е люди всех стран) действительно хотят объединиться, и им даже все равно, соответствует ли буквально их программа — программе их товарищей. Пафос Первого Интернационала (то есть, невоплощенный проект объединения угнетенных, наглухо забытый в ходе аппаратных интриг коммунистического движения) овладел приехавшими в этот город — когда город уже был обречен. В отеле Флорида писатели и журналисты писали заметки, некоторые — художественные произведения. У них, этих смелых, или просто авантюрных, людей была уверенность в том, что в данной точке мира решается судьба истории. Словно существовало нечто такое, не вполне четко проговоренное, но очевидное, что объединяло людей всех стран. Несмотря на политические разногласия, а подчас и благодаря им (за свободу же боремся, как не поспорить?) вырабатывался некий пьянящий элемент социальной таблицы — как его определить? Некоторые употребляли слово «свобода», другие «справедливость», кто-то «социализм», иные «республика», но все тщились выразить одно: качество жизни, необходимое миру в целом, неизбежную стадию общественного развития, основанную на добре и милосердии. Некоторые в это даже верили. Мало кто из них представлял — или даже хотел думать о том — что для всего остального мира судьба Мадрида была так же безразлична, как для коммунистического движения — судьба Первого Интернационала. Еще точнее будет сказать, что с определенных пор судьба Мадрида была решена. Пылкие энтузиасты еще стремились в Мадрид, но общего решения это не отменяло.
Экипаж Колобашкина, в числе прочих советских пилотов, принимал участие в боях под Харамой. Колобашкин сделал четыре вылета, после победы под Харамой его откомандировали в Мадрид. Сделал он два вылета и в районе Гвадалахары, во время наступления итальянцев и марокканцев. По рассказам, его самолет подбили; Колобашкин с Лукоморовым выбрасывались на парашютах в расположение марокканских частей, но умудрились вернуться к своим позициям. Как выбирались они, Колобашкин не говорил, а стрелок Лукоморов, боготворивший пилота и любивший живописать его подвиги, рассказывал так: «идут двое черномазых к Колобане. Куда, думаю, прете мужики? Смерти ищите, негритята? Ну, куда вы лезете, убьет же вас Колобаня, он же не интернационалист». И, описывая схватку, Лукоморов смеялся театральным смехом и тряс русым чубом. Под Мадридом Колобашкин и получил свое прозвище «дикий Колобаня», отражавшее его дикую манеру вождения самолета и неприятный характер. Формально он находился в распоряжении генерала Малиновского, носящего загадочный титул военного советника, фактически подчинялся хаосу обороны. Ждали очередного штурма, у каждого руководителя партии было свое мнение по поводу тактики обороны. Вместе со стрелком Лукоморовым Колобашкин болтался по городу, находил русских или поляков, то есть тех, с кем мог говорить, выпивал и ждал, когда прикажут взлетать.
В казарму, где проходил разговор анархистов и пилота Колобашкина, вошли две женщины.
Женщины не были молоды, но война и волнение делали их неотразимыми. Марианна Герилья была в глухом черном платье до пят, наподобие тех, что носили испанские крестьянки и коммунистка Ибаррури. На плоской груди ее был зеленый бант, спину она держала неестественно прямо и смотрела поверх голов. Ее спутница, которую звали Ида Рихтер, носила платье тревожного розового цвета, высокую прическу и туфли на каблуках. Женщины дополняли друг друга: порой природа соединяет подруг таким образом, что их уже трудно представить по отдельности. В особенности это касается персонажей публичных: допустим, московские барышни Роза Кранц и Голда Стерн неизменно появлялись на публике вдвоем, и делили одну социальную роль на двоих. В Мадриде тех лет все привыкли воспринимать Иду Рихтер и Марианну Герилья как единое целое — просто Ида Рихтер имела репутацию романтической особы, а Герилья слыла жестокой и расчетливой. Ида Рихтер состояла политическим комиссаром при генерале Малиновском, роль Герильи определить было трудно. Официально она числилась информатором Коминтерна, Третьего Интернационала, а что это значило конкретно, никто не знал. Она появлялась в неожиданных местах, произносила пылкие речи. В Мадриде тех лет ни одно решение не принималось без учета мнения этих женщин. Обеим приписывали несчетное количество романов.
— Завтра с утра, — пылко сказала Ида Рихтер, обращаясь к Колобашкину, — приготовьтесь, начнем рано. Поднимем авиацию, потом — артподготовка, — женщина произносила военные термины накрашенными губами, артикулировала их отчетливо и звонко, и могло показаться, что есть нечто особо привлекательное в артподготовке, — к девяти двинем танки. Преимущество контрнаступления в том, что противник рассчитывает на то, что мы заняты рытьем окопов и обороной. Мы их удивим.
— Еще бы, — сказал грубый анархист, — то-то они удивятся.
— Наконец выработано общее решение и получено согласие всех штабов.
— Мы договорились, — подтвердила Герилья.
— Вот теперь, — сказал анархист, — окопы точно не понадобятся. Надо сразу могилы рыть.
Окопы стали предметом особой шутки, редкий боец не поминал запрет рытья окопов.
Следом за женщинами вошел молодой человек с лицом пыльным и странным. Странность лица объяснялась тем, что человеку было больно, но боль он сдерживал, оттого черты лица застыли в неестественном напряжении. Человек с лицом неподвижным от боли прижимал раненую левую руку к груди. Войдя в комнату, он совершил усилие, отпустил левую руку, и поднес правую к виску, отдавая честь.
— Комиссариат иностранных дел, капитан Луговой, нахожусь временно при штабе адмирала Кузнецова. Прибыл из Картахены. Товарищ Герилья, комиссар Рихтер, — он расстегнул две пуговицы на френче, достал пакет, — мои документы, депеша — все здесь. Прошу ознакомиться.
Вручив пакет, Луговой опять подхватил свою левую руку, зажал ее там, где, видимо, болело. Луговому было не более двадцати лет, но — то ли из-за ранения, то ли из-за ответственного поручения — он казался старше. Говорил он медленно, опять-таки по причине ранения, каждое слово отделялось от другого мучительной паузой. Эта манера речи также делала его взрослее. Он был самым молодым в комнате, но возраст был вытерт с его лица.
— Нам каждый боец дорог, — сказала Герилья, ознакомившись с пакетом, — В Мадриде решается судьба истории.
— На этот счет указаний нет, — сказал Луговой.
Пакет попал в руки Иды Рихтер, теперь она читала бумагу.
— Я со своей стороны, как комиссар фронта, выражаю несогласие. Самолеты нам нужны для контрнаступления.
— Не уполномочен вступать в дискуссии.
— Кем не уполномочен? — спросила резко Ида Рихтер.
Молодой человек сказал. Он выговорил имя председателя Совнаркома Молотова медленно, и, несмотря на то, что имя было коротким, сказал его в два приема, с паузой.
— Проверим ваши полномочия, — сказала Герилья, — Не сомневайтесь.
— Проверяйте.
Грубый анархист сказал:
— Теперь столько указаний, если всем следовать — свихнешься. У всякого дурака свое мнение. Сидят по штабам, чай пьют, и решения принимают. Надо выбирать, какому приказу подчиняться, — он замотал вокруг шеи черный шарф, — а какой — игнорировать. Собака лает — ветер носит.
— Приказ касается вас, — сказала Герилья Колобашкину. — Вашу эскадрилью отзывают из Мадрида. Малиновскому больше не подчиняетесь, переходите под начало адмирала Кузнецова. Будете сопровождать морской транспорт из Картахены. Довольны?
— Я расцениваю это как срыв операции, — сказала Ида Рихтер, выговорив слово «операция» особенно выразительно.
— Я называю это предательством, — сказала Герилья.
— Вот и решай, — сказал интеллигентный анархист, — ты с кем, с политическими демагогами, или с теми, кто сражается за свободу.
— Нас, может, пристрелят завтра, — добавил его товарищ, — а вы там, в России, и не почешитесь.
— Продали революцию, — сказал интеллигентный анархист. А его товарищ добавил:
— Проститутки.
Тема предательства революции, столь живо обсуждавшаяся в осажденном Мадриде, оставалась актуальной и спустя шестьдесят лет — в московских разговорах. Иным, пылким участникам бесед, даже казалось, что их город окружен врагами, точь-в-точь, как республиканский Мадрид, и, подобно Мадриду, его разъедает изнутри измена. Ситуация шаткая, уверенности в завтрашнем дне нет. Свободы провозглашены, но прочны ли эти свободы? Если разобраться, то где эти хваленые завоевания демократии? В кармане осели у Балабоса и Левкоева. А есть ли надежда, что они поделятся завоеваниями с народом? Крайне смутная надежда, скорее всего — не поделятся, потому что очень жадные. Себе — дворцы и яхты, а народу — что? Они, может быть, поделятся прибылью с кремлевскими чиновниками, они, вероятно, платят отступное самому президенту, но вот народу? Нет, с народом делиться никто не собирался. Если все оставить, как есть, ползучая контрреволюция (выражаясь в терминах революционных эпох) сведет завоевания демократии на нет. Во всяком случае, именно так казалось старому диссиденту Виктору Маркину, и мнение свое он высказывал при всяком удобном случае. Концепция Маркина заключалась в том, что процесс либерализации социума — незавершен, гражданское общество лишь провозглашено, но не построено. Антибольшевистская революция должна, подобно большевистской, пройти два этапа. В таком подходе имелась логика: если в семнадцатом году переход к большевистской диктатуре состоялся в два этапа, то есть, к буржуазной республике, а от нее — к власти Советов, то и обратный процесс должен совершаться зеркально. Первый этап — возврат к буржуазной республике — был осуществлен, но свободомыслящие люди настаивали на том, что этого недостаточно, требуется новое усилие.
— Застряли на этапе Февраля, — говорил Маркин, — а это, сами знаете, чем чревато. Образуется новая номенклатура и — мало-помалу — они вернутся к советским временам. Сменят одно руководство на другое, вот и все. Следующий шаг необходим, а сделать его — уже сил нет. Затянули, — говорил старый диссидент, — затянули процесс.