанное искусственными зубами Сары, горело, как всегда горят уши у врунов. Помилуйте, говорил Гриша, уж не подозреваете ли вы, что я ищу богатую невесту шестидесяти лет? И Гриша хохотал, откидываясь на спинку стула и бил себя ладонью по коленке, словно бы хотел остановить смех — и не мог. Он знал, что так будет и на этот раз, только смеяться потребуется дольше, и слов надо будет сказать больше, и придется пристально смотреть в глаза правдивой графини. Он знал также, что разговор завершится в кровати, и Гриша должен будет показать себя с лучшей стороны. Он порывистым шагом подойдет к Клавдии, словно бы забыв о том, что этажом ниже в палаццо обитает ее муж, Алан де Портебаль. Он крепко стиснет ее плечи, и поцелуем запрокинет ей голову, и постепенно ее губы раскроются, и она ответит на поцелуй. И Гриша будет целовать ее сигарные губы, и, не в силах совладать со страстью, увлечет ее к постели. Хорошо бы выспаться, думал Гриша, впрочем, он знал, что под храп Сары Малатеста уснуть невозможно. Ну, ничего, подумал Гриша, справлюсь, сил на Сару нужно немного — с Сарой другая проблема: появилось бы желание. Хоть бы свет она гасила, что ли, старая дура. Посмотришь на эти жировые складки, и уже домкратом член не подымешь. Неужели она не понимает, думал Гриша про Сару с раздражением, что от ее вида не то, что член, небоскреб — и тот упадет. Никаких террористов не требуется, думал Гриша, покажи такую Сару Малатеста — и рухнет небоскреб. Ну, не стоит у меня, с отчаянием думал Гриша, не стоит у меня член! Виноват я, что ли?! Разве на такую — встанет?
Обыкновенно, оказываясь в постели с Сарой, Гриша вспоминал формы Барбары фон Майзель — и это помогало обмануть природу. Сара брала Гришину руку и вела этой рукой по своим рыхлым бедрам, подкладывала эту руку под свою вялую потную задницу, а Гриша вспоминал роскошный крепкий зад Барбары, и воспоминание его выручало. Вот уж этой женщине, думал Гриша, прятать нечего — и подтягивать ничего не надо, и подкладывать тоже не требуется.
Ходила по залу и Барбара фон Майзель, одетая в простое серое платье. Только венецианская брошь с негритенком — давний Гришин подарок — была приколота над левой грудью. Негритенок, разумеется, был приколот лишь для того, чтобы напомнить Грише о былом их счастье, о романтических отношениях — а вовсе не затем, чтобы привлечь внимание к груди. Формы Барбары были таковы, что, с украшениями или без, они притягивали взгляды мужчин. Негритенок скорее мог служить оправданием для нескромных взглядов: уставившись на грудь Барбаре, наблюдая за ее сосками, которые лезли напролом сквозь материю платья, уличенный мужчина переводил взгляд на брошь с негритенком и отдавался созерцанию ювелирного искусства. Ах, это, как я погляжу, венецианское украшение! То-то я смотрю, переливается! И все-то у нее натуральное, думал Гриша, ничего накладного, не то, что у Клавдии. Он вспоминал про валик, который графиня Тулузская подкладывала сзади под платье, на место отсутствующего зада — и про свой испуг, когда, впервые раздев Клавдию де Портебаль, он не обнаружил у этой прекрасной женщины задницы. Скользя рукой вдоль прелестной спины Клавдии де Портебаль, спины, что дразнила его из открытых платьев на вечерах и коктейлях, Гриша перешел на поясничную область и затем — взволнованный и пылкий — опустил руку ниже. Непосредственно ниже спины находилось такое же, как и спина, плоское место, а из этого места росли ноги — и более ничего не было. Как, совсем ничего? Гриша растерянно устремился ладонью налево и направо. Абсолютно ничего. Гриша подивился, куда же подевалась попа графини. Он снова проделал весь маршрут рукой, скользнув по соблазнительной спине вниз, еще ниже, еще — да что же это такое, в самом деле? Вы, Гриша, спросила его тогда графиня, вероятно, любите полных женщин, не правда ли? Вы, как русский человек, спросила она иронически, полагаю, должны любить жирных коротконогих дам, с большими формами? Ах, что вы, что вы, воскликнул галантный Гриша, терпеть не могу толстых женщин, это так неэлегантно — толстая женщина, это так вульгарно — большие формы! Да, как вы правы, графиня, именно таков русский вульгарный вкус — толстые женщины! Мне всегда это казалось воплощением бескультурья! О, это ужасное наследие монгольского ига, эти последствия большевистского террора! Что же я такое несу, думал Гриша, при чем же здесь монгольское иго и большевики? Но говорить нечто требовалось, и он сказал еще несколько реплик о вульгарном советском вкусе, о сталинской архитектуре, и Клавдия Тулузская, опустив ресницы, дала понять, что реплики ей по нраву. Гриша говорил, что он, еще неопытным советским подростком, всегда грезил о той прекрасной элегантной женщине, которая воплотит для него культуру и Европу. А про себя он подумал, не надо мне больших форм, но дайте хотя бы маленькую форму! И он еще раз провел рукой по совершенно плоской поверхности — вдруг там есть что-нибудь? Хоть одна-то, извиняюсь, складка — но должна иметься, n'est pas? Нет, ничего не было, ни намека на подъем и спуск, совершенно никакой выпуклости — чистая голая равнина. Я рада, что у вас есть вкус, Гриша, поощрительно сказала ему графиня Тулузская в тот вечер. Интеллигентный рафинированный мужчина, я не сомневалась, милый Гриша, что вы не похожи на обычного русского. О, ха-ха, нисколько, посмеялся Гриша над примитивными вкусами своих былых соотечественников, нисколько не похож, уверяю вас! Если вы посмотрите на современные моды, заметила графиня, то вы увидите, что линии и профили сделаны словно по моим формам. И Гриша немедленно согласился, еще бы — это же очевидно! И Живанши и Ямомото, сказала графиня, умоляли выйти к ним на подиум. О, воображаю, воскликнул Гриша, какой бы это был для них подарок! Как вы понимаете, я отказалась. Передайте мне сигару, Гриша. И графиня Тулузская раскурила сигару, лежа в постели, а Гриша робко ласкал ее плоский зад. И Гриша знал, что завтрашний день кончится также: графиня будет долго прощать его, она будет кривить губы и говорить о коротконогой Саре Малатеста, она будет спрашивать его, как ему нравится жирный зад старой еврейки, будет нервно курить сигару, а потом, когда графиня наконец простит его, она разрешит раздеть себя и разрешит гладить плоское место, которое находится там же, где у Барбары фон Майзель — горы и пропасти.
Гриша Гузкин смотрел на Барбару фон Майзель, на верную Барбару, которая приехала в Венецию на вернисаж — словно и не случилось меж ними ничего дурного, словно не подозревала она о Гришиных отношениях с Малатеста и де Портебаль. Радостная, она шла к нему через зал, совершенно не оценивая реальность, не видя, как слева наплывает туша Сары Малатеста, а справа неумолимо наступает Клавдия Тулузская. Может быть, и обратила она внимание на соперниц, но виду не подала: для чего отравлять торжество сценами ревности. Вот что значит подлинная любовь, подумал Гриша Гузкин, ни упреков, ни истерик. И задница у нее великолепная. А воспитание? Воспитанность, подумал Гриша, воспитанность — их фамильная черта; он вспомнил деликатного барона и те первые деньги, что выписал ему некогда барон — такое не забывается. Первые тридцать тысяч, первый чек, милые сердцу мгновения. Впрочем, сказал себе Гриша, истинное воспитание заключалось бы в том, чтобы вовсе на вернисаж не являться. Хоть одной проблемой было бы меньше. Тоже мне, любовь называется! Не понимает она что ли, каково мне сейчас?
Подобно полководцу на поле боя, подобно матадору на арене, Гриша рассчитывал движение противника, измерял глазами расстояние. Гриша разговаривал с репортерами, позировал для фотографа, и, скосив глаза, наблюдал за дислокацией возлюбленных. Вот совершила новый маневр Сара Малатеста: пройдя очередной раз подле Гришиных опусов с пионерками, она послала художнику убийственный взгляд из-за веера и переместилась к объекту страсти метров на пять ближе. Еще две таких перебежки, прикинул Гриша, и она кинется ему на грудь. Он скосил глаза направо: графиня Тулузская, прямо держа спину, надменно глядя сквозь посетителей, двигалась к нему неспешным, но неотвратимым шагом. Так приближались французские колонны к испанским порядкам в битве при Рокруа, так двигались легионеры дуче к окопам интербригадовцев под Мадридом — медленно и неумолимо, с расчетом запутать — и уничтожить. Легкая кавалерия — если легкой кавалерией можно именовать Барбару с ее высокой грудью и щедрыми формами — летела на Гришины укрепления в лоб, тяжелые кирасиры охватывали с флангов. Требовалось подлинное искусство, чтобы избежать столкновения. Однако в том и состоит мастерство современного художника, в этом и заключается основной секрет профессии, чтобы умело лавировать меж спонсорами и заказчиками, обходить конфликтные ситуации мира, проскальзывать между интересами враждебных партий, и сохранять при этом неизменным движение вперед — к общественному прогрессу и личной свободе. Несколько лет назад неопытный эмигрант Гузкин растерялся бы, он бы пропал. Сегодняшний Гузкин, опытный и хладнокровный боец, не прерывая разговора с коллекционером, измерил глазами расстояние до Сары, послал в ответ на ее манящий призыв один из своих искренних взглядов — этого взгляда ей должно хватить на пару минут. Двух минут довольно, чтобы закончить разговор с коллекционером. Коллекционер был из молодых богачей, проматывающих родительские деньги, не знающий цену нефтяным скважинам, батальонам коммандос, организации дешевого производства в Индонезии и Восточной Европе. Наивный любитель прекрасного и либерального, он искренне был готов истратить сто тысяч отцовских денег, из