Второй гость Бориса Кирилловича, художник Семен Струев, сидел до сих пор молча, ел блины, слушал. Наконец и он подал реплику.
— Разве? — спросил Струев. — Разве прежде было именно так, как стало сейчас?
— Да, Семен, — сказал Кузин. Он отметил про себя, что даже присутствие Струева в его доме подтверждает его слова. Когда-то они виделись чуть не каждый день, потом — на годы — расстались. И вот опять Семен Струев сидит у него на кухне, словно и не было тех лет. — Какая же разница, Семен? Для нас, русских интеллигентов, никакой разницы нет. Как и прежде, интеллигенция не в чести. Просто теперь вместо инструктора партии — банкир, вместо цензуры — рынок, вместо партийной дисциплины — экономический закон. Вот и все.
— Сходство есть, — сказал Струев.
— Я вижу, тебя жизнь тоже не балует. Мы думали, ты прославишься, прогремишь, — говорил Кузин сочувственно, но правда звучала горько. — Как видно, не удалось. Где твои друзья? Продали за тридцать серебреников? Один остался, верно?
Струев ничего не ответил.
— А ведь мы уже не дети, Семен. Ничего впереди не ждет. До какого-то возраста можно строить планы. Потом — проводишь жирную черту и подводишь итог.
— Это верно, — сказал Струев.
— Знаю по себе, — сказал Кузин. — Такого за последние годы нахлебался. Била жизнь, наотмашь била. И скажу прямо, я не жаловался, терпел. Я привык встречать удар, Семен, это у нас с тобой общее. Я такой же, как ты. У нас общая судьба, Семен.
— И я всегда так думал, — сказал Струев.
— Я тоже одинокий волк, — сказал Кузин и сделался бурым от волнения. В эту минуту он поверил в то, что был одиноким волком, и ему стало печально и тревожно. — Я тоже одинокий волк, Семен. Один — против всех. Всегда один.
— Я думал, ты в редакциях сотрудничаешь.
— Ха! В редакциях! В коллективе сотрудников, где каждый норовит воткнуть нож в спину, — да, там я сотрудничаю. Не перечесть случаи, когда мои гонорары снижали. Бывало, за теоретическую статью платили столько, что я стеснялся сказать жене, сколько получил. Случалось, снимали абзацы и страницы, чтобы дать больше площади для текста молодого прощелыги, — и это бывало! А сколько раз меня забывали позвать на конференции! А сколько раз меня не ставили в известность о том, что распределяют гранты по моей — годами проработанной! — теме. Ах, что говорить!
— Обидно, — сказал Струев.
— Ты называешь это словом «обидно»? В нормальной стране — за мою концепцию должны были заплатить такой гонорар, чтобы я мог впредь ничего не писать.
— Ты имеешь в виду «Прорыв»?
— Да, «Прорыв в цивилизацию». Сочинение, над которым я работал всю жизнь. Это была революционная работа. Поколение сформировано на моих идеях, Семен. Давай называть вещи своими именами. «Прорыв в цивилизацию» явился поворотным пунктом русской мысли, вехой в отечественной философии. Сказать, сколько мне заплатили? Я стесняюсь при западных коллегах, — Кузин кивнул на Клауке, — назвать цифру — засмеют.
— Так мало?
— Мало? Тысячи людей сделали состояние под влиянием моих концепций! Я указал перспективу! Под влиянием моих идей сформировалась идеология новой номенклатуры — разве не так? В нормальной стране миллиардер, который строил карьеру, вдохновляясь моими идеями, пришел бы ко мне — и отблагодарил автора. Я не услышал простого слова «спасибо».
— Скверно.
— А твою судьбу взять? Ты пионер отечественного авангарда, классик свободомыслия. И что, пришли к тебе, поклонились в ноги? Но, — подвел итог Кузин, — интеллигенции не привыкать. Мы всегда страдали в этой стране. Закалились.
— Можно утешать себя мыслью, — сказал Струев, — что не мы одни страдали.
— Вот как, — сказал Кузин, — а кто же еще? Кому особенно тяжко пришлось за минувшие годы? Разве еще кто-то пострадал?
— Народ, — ответил Струев.
— Ох, только марксизма нам еще не хватало! Понимаю, сейчас уместно указать на так называемый народ. Особенно от тебя это слышать уместно. Но простые люди страдают всегда, при любом режиме. А вот для интеллигенции — это неожиданный удар.
— Бывали случаи в истории.
— Ты еще вспомни Сократа. Или Диогена. Да, в бочке пока не сидим, верно. Цикуту в кофе пока не льют. Подчеркиваю, пока не льют. Хотя почем знать? Ежедневное оскорбление — чем не цикута? И знаешь, Семен, когда я сравниваю эту квартиру с хоромами Кротова, то мне моя жилплощадь сильно напоминает бочку.
— А я думал, тебе всего хватает.
— Я не жалуюсь. Просто называю вещи своими именами.
— И пособий Открытого общества больше нет?
Кузин посмеялся сухим, недобрым смехом.
— И стипендию не платят?
— Забудь об этом.
— И читать лекции не зовут?
— Я направил запрос в сорок университетов мира — с предложением прочесть курс лекций о прорыве в цивилизацию.
— И что же?
— Молчат.
— Да, я вижу, что ты одинок, — сказал Струев.
— Одинокий волк
— Придется вернуться в подполье.
— Я не называю свою жизнь — подпольной, — хладнокровно сказал Кузин, — просто есть определенное место, отведенное для русской интеллигенции. Следует принять его как данность.
— Неужели привык?
— Становишься жестче, вот и все. Пропадают сантименты. Когда я понял, что отныне сам отвечаю за себя — без подачек, без премий, — что ж, это было тяжело. Я закрыл дверь — и остался один. Надо было пройти через одиночество. Но, когда пересилишь одиночество, закалишься душой. Человек, — сказал Кузин, — формируется в сопротивлении среде.
— Ты справился?
— Я почувствовал, что зачерствел. Мне опротивели бессмысленные приемы, салоны, фуршеты. Ничто так не оскорбляет сознание, как бессмысленная суета. Я отказался от всего. Я сделался тверд.
— И это, — сказал Струев, — значит больше, чем успех.
— Это судьба.
— Мы действительно похожи, — сказал Струев.
— Одинокие волки, — сказал Кузин, испытывая отвагу.
— Удачно, что мы заговорили об этом. Как волк волку, — сказал Струев и оскалил клыки, — я хочу предложить тебе одно занятие. Например, загрызть пару жирных баранов. Сумеешь?
— Что ты имеешь в виду?
— Обидно — закрыться в библиотеке и помереть. Они этого от тебя и ждут, Борис. Они нас с тобой обманули, Борис.
— У меня остаются мои убеждения, — сказал Кузин надменно, — их можно украсть, но отнять нельзя. А что ты мне предлагаешь?
— Дело опасное, но разве нам есть что терять, Борис? Как говаривал Карл Маркс, нам с тобой нечего терять, кроме своих цепей.
— С каких пор ты цитируешь Маркса? — спросил Кузин. — Прочел старого дурака?
— Прочел, — сказал Струев, — концепция устаревшая, но любопытная.
Питер Клауке счел уместным вступить в беседу. Европейский воспитанный человек, он был обучен правилам застольного этикета, по которым полагалось в определенные моменты делать определенные вещи. Например, если в комнату входила дама, следовало встать со стула и шаркнуть ножкой, если подавали рыбу, надо было брать гнутый широкий нож в форме лопаточки, если рассказывали анекдот, полагалось негромко смеяться. Если звучало имя Карла Маркса, следовало изображать легкое недоумение: поднимать брови, широко раскрывать глаза, можно даже покашлять. Примерно так ведут себя, чтобы пресечь застольное хамство, — например, если кто-то из гостей выпьет лишнее и станет петь песни. Питер Клауке выполнил необходимый ритуал, положенный в данном случае: он несколько приподнял брови, округлил глаза, покашлял.
— Маркс? — переспросил он. Так полагается делать воспитанному человеку: переспросить, чтобы дать собеседнику возможность исправиться. В конце концов, не стоит лишать собеседника права на отступление.
Поскольку Струев промолчал, Клауке счел уместной еще одну реплику; в некотором смысле он отвечал за Маркса в этой комнате, будучи немцем. Именно его земля принесла миру теорию, погубившую миллионы.
— Мы, — сказал Клауке, кругля глаза, — полагаю, говорим об одном и том же персонаже? Экономист, написавший скучную книгу о товарном фетишизме?
Струев повернул к Питеру Клауке свое некрасивое лицо и посмотрел на немецкого профессора. Была у Струева такая манера смотреть, в высшей степени неприятная: он глядел на собеседника пристально и одновременно растягивал рот в усмешке, показывая кривые желтые зубы. Он смотрел на Клауке, скалился и не говорил ни слова — просто изучал немца. Насмотревшись, отвернулся, и Клауке стало обидно. Впрочем, успокоил он себя, так и должна проходить дискуссия о марксизме: упомянули, подняли брови, хмыкнули, помолчали.
— Понимаю, что ты хочешь сказать, — смягчил ситуацию Кузин, — теперь появилась тенденция: перечитать «Капитал». Капитализм восторжествовал, и снова будем критиковать рынок. Однако я тебя не поддержу в этом, Семен. Тот факт, что лично я не успешен на рынке, не заставит меня выступать против рынка как института прогресса. Обмен — это инструмент цивилизации, обмен — это гарантия свободы. Выбор был и остается прост: я приветствую рыночные законы, поскольку не одобряю закон лагеря. — И пред мысленным взором Кузина предстал образ тайги, и увидел он Михаила Дупеля, бредущего в лагерном бушлате по снегу. — Вопрос в ином: Россия не сумела наладить здоровый рынок — вот где проблема! Россия построила рынок на свой обычный нецивилизованный лад. Что было ждать от этой страны! — Кузин откусил от бутерброда и отогнал от себя таежные видения. — Нам дали вместо инструктора по идеологии — инструктора по рыночным отношениям, вот и все.
— Инструктор по идеологии был мелкий паршивец, — сказал Струев. — Сидел в пыльном кабинете, зарплата у него была паршивая, он ее с усердием отрабатывал. Теперь таких энтузиастов нет. Человек, пришедший на смену инструктору, — спекулянт, его убеждения стоят значительно дороже.
— Ошибаешься, — сказал Борис Кузин, — это тот же самый человек. Вчера сидел в том же кабинете, что и сегодня. Иван Михайлович Луговой — не паршивец. Луговой опередил тебя и меня, используя закон соревнования. Следует признать, — сказал объективный ученый Кузин, — что в исторической перспективе — это немало.