аналитика событий превратился в светского льва, человек, сидящий внутри его костюма преобразился, раскинулся на кресле, — что зарубежные партнеры нас поймут. Мои коллекционеры, — сказал он, — люди влиятельные, они дали мне понять, что приветствуют актуальное, созвучное времени решение политических вопросов.
— Вот если нас сажать начнут, — спросил Первачев, — что твои коллекционеры сделают?
— Что угодно. Степень влияния капитала на политические структуры — не ограничена. Что сделают? Например, отключат электричество по всей стране. Прекратят подачу газа. Остановят заводы.
— А они разве работают? — спросил наивный Первачев.
— Некоторые, разумеется, работают. Кое-что, конечно, стоит, но все остальное — работает. Вот эти, работающие, и остановят. Прекратят добывать алюминий или, допустим, олово. А это не шутки.
— При том, что генералитет и первые эшелоны чиновничества коррумпированы, — сказала Роза Кранц, — можно предсказать их реакцию.
— Еще бы, — подал голос Татарников, — для них день простоя на алюминиевом карьере все равно что атака истребителей на Кремль.
— Вот бы хорошо, — сказал Струев, — посмотреть. Только почему истребителей? Других самолетов разве нет?
— А народ, — спросил Первачев, — поддержит? У нас в России политическое сознание неразвито — любят тех, кто у власти.
— Народ! — взорвался Маркин, — народ наш оскотинился, превратился в жвачное животное. Народу что нужно? Бутылку, получку, бабу. Они к любым условиям приспособятся. Мерзость какая творится! Наркомания, публичные дома, проститутки, — собравшиеся отметили, что Виктор Маркин особенно переживает за нравственность, и отнесли это за счет неурядиц в семейной жизни, — мораль общественная — прогнила. Иду я как-то по улице с Юлией, — старый диссидент горько усмехнулся, произнося имя жены, — и столкнулся с человеком, который донес на меня в семидесятые. Был такой представитель народа, — горькая улыбка сделалась улыбкой гневной, — пролетарий Валерий Пияшев. По его милости семь лет потерял. Да, встретил Валеру Пияшева, типичного представителя народа. Он теперь владелец борделя. Торгует женщинами. А вы говорите — народ!
— Стало быть, народ поймет, — сказал Струев и оскалился. Как и все, что говорил этот человек, данная реплика была не вполне понятна: то ли Струев имел в виду, что, приученный к проституции, народ примет новый порядок легко, то ли соглашался, что, что повлиять на нравственность народа пора и необходимо.
— Преимущество Февраля, — сказала Роза Кранц, — именно в том и состоит, что власть можно взять практически бескровно. Даже большевики сумели. А при современных политтехнологиях, это совсем легко.
— Не труднее, — сказал Поставец, — чем создавать современное искусство. Работа легкая. Нужно лишь вдохновение.
— Нужен еще покупатель, — сказал Струев.
— А покупатель у нас есть.
— Вы могли бы ехать с нами, — сказал Луговой, — оформите вопрос с Малиновским. Поезжайте в Москву, спасете мужа.
— Если ты волнуешься, поезжай, — сказала Герилья, а анархист добавил:
— От фронта подальше, к золоту поближе.
— Нет никакого золота, — сказал Луговой, — детей везем. Испанских детей увозим от войны в Россию.
— Что ж ты сразу не сказал, друг? — интеллигентный анархист сделался мягок и сентиментален, — детей, значит, везете? Деточек? Что ж мы напустились на тебя, а? Ты уж извини нас, милый, не сердись. Время такое, нервные все стали.
— Детей везем, — подтвердил Луговой, — А золота давно в Испании нет.
Он не сказал о том, что в конвое из шести судов детей предполагалось везти на верхней палубе, а трюмы заполнить сырьем — на продажу. Следовало по пути перегрузить сырье на танкеры посредника: посредником в торговых операциях с Германией и Италией выступала недавно основанная судоходная компания Малатеста. Импорт-экспорт, рискованные перевозки, нестандартные схемы оплаты — новая компания бралась за все. В задачу Лугового входило оформить вывоз руды и олова из тех районов, что еще контролировались республикой, составить конкуренцию экспортной политике Франко. Остановку предполагалось сделать в акватории Сардинии — именно на Сардинии держала компания Малатеста свой танкерный флот.
— Детей вывезем, — повторил Луговой и сжал зубы, чтобы не застонать.
— Тебе перевязку сделать надо, друг, — сказал сентиментальный анархист, — нельзя же так.
— А мы ведь едва не убили тебя, — сказал грубый анархист. — Все она, ведьма, подстрекает.
— И знала ведь, знала, что честный человек — так нет же, натравила!
— Вот кто провокатор!
— Вот из-за таких, как она, и дело проиграем!
— Ты, товарищ, этого так не оставляй!
— Взять ее, прямо сейчас, — и отвести, куда следует!
— А что ты думаешь? Саботаж и провокация. Это не шутка!
— И мы свидетелями, если что, выступим.
— Сейчас мы поговорим с ней, мы ей зададим пару вопросиков.
И они обернулись к Марианне Герилья — но той уже не было в комнате. Как успела она выскользнуть, как сумела скрыться — непонятно. Дверь будто бы и не открывалась, окно тем более было заперто, да и не станет она прыгать в окно. Анархисты поворачивались в разные стороны, искали ее везде — но не нашли: исчезла Герилья.
Миновали сутки, и Луговой, в сопровождении Лукоморова и Колобашкина, отбыл из осажденного города. Подали машину, виллис с открытым кузовом. Луговой сел подле шофера, но, подумав, перебрался в кузов — к пилотам. В последний момент к ним присоединилась молчаливая Ида Рихтер. По-видимому, разрешение Малиновского на отъезд в Москву было получено легко, должно быть, правы были злые языки, намекавшие на неуставную близость Рихтер с начальством — во всяком случае, сам генерал вышел провожать ее к машине, несмотря на то, что дела у него, несомненно имелись. Вероятно, генерал даже сделал некие обещания по поводу судьбы Идиного мужа — он сказал Иде Рихтер несколько ободряющих фраз, которых никто не расслышал, и поцеловал в щеку. Малиновский подсадил Иду Рихтер крепкой рукой, и галантный Лукоморов принял ее под локоть, помогая перелезть через низкий борт машины, а куртуазный генерал погрозил Лукоморову пальцем. Однако волноваться Малиновскому не следовало: игривый нрав Лукоморова более не давал себя знать, стрелок сидел в кузове машины сгорбившись и затравлено глядел на Лугового, опасаясь за свою судьбу. Ида Рихтер также была настроена не лучшим образом; она всю дорогу молчала, кутаясь в мужское кожаное пальто на меху — подарок генерала Малиновского.
Машина скоро миновала черту города, проехала насыпи, заграждения и последние патрули и пошла по той единственной дороге на северо-восток, что еще контролировалась республиканцами. Луговой нянчил раненую руку в новой повязке и расспрашивал Лукоморова о пустяках: он хотел успокоить стрелка, но поверить, что Луговой не донесет, стрелок не мог, ждал худшего и разговор не поддерживал. Луговой замолчал тоже. Так они ехали около часа. Каменная дорога превратилась в пыльную, белая пыль покрыла машину и пассажиров, и они совершенно растворились в пейзаже.
Наступал день, и день наполнял пространство звуками, привычными звука ми южной природы. С некоторой периодичностью к птицам и кузнечикам добавлялись выстрелы, что также вполне обычно для страны, в которой идет война. Постепенно выстрелов стало больше, они били чаще, потом к ним присоединились тяжелые удары миномета и пассажиры услышали далекое эхо разрывов. Теперь птиц было уже не слышно. Промежутков между выстрелами почти не было, а тяжелое буханье больших орудий обрело свой ритм, и, как ударный инструмент в оркестре, орудия определяли общий пафос мелодии. Но скоро тот звук, что они считали самым громким и тяжким, заслонил другой — еще более надсадный, еще более тяжелый. И вдруг все вокруг загрохотало — шум перестал быть просто шумом, он заменил собой природу. Воздух наполнился лязгом и грохотом — то начался штурм города.
Мадрид остался далеко, скрылись из виду белые его окраины, и люди в машине не могли видеть, как войска генерала Франко окружают город, охватывают его с трех сторон, не могли видеть дыма и пыли, столбами встающих над руинами.
Но слышать — они могли. Они слышали равномерные удары артиллерии, слышали, как стонет в полете снаряд еще до того, как разорваться среди белых домов, слышали нарастающее неизбежное движение танков. Потом воздух наполнился нестерпимым воющим звуком — и этот вой заглушил все остальное: ревели моторы Хенкелей. Сидя в открытом кузове, они увидели самолеты. Истребители прошли низко над ними, заходя слева на город, самолеты летели пятерками, и, выполняя разворот, сохраняли порядок. Тем, кто сидел в машине, заложило уши от воя двигателей, и они знали, что жителям города еще страшнее. Вой нарастал, к нему присоединилась сирена воздушной тревоги, и этот дикий вой, усиливаясь и усиливаясь, вытеснил из природы все — не оставалось ни неба, ни дороги, ни света, ничего, кроме воя — он властвовал, пугал и сжимал сердце. Люди в машине невольно пригнулись, и, хотя самолеты прошли стороной, оставались сидеть, согнувшись и глядя в пол. Только Колобашкин поднял голову и смотрел на небо. Там, среди этого рева, ревел мотор беспощадного Виттрока, который летел добивать Мадрид, и Колобашкин не мог ничего сделать, и не мог его остановить. Колобашкину казалось, он слышит шум именно этого самолета, и в общем грохоте он различал голос именно этого мотора. Колобашкин сидел выпрямившись, распрямив плечи, запрокинув голову к воющему небу.
31
Историки искусства придают особое значение тому началу (греки употребляли термин «технэ»), которым художник тщится управлять, но которое живет автономно. Это своего рода умение, обладающее безличным характером, и распространено мнение, что требуется освоить набор общеупотребимых приемов, чтобы затем подчинить эти навыки собственному замыслу. Определенная часть работы художника анонимна — это общие правила, принадлежащие всем и никому. Собственно говоря, работа живописца есть постепенный уход от общих положений к частным. По мере развития его труда,