орию искусств - те, кто писал ее, еще сами не решили, что, собственно, они любят.
Эту крамольную мысль Павел высказал Леониду Голенищеву и матери и получил, разумеется, отпор. И без того всякий приход к матери и Леониду давался нелегко. Неприятно было видеть, как Леонид берет с полки книги его отца, небрежно крутит их в руках. Семья сменила место жительства, ничто уже не напоминало об отце - и вдруг книга, которую Павел помнил с детства, оказывалась в руках Леонида - и он лениво ворочал страницами, загибая углы в нужных местах. Павел помнил, что отец ненавидел, если на страницах загибали углы. Впрочем, Леонид пользовался книгами редко - библиотека отца осталась нераспакованной в картонных коробках в чулане. Когда Павел вспоминал книги, которые были теплыми, умными и родными, а теперь лежали коробках, он ненавидел Леонида. Объяснить ненависть он не мог, но в ответ на любое слово говорил резкость; всякий разговор в доме матери поворачивался в агрессивный спор. О чем бы ни зашла речь - о загранкомандировках Леонида, об экономической политике нового времени, о курсе валют или вот, как сегодня, об авангарде, - оказывалось, что у Павла на все противоположное мнение. «A ты и впрямь стал сумасшедшим», - сказал Голенищев, и Елена Михайловна, щурясь, добавила: «Если говорить все наоборот, то остаться в пределах здравого смысла затруднительно». Я сумасшедший, а вы тогда кто же, думал Павел. Ты, думал он про мать, ты, которая забыла моего умного отца, прижимаешься к плечу Леонида Голенищева - ты ли не безумна?
Леонид Голенищев серьезно отнесся к дискуссии на тему авангарда, он попросил искусствоведов, мнение которых ценил и в ораторские способности которых верил, а именно - Розу Кранц и Голду Стерн, специально навестить и поговорить на сей предмет с Павлом.
VII
Однажды такой разговор и состоялся. Подобных бесед об авангарде состоялось ровно четыре, Павел каждой из них дал название. Первая называлась: «Aвaнгapд - и есть фашизм».
- Разве фашизм - не есть авангард? - спросил Павел. - И наоборот тоже верно. Фашисты - это авангардисты.
- Что за спекулятивная такая посылка? - сказала Роза Кранц, а Павел запальчиво отвечал:
- Но ценности фашизма - авангардные, разве не так?
- Дикость! - Роза Кранц пучила глаза. - Западная мысль решила этот вопрос раз и навсегда! Да, идеи авангардистов использовались другими - и недобросовестно. Да, их слова извращали. Но поглядите на факты! Кто первые жертвы диктатуры? Кого убивали в первую очередь? Именно авангардистов.
- Да, - сказала Голда Стерн, - главными врагами режима были новаторы.
- Подождите, - сказал Павел, - какие такие идеи авангарда извратили? Ну назовите мне идею, которую фашизм извратил, хоть одну! Покажите мне эту идею - была, мол, такая - а стала иная?
- Свобода! - крикнула Голда Стерн, правозащитница. - Идея свободы!
Недавно ей пришлось выступать на «круглом столе» в поддержку автономии Калмыцкой Республики, вопрос был непростой: надо было и соблюсти интересы офшорной зоны и сохранить кое-какие привилегии от связей с метрополией. Дебаты длились два дня - там Голда отточила некоторые формулировки.
- А фашизм что, не за свободу?
- Опомнись, - сказал Леонид Голенищев, - ты сошел с ума.
- Фашизм борется за свою собственную свободу. А что, бывают партии, которые за чью-то еще свободу борются, кроме своей? Авангард разве за чью-то еще свободу боролся, не за свою собственную? Покажите мне людей, которые хотят свободы для всех.
- Коммунисты, - сказала было Голда Стерн, но Роза Кранц наступила ей на ногу и сказала:
- Христиане.
- Разве христиане за свободу?
- А за что же?
- За то, что свобода - не главное.
- Факты, - говорила Роза Кранц, - поглядите на факты.
- Глядеть мало, - отвечал Павел, - надо толковать, - а Роза Кранц продолжала:
- Мейерхольда убили. Расстреляли Лорку. Замучили Мандельштама. Жгли книги.
- А выставка дегенеративного искусства? - подхватила Голда Стерн. - Лучших художников публично унизили, их картины сожгли.
- Изгнание Брехта.
- Эмиграция Манна.
- Травля Пастернака.
- А постановление о журналах «Звезда» и «Ленинград»? Судьба Ахматовой и Зощенко - это, что ли, не пример?
- Шостаковича забыли?
- А то, что все полотна Малевича и Родченко десятилетия запрещали показывать?
Павел только головой крутил из стороны в сторону, так быстро говорили искусствоведки.
- Подождите, - сказал он наконец, - но разве все они - авангардисты? Тут какая-то путаница. Я не понимаю тогда, что - авангард, а что - нет. Ну, допустим, Мейерхольд, и Родченко, и Малевич - авангардисты, но разве Пастернак с Шостаковичем - тоже авангардисты? Зачем все судьбы валить в одну яму?
- Не я, во всяком случае, свалила их в яму, - с достоинством ответила Кранц, - сделал это наш вождь и учитель.
- В котлован! В братскую могилу! - воскликнула Голда Стерн и припомнила участь Платонова.
- И все же есть разница, - сказал Павел, - Малевич и Родченко сами олицетворяли ту силу, которая их потом преследовала. Просто сила эта разрослась.
- Ошибаетесь, - сказала Роза Кранц, - сила, сгубившая авангардистов, и сила авангарда - разные.
- В чем же разница? Квадраты олицетворяют волю и порядок, разве нет? Разве есть иная идея? Они - символ силы вещей, они выражают практические и несентиментальные элементы бытия. Они обозначают силу - как основу жизни. Разве нет? И разве фашизм хотел чего-то еще?
- Сравните пошлейшую скульптуру Третьего рейха и квадраты Малевича.
- Подросла сила, вот и все. Квадрат - проект, из проекта возникает здание. Это как яйцо - а из яйца вылезает змея. Супрематизм - это просто обозначение первичного хаоса бытия. Из хаоса рождаются титаны. А вы чего хотели?
- Это кощунство, - сказала Голда Стерн, правозащитница, - считать, что призыв к свободе и подавление свободы одно и то же, - кощунство.
- Малевич разве к свободе призывал? К свободе от образа? Ну вот и освободили. Он нарисовал казарму. Ну и построили. Все по плану. Спор не разрешился ничем; закончился он, как все умственные беседы нашего времени, дружеским застольем: принципы отстаивать надо, но не до ссоры же? За столом гости пели хором. Так повелось в хороших московских домах: к вечеру находится гитара, и голос у хозяйки обнаруживается недурной, и вообще чем спорить до полночи, лучше спеть. Особой популярностью в те буржуйские годы пользовалась военная и революционная тематика: спели «По военной дороге», «Вставай, страна огромная». Елена Михайловна чудно аккомпанировала, голос у Розы Кранц был звонок, Леонид подтягивал басом припев, и хотя Голда Стерн порой сбивалась с такта, и она пела неплохо. Никого не шокировало, что пели революционные песни - идеология идеологией, а мотив красивый. Леонид предложил спеть «Интернационал», и гости грянули «Вставай, проклятьем заклейменный». Порой пение прерывалось дружным смехом, особенно на строчке «а паразиты никогда» вышла заминка, так сделалось всем смешно, но в целом получилось хорошо и выразительно. Леонид настаивал на знаменитой «Bandera Rossa» - песне партизан, но слов, разумеется, никто не знал. Только Роза Кранц, женщина образованная, учившая языки, припомнила пару куплетов.
- Вы спойте, а мы послушаем, - предложил Павел, но Роза отказалась, объяснив, что петь одной слишком претенциозно. Иное дело - петь в хоре.
- На что же это будет похоже, - сказала Роза Кранц, - если я одна затяну «Интернационал». Или «Бандера Росса». Я же не коммунистка. Не подпольщица, право слово. К чему вы меня склоняете. Меня в дурдом отвезут.
- Я вас очень прошу.
- Невозможно.
- Я вас умоляю.
- Исключено.
- Вот видите, - сказал Павел, - когда поешь хором, можно петь что угодно.
- Мой сын, - сказала Елена Михайловна, щурясь, - дает нам понять, что его позиция сугубо индивидуальна, и к хоровому пению отношения не имеет.
- Нет-нет, я хотел сказать другое: что бы ни пели хором, выйдет однородный продукт. Так получилось с авангардом и фашизмом. Мы говорим о художнике не как об отдельном человеке, а непременно как об участнике компании. Но, если художников нельзя рассматривать по одиночке, то их и нет вовсе. Если призывать к абстрактной свободе - то всякая сгодится.
- Позвольте, - сказала Роза Кранц.
- Ах, не будем начинать все сначала!
Они расходились за полночь, не договорившись ни до чего. И мудрено было бы им, думал Павел, взять вдруг и согласиться, что авангарда и радикальности - в привычной трактовке этих слов - в природе не существует. Радикализм радикален лишь до определенной черты; радикалу не придет в голову сказать, что никакого радикализма в его поступках нет. В этом пункте радикалы проявляют консерватизм, достойный партии тори, - и продолжают называть себя радикалами, ничего радикального не совершая.
И вот странная вещь. Прежде слово «авангард» обозначало небольшую группу лиц. Ну в самом деле, сколько же человек может идти в передовом отряде - не вся же армия? Чудно было бы, если бы огромные батальоны вышли вперед, называя себя авангардом, а за ними плелся маленький отряд, претендующий быть собственно армией. Ведь и самый смысл понятий так утрачивается. И однако произошло именно это. Теперь понятие «авангард» уже не обозначает небольшую группу непризнанных, но образ мысли большинства. Огромный отряд авангардистов - не протолкнешься - браво марширует впереди усталого общества домохозяек и работяг и рассуждает: а на хрена нам сдался этот бесполезный обоз? Не столкнуть ли эту досадную помеху - в канаву? Ведь как бодро идем, а эти уроды цепляются за ноги, верещат. Проку от них нет, одна докука.
Чем очевиднее торжество авангарда, тем безответнее вопросы: какая концепция свободы лежит в основе этого движения? Какой общественный строй представляет авангард? Какой идеал человеческих отношений воплощает? Авангард замышлялся как апология коммунизма, а прижился в капиталистическом обществе. Авангард как система взглядов сделался выражением либерально- демократического Запада, то есть того буржуазного общества, против которого собирался бунтовать. Значит ли это, что авангард лишь метод, а не содержание? Почему капиталистическое общество приняло