— Книжки читай, поумнеешь.
— Везде разное написано. Ты правдивую книжку видел?
— Видел, — сказал Павел, — отец написал.
— Какая книга?
— Про живопись.
— Сам читай. У тебя Лиза на руках, старики полудохлые. Мать на старости лет в девочку играет, за ней смотреть надо. Ты вон себе еще кралю завел — мало тебе забот. Ты со своими зазнобами разберись, а ко мне не приставай. Мне ни жену, ни детей иметь нельзя. Как их кормить-обувать? Я сам старик.
— Какой ты старик.
— Сорок три. Завтра помру, им что, по вокзалам ходить Христа ради? Пол-России так добро ищет. Я умру, сирот не оставлю. В обузу никому не был и на себя лишнего не возьму.
— Как же с людьми тогда жить?
— Не обещать и в долг не брать.
— А если просят?
— А мне дать нечего.
— Счастлив тот, кто может о многих заботиться, — сказал Павел.
— У нас деятель есть на вокзале, шутник большой, — ответил Кузнецов. — Жену кормит, это ладно. Так он еще бабу завел. А у той женщины мать старая, и сестра есть, больная лежит, и ребенок у сестры. Как быть? На пяти работах мужик крутится.
— Наверное, хороший человек
— Дрянь-человек. Сникерс, а не человек. Хочет, чтобы сладко было.
— Он же помогает всем.
— А куда денется? Он помогать не собирался. Он пошутить хотел. Хотел, как во французском кино. Придешь домой — там жена с пирогами. Придешь к любовнице — и там неплохо. Так и ходил бы туда-сюда. Эту пощекочешь, ту почешешь. Красиво! Только мы не в кино. Взял бабу, а у нее мать есть, а у матери печенка болит, да из квартиры выселяют, да зарплата с ноготь, да стиральная машина сломалась, да сестра — стерва, болеет все время. Это тебе не в Париже баб щекотать.
— Он же их не бросает.
— Свое добро и бросить жалко. Другой идет по вокзалу, шесть тюков на себя навесит — идет, кряхтит и по сторонам поглядывает — еще что стырить. Так и Сникерс.
— Ты его пойми.
— Еще не хватало — Сникерса понимать.
— Подожди, — сказал Павел, — полюбишь женщину, и захочешь о ней заботиться.
— Позаботился я об одной, хватит, — сказал Кузнецов. Но как он позаботился об Анжелике, он не рассказал.
А дело было так.
— Уйду я отсюда, — сказала Анжелика. — От Валерки убегу, он меня не найдет. Ты не думай, устроюсь. Рекламу дам. Ага. Мне рассказывали: теперь все прогрессивные девушки так делают. Вся страна прочтет, у меня знаешь сколько клиентов будет.
— Дура, — сказал Кузнецов.
— И дед-гинеколог с двойной спиралью мне не нужен. И без тебя обойдусь. Сама справлюсь.
— Уезжай из Москвы, — сказал Кузнецов.
— Послушай, как я написала. Ага, сама написала. Может быть, у меня талант есть. Мне один мужчина, — сказала Анжелика, — говорил, что у меня много талантов. Ну, он всякие в виду имел. Я думаю, стихи тоже могу. Другие-то пишут. Может, у них и талантов моих нет — а пишут.
— Стихи написала?
— Прочитаю, а ты скажешь свою реакцию. Это такие стихи, чтобы люди внешность мою поняли.
Хороша, с приятным взглядом,
С очень-очень круглым задом,
С головой не без идей,
С третьим номером грудей.
Тут все правда. Ну, может, про третий номер соврала. У меня, я так думаю, второй с половиной. Так это ж реклама, ага. В рекламе всегда врут, мне один мужчина рассказывал.
Беседа Кузнецова и Анжелики была прервана приходом гостей.
Компания — Щукин, Труффальдино, Кротов, Голенищев — провела некоторое время в обществе хозяина салона, Валерия Пияшева. Хлопнула шампанская пробка. Вот он, ваш дизайн, сетовал громко Пияшев, кафель итальянский положил, теперь что, на помойку его выбрасывать? Новый интерьер велят делать. Банкир Щукин и депутат Кротов говорили о либеральных ценностях (liberal values); по первым буквам иностранных слов — «л» и «в» соответственно — в обществе было принято именовать валюту. — Если у человека есть лаве, говорил Щукин, то он свое лаве и защищать будет, куда денется? Так либерализм и победит. — Разве ты, Щукин, либерал? Ты либералиссимус! — говорил Голенищев. Труффальдино выяснял с Пияшевым соотношение цены и качества обслуживания. — Я деньги в Европе заработал, — говорил Труффальдино значительно, — у меня признание мировое. И услуги должны быть на уровне. Здесь, слава богу, не притон какой-нибудь. Поговорили и о политике, явили друг другу осведомленность. А если этот — туда? Ну, тогда, сами понимаете. А если тот? Ну, тогда вообще. Гости говорили осторожно, приглядываясь, пробуя собеседника — как на эту фамилию отреагирует? А на ту? Один лишь Труффальдино не понимал значения происходящего — догадался даже Пияшев и возбудился несказанно. Метнулся в фойе: выставил подгулявшего портфельного менеджера, отказал двум молодым людям из провинции. Закрыто! Комиссия! Не обслуживаем! Завтра приходите! Вам тут не бордель — салон массажный! Вот так и делается история — солидные люди зашли, посидели. И не куда-нибудь зашли, а к нему, к Пияшеву! Он вился возле столика, определяя, кто в застолье главный.
— Приятно, что тихо, — сказал Щукин.
— Шампанское неплохое, — сказал Леонид.
— После парламентской суеты, — сказал Кротов.
Затем к гостям вызвали девушку Ларису.
Кузнецов с Анжеликой услышали звуки, похожие на кудахтанье.
— Это когда Лариске хорошо, — пояснила Анжелика, — она кудахтать начинает. Такой у нее организм. Я вот, например, выть начинаю. Если я вою, ты не думай, это мне хорошо. Когда больно, я тогда кричу.
— Хотел бы я вот так же Дупеля натянуть, — заметил Щукин спутникам.
— А купеческая солидарность? — спросил Леонид.
— Какой он купец? — под напором банкира Лариса зашлась в кудахтанье. — Интриган, все под себя гребет!
Вызвали к гостям и Анжелику. Банкир Щукин выказал обычную прыть и овладел Анжеликой, а Труффальдино щипал девушку за грудь.
— Как думаешь, — спросил Леонид, — Дупель — либерал?
— Какой он либерал? Ты жопой будешь крутить или нет? Такой же либерал, как эта вот тварь.
Кузнецов все это время сидел на кровати в комнате Анжелики, слушал, как девушка воет. Анжелика выла долго, потом начала кричать. Крики прекратились, гости сделали перерыв, открыли еще бутылку.
— За что предложу выпить, — сказал Пияшев, суетясь, — это за новую Россию. Как общество переменилось! Двадцать лет прошло — и не узнать! Мог бы я, простой работяга, сидеть с учеными людьми за одним столом? Неграмотный был осел! Так бы и остался на заводе, если бы не Горбачев. Спился бы! Спасибо перестройке, демократии спасибо! Лично — Михаилу Сергеичу спасибо, расшевелил страну. Ведь спали, мертвым сном спали!
Как это обычно бывает среди людей деловых, гости воспользовались неформальной ситуацией для обсуждения щекотливых тем, обсудили, в частности, финансирование либеральной партии на грядущих выборах. Голенищев легко направлял разговор — как обычно, говорил мало, но у собеседников оставалось ощущение того, что он сказал много и нужно действовать.
— Допустим, поддержу, — говорил Щукин Кротову, — но, имей в виду, я Тушинскому тоже обещал. Я человек слова.
— Тушинский своего не упустит, — с досадой говорил Кротов.
— Слово русского купца крепко. — Казалось бы, давно ли стал Щукин купцом? Но у него утвердилось мнение насчет купеческого сословия: — Что будет с обществом, если купец обманет?
— Да ничего не будет, — весело сказал Голенищев, — обвешивали и будут обвешивать.
— Это Дупель обвешивает, а я нет.
— Он ведь и тебя обвесил, верно?
— Я числю себя в купеческой гильдии, — подал голос Пияшев, — а я денег зря не беру. Товар первосортный. В других салонах обманут — а здесь все по совести! А ведь был простой работяга, как жизнь переменилась! Спасибо Михаил Сергеичу! — он снова предложил клиентам на обозрение свое хозяйство: ведь чего добился за считанные годы. Кафель, между прочим, итальянский.
— Поддерживаешь демократию? — спросил хозяина Голенищев, призывая друзей посмеяться. — Кротову на выборах поможешь?
— Рад бы. — Видно было, Пияшев боится отказать. — Много надо?
— Пару миллионов дай, — сказал Голенищев весело.
— Откуда у меня столько?
— Не жмись! Это ж на общее дело! Открытое общество строим.
— Момент такой, — сказал Пияшев, — что никак не могу. Франчайзинг осилим, девочек новых наберем, сеть салонов наладим, тогда — да. К президентским выборам на ноги встанем. А пока — успехов тебе, Дмитрий, удачи! От всего сердца!
— Профукаем демократию, — заметил Голенищев, — каждый в стороне отсиживается — а общее дело страдает.
— Не дадим Кротова в обиду, — сказал Щукин, — неужели большевиков к власти пускать?
Перекурив и отдохнув, Щукин подступил к девушке опять.
— Кстати о Тушинском, — сказал Щукин. — Вот кто силен. Ездили мы с ним в Казахстан, по одному делу… Ну и я, конечно, не сплоховал.
— Фотографий не осталось? — спросил Кротов между прочим.
— Какие фотографии! Пьяные все были, не до съемок.
— Просто на память, — заметил Кротов, — бывает, сделают кадр на память
Щукин расположил Анжелику на диване с той же профессиональной заботой, с какой живописец расставляет треногу на пленэре: одну ногу сюда, другую — туда, проверил надежность опоры, похлопал по пояснице, обеспечивая нужный прогиб.
— Да нет, — сказал он, — на память не снимали. И так запомнили: с утра конституцию Казахстана с французским министром сочинили, потом землю делили, потом в бане концессию на алюминий подмахнули. Тушинский, он советником у казахов был. Горячее время.
Щукин взглянул на готовую к работе Анжелику, подумал, внес коррективы в конструкцию.
— Значит, вместе с Дупелем — Тушинского толкаешь? Открытое общество строите?
— Вместе с Дупелем?
— Подумал: общие у вас интересы.
— У нас — общие?
— Вот если бы кадры остались, — тоскливо сказал Кротов, — бывает, люди с собой фотоаппарат в баню берут.
— Тушинский себя бережет, осторожный, сука, — неожиданно зло сказал Щукин. — Думаешь, если бы у меня снимки были, я бы Левкоеву Нижневартовск отдал? Думаешь, я бы сюда пришел? Баб я, что ли, не видел? Я бы Дупелю с Левкоевым уже могилу вырыл.