Но если происходящее со мной - мнимо, как могло получиться так, что мнимое приняло мою форму, форму людей мне дорогих, то есть получило воплощение? Каким образом воплощение относится к подлинности? Шагал кокетливо говорил: О, Париж! Ты мой второй Витебск! Но даже Шагалу, человеку, не склонному к рефлексии, не пришло бы в голову сказать: О, Витебск! Ты мой первый Париж! Из этого, постоянно мучившего Павла вопроса, родился новый разговор в той же компании.
XIII
Четвертый спор следовало бы так и назвать: «Революция принимает авангардную форму». Снова сидели в доме Голенищева, снова глядели на портрет тициановского мужчины и черный квадрат, и разговор вышел такой:
- Вещь и ее форма - постоянны или нет?
- Если не меняется идея, то и форма ей присуща. Стол может быть плохим столом - но он всегда будет столом.
- Неправда, стол меняется: бывает стол о трех ногах, а бывает на одной ножке. Бывает стол круглый, а бывает полукруглый. В конце концов у современных дизайнеров появились столы без ножек - и они уже не столы в старом смысле. Посмотри в окно - видишь, облако?
- Вижу.
- Мы признаем с тобой, что это - предмет, не правда ли?
- Явление метеорологическое.
- Пусть так, но относится к миру материальному, а не к идеям.
- Да, к идеям не относится.
- Существует общая идея о том, что такое облако, - и других идей на этот счет нет.
- Верно.
- Ну, так скажи мне, какой формы это облако, на что оно похоже?
- На кита.
- А теперь, когда подул ветер? Видишь, как изменилась спина у кита - теперь это скорее спина хорька, а теперь - верблюда. Ты согласен?
- Нет, - ответил Павел.
- А теперь похоже на ласточку. Правильно?
- Нет, не правильно.
- Как же так? Разве не изменились очертания кита? Гляди, теперь его вовсе разорвало на части.
- Но он остался китом, просто китом, порванным на части.
- Чепуха, в небе миллион облаков - и все существуют по одним и тем же законам; что же, ты хочешь сказать, что у каждого из них - своя сущность?
- Как только ты посмотрел на облако и назвал облако китом, ты присвоил его своему сознанию, и оно стало китом. И все, что произойдет с облаком в дальнейшем, - произойдет с китом, даже если это невдомек облаку.
- Абсурд.
- Так авангард, который принял форму революции, сделался революцией против своей воли. Он хочет от нее освободиться - но уже никогда не сможет.
В сущности, того же мнения придерживался барон фон Майзель, который, вернувшись из России, сказал своему другу Оскару следующее:
- Противоречий между первым и вторым авангардом я не нашел. Малевич, - заметил барон, - и Гузкин - вот два крупнейших русских мастера. Я считаю, в них много общего.
- На первый взгляд не скажешь, - осторожно сказал Оскар. Оскар прилетел из Казахстана, где по поручению барона покупал и продавал акции; его занимали противоречия, отнюдь не тождества.
- Безусловно, они похожи, - заявил барон. - Если было бы иначе я бы их не выбрал для своей коллекции.
В самом деле, разве любовь коллекционера - не доказательство? Не может один и тот же человек одновременно любить рыбу и мясо - кому как не барону было это знать?
XIV
Не только картины, но и судьбы людей - живое подтверждение того, что связь авангарда и революции, связь болезненная, крепка по сей день. Например, в отношении Марианны Карловны развести эти понятия было трудно. Старуха воплощала и то, и другое; именно сочетание революционного и авангардного, иными словами, искреннего и культивированного - и привлекало Соломона Моисеевича Рихтера. Профессор, редко покидавший свой дом, регулярно навещал Марианну Карловну на Бронной и проводил часы, обсуждая войну в Испании и первый созыв Коминтерна. Вскоре адрес его прогулок сделался известен Татьяне Ивановне - жены рано или поздно все узнают.
- Как домработницу меня держишь, а сам на сторону гуляешь? - сказала Татьяна Ивановна своему мужу. - Танечка нужна, чтобы полы помыть, а для развлечений мы других найдем, поинтересней.
- Мы с ней беседуем о революции, - сказал Рихтер значительно.
- Мало мне Фаины Борисовны, перед которой ты в Алупке красовался! Мало мне позора! Теперь новую зазнобу завел!
- Достойная, героическая женщина.
- Да неужели?
- Герой революции!
- Что ж она такого геройского сделала?
- Воевала под Хуэской.
- Под хуеской? Самое ей место! Да уж, такая только с хуеской!
- Как ты можешь выражаться! Как не стыдно!
- Мне-то чего стыдиться? Не я с хуеской развлекалась. А звать ее как, эту похабницу?
- Марианна Герилья.
- Что? Как? Херильева? Херовина? Подобрала имечко, потаскуха.
- Герилья! Герилья!
- Паскуда! Херовина!
- Марианна Карловна Герилья!
- Вот и иди к своей Марьяне! Вещички собирай - и скатертью дорога! Тебе там слаще, вот и проваливай к своей херовине! - Татьяна Ивановна намеренно искажала звучание испанской фамилии Марианны Карловны. - Далась она тебе!
- Как ты можешь, Танюша! Она старая женщина.
- На старуху потянуло. Молодых всех перепробовал, теперь на старуху позарился! У-у, какой стыд!
- Она подруга моей матери.
- Ах, так эта херовина - подруга твоей матери! Я всегда знала, что твоя мать еще подгадит мне, из гроба достанет. Она при жизни у меня мужа не смогла отнять, так решила после смерти. У-у, старая ведьма! Подослала херовину!
- Как ты смеешь про мою мать!
- Коммунистка поганая! Не зря их сучье племя запретить хотят! Лагерей по миру понастроили и мужей от жен уводят! Подожди, Соломон! Она тебя подведет под монастырь!
- Перестань!
- Помянешь мои слова! Скажешь: говорила мне жена, повторяла!
Соломон Моисеевич спорил с Татьяной Ивановной, а сам размышлял, что все-таки женщины, жены в особенности, наделены необъяснимым чутьем.
XV
Третьего дня с Соломоном Моисеевичем действительно произошел странный случай. Придя в гости на Бронную, он сделался свидетелем диковинной сцены. Дело было так Соломон Моисеевич расположился в гостиной, где Марианна Карловна накрыла чайный стол, они заговорили об арагонском фронте, и тут раздался звонок в дверь. Марианна Карловна прошествовала к дверям и вернулась в обществе двух бородатых мужчин в кожаных куртках. Тяжелый длинный сверток, что был на плече у одного из них, поставили в угол. Говорили гости с явным кавказским акцентом.
- Тофик Мухаммедович здесь живет, да? - спрашивал один.
- Нет, - отвечала Марианна Карловна, - этажом выше.
- А мы там были, никого нет.
- Ничем не могу помочь.
- Издалека едем. Дай воды, старая.
- Как вы смеете! - подал голос Соломон Моисеевич.
- А ты кто такой?
Соломон Рихтер счел за благо промолчать. Вступать в пререкания с неприятными мужчинами не хотелось. Тем более что Марианна Карловна испугана не была и беседу вела сама.
- Тут что, - спросила она, указав на сверток, - миномет?
- Гранатомет, - ответил один из мужчин.
- Заряжен?
- Зачем заряжен? Кто заряженный носит?
- Из окна будете бить? - спросила Марианна Карловна.
- Зачем бить. В гости пришли.
- Так вы гранатомет ваш у консьержа внизу оставьте, а сами погуляйте пока. Левкоев к восьми приходит.
- Шутишь, старая. Воды дай.
- В Москве воду из-под крана не пьют. Тут вам не Буэнос-Айрес.
Соломон Моисеевич испуганно смотрел на участников этого диалога. Вскоре однако ситуация прояснилась. Одновременно вошли и приехавшая из Переделкино Алина Багратион и вернувшийся из банка Тофик Левкоев, который тут же и разъяснил происходящее. Все дело в том, что он собрался ремонтировать ванную, хочет сделать там вместо обычного джакузи - бассейн с морской водой и искусственными волнами; рабочих же выписал из Дагестана просто, чтобы поддержать тамошних бедняков, дать подзаработать дагестанским сантехникам. Вот они и приехали, привезли с собой кой-какую арматуру для установки бассейна. Дикие же шутки по поводу гранатомета, вызвавшие легкую панику у Алины Борисовны, вызваны были всего лишь провокацией старухи Марианны. Не спроси она с подковыркой, уж не оружие ли в свертке, никто, разумеется, про оружие бы и не вспомнил. Что за юмор такой идиотский, в наши тревожные дни уж вовсе неуместный.
- Вы уж простите их, Алина Борисовна, - говорил Тофик, прижимая руку в перстнях к дорогому пиджаку подле оранжевого галстука с лиловыми подковками.
- Ах, ну о чем вы говорите, Тофик Мухаммедович. У самой сантехники работали, знаю, что за люди.
- Пролетарии, что с них взять. Дикари.
- Пожалеть их надо.
- Да вот пожалел дураков, а они народ пугают.
- Ну ничего.
- Ужасно неловко.
- Право, ерунда. Расскажу Ивану Михайловичу, он посмеется.
Дагестанские рабочие подхватили тяжелый сверток и унесли вверх по лестнице. На прощание же один из них подмигнул Марианне Карловне, и та степенно кивнула в ответ.
Сцена эта взволновала Соломона Моисеевича.
- Значит, там все же не оружие было? - спрашивал он Марианну Карловну тревожно, и чай плескался в его дрожащей чашке. А то я уж испугался. Как, прямо в городе? Невозможно. С чего же вы решили, что это гранатомет?
- А что ж еще? Но для боев в городе гранатомет неудобен. Зря везли. Разве что бить вдоль улицы по баррикаде. Или для покушения.
- Что вы, Марианна Карловна!
- В уличных боях хорош обрез, но лучше всего бить ножом.
- Ножом?
- Да, ножом, - глаза Марианны Карловны, глаза, что умели глядеть длинным немигающим взглядом, остановились на Рихтере, и тому стало не по себе, вот так, - и тощей рукой она сделала стремительное и страшное движение.
Совершенно больного и подавленного забрал Татарников своего друга из гостей.
- А что? - так прокомментировал Татарников рассказ Рихтера, - с них станется. Левкоев, говорите. Уж не мой ли это родственник? Этот вполне может. Не то что гранатомет, он, пожалуй, и танк в ванной поставит и из окна начнет шарашить по прохожим. Запросто. Лишь бы доход давало. Такая вот у меня родня. Прошу любить и жаловать.