ю!
Прогрессивные дебаты были скомканы, гости не проявили даже интереса к остаткам пирога, даже отец Павлинов отказался. Поколебался, но есть не стал. Повертел в руках кусочек, положил на блюдо - не то настроение. Один за другим откланивались гости, унося домой воспоминания о странном вечере.
- Какой ужас, Семен, неужели вы этого хотели?
- Это из лучших перформансов, Алина. Я не обнародовал авторства, должны быть и безымянные шедевры.
- И что дальше?
- Посмотрим, Алина.
- Но планы есть?
- Авангардное произведение должно попасть в музей. Осталось построить музей.
37
Если художнику покажется однажды, что уже нечего добавить к сделанному и творение совершенно, найдется много способов избавить его от этой иллюзии.
Такому художнику можно указать на качество цвета в картинах Чима ди Конельяно, на упругую линию Леонардо, на картины Ван Гога, которые непонятным образом вызывают у зрителя сердцебиение. В каждом из великих произведений есть особенное свойство, доводящее выразительность до предела, - и эти свойства не сходны меж собой, поскольку всякой картине и всякому мастеру присуще нечто особенное.
Когда художник учится рисовать, он, разумеется, учится разным аспектам ремесла и тщится соединить их в одной вещи. По всей видимости, совершенство - это такое состояние картины, когда всякий ее компонент: замысел, композиция, цвет, рисунок - выполнен в превосходной степени. Вообразить себе картину, которая бы сочетала все искомые особенности и воплощала их в лучшем виде, - невозможно. Подобных произведений мир не знает вообще.
Если цвет в картине исключительно ярок и красив, и мастер мнит свою работу непревзойденной - он совершает ошибку. Когда пылкие фовисты или экспрессионисты (например, Вламинк или Нольде) покрывали холсты отчаянными разноцветными мазками, они могли претендовать на небывалое качество цвета, но рисунок, необходимый для их произведений, ничем особенным не поражает. Напротив, если рисунок безупречен, линия легка и стремительна, то цвет подчас играет вспомогательную роль, иногда он особенно выразителен (так случается в картинах великого Пикассо). Те редкие случаи, когда сама композиция становится непревзойденным достижением (как у Брейгеля и Микеланджело), вероятно, ближе всего к совершенству - во всяком случае судить о качестве рисунка и цвета в этих вещах затруднительно, настолько все подчинено общему замыслу. Но если у кого-то достанет дерзости анализировать цвет у Микеланджело, изолируя его от плафона капеллы в целом, он должен будет признать, что невероятных колористических достижений композиция не являет.
Такой анализ произведений вульгарен - нельзя разъять целое на составные части. Микеланджело пользуется тем цветом, какой ему необходим, а если бы Эмиль Нольде однажды попробовал усложнить свой рисунок, то куда бы он поместил свои бурные мазки? Более того, всякий художник обладает собственным рисунком и собственным цветом - именно их нерасторжимый сплав и делает этого художника неповторимым. Так особенный рисунок Ван Гога дополняет особенный цвет Ван Гога.
И однако никакая практика не в силах отменить наличие природы, где совершенство рисунка, цвета, композиции и замысла явлено безусловно. Никакие примеры не могут затмить главного примера, и присутствие того главного художника, которого именуют Творцом, заставляет думать, что соединение объективных совершенств возможно. Всякий художник полагает, что, коль скоро однажды это единение случилось, оно может состояться снова - в принципе, основания для такого рассуждения есть.
В свете сказанного, любопытно было бы узнать мнение главного Творца о своей работе; из сохранившихся свидетельств известно, что он часто выражал недовольство. Многое действительно получилось убедительно: цвет, безусловно, хорош, и рисунок выполнен исключительно. Что касается замысла - он прекрасен. Возможно, композиция была неудачной. И художник не оставляет усилий, он улучшает ее постоянно - результаты не потрясают, но работа идет.
Всегда можно сделать что-то еще. Последнее слово еще не сказано. Любая гармония есть лишь временное равновесие противоречий - скоро оно будет утрачено. Картина Брейгеля «Нидерландские пословицы» учит нас этому: гармония мира есть набор неправильностей, не больше. Такая гармония вечной быть не может. Работу следует продолжать, не обольщаясь достигнутым результатом. Величие замысла регулирует работу художника.
Глава тридцать седьмая
СУД СОЛОМОНА
I
Поскольку Соломон Моисеевич был занят только собою и человечеством, а окружающие не соответствовали ни той, ни другой дефиниции, к посторонним людям он был скорее равнодушен. Однако мир нуждался в помощи, а мир, как его ни крути, состоял из людей: с этим противоречием сталкивается всякий мыслитель. Желание добра и справедливости было столь велико, что Рихтер вступал в контакт с каждым, желая укрепить в вере и дать совет. Будучи от природы сентиментален, Рихтер готов был сострадать - но стоило углубиться в переживания, как выяснялось, что объект сочувствия не представляет человечества в целом. С некоторой досадой Соломон отворачивался от конкретного случая, понимая, что общего положения дел не поправить. Некий прок в переживаниях все же был: хотя повод ничтожен, но чувство сострадания переадресовывалось всему человечеству. Каждый новый пример горя усугублял общую картину - и подтверждал диагноз. Обыкновенно, беседуя с родственником или знакомым, который оказывался в нужде, Рихтер давал понять, что не только потерпевший, но прежде всего Рихтер расстроен случившимся. Полагаю, что следовало бы сделать то-то и то-то, - говорил он пострадавшему, имея в виду не столько данную невзгоду, сколько ход событий в целом, - и если вы не сделаете, я буду переживать.
Надо бы пригласить врача, - внушительно говорил Рихтер, и больной испытывал неловкость. Ему самому не могла в голову прийти столь очевидная истина и, уж точно, не получилось бы сформулировать ее так убедительно. Вызвать врача - для Рихтера было настоятельной потребностью: весь мир нуждался во враче. И окружающие халатностью своей дополнительно ранили Соломона Моисеевича.
Так, для него сделалось неприятным открытием, что его родственница Инночка, достигнув сорока пяти лет, остается незамужней особой с неустроенным бытом. Услышав об этом от Татьяны Ивановны, Рихтер расстроился; лицо его выразило ту степень неприятия вещей, которая плохо сочетается с хорошим настроением.
- Но почему она не захотела выйти замуж? - Соломон Моисеевич поднял брови? - Допускаю, брак накладывает некоторые обязательства. Ей пришлось бы стирать, и даже, вероятно, мыть полы. Я допускаю это. Вероятно, ей пришлось бы готовить пищу. Конечно, это отвлекает, мешает сосредоточиться на главном.
- Когда это брак тебе мешал? - заметила Татьяна Ивановна. - Ты разве в магазин ходил?
- Кха-кхм, я, безусловно, не раз бывал в магазинах, твой упрек дик, - сказал Соломон Моисеевич, - я видел магазины и прекрасно их себе представляю. И потом - зачем самим ходить в магазины? Следует пригласить домработницу - сердечную женщину вроде той, которую я встретил, гуляя в парке. Молодая девушка, в сущности, кхм, ребенок, - ее зовут Анжелика. Интеллигентный человек, аспирантка.
- Знаю я этих прошмандовок, - сказала Татьяна Ивановна, - если ты аспирантка - в библиотеке сиди, а по кустам не шастай. А Инночка и рада бы замуж, да кому нужна?
- Инночка привлекательная особа, - заметил Рихтер, - полагаю, дискуссии, которые мы некогда вели, сформировали ее личность. Да, кхе-кхм, сформировали.
- Вены на ногах, без очков газету не прочтет. Люди жену берут, чтоб щи горячие кушать, а не по аптекам ночью бегать. И тоскливо же ей вечерами: ни деточек нет, ни внучков. Телевизор, что ли, смотреть? Так ведь кажут одну мерзость - про ворюг. Жалко девку. Это тебе не Зоя Тарасовна, у которой с жиру слюни текут. То, понимаешь, Гульфик Хабибулевич плох, подавай Татарникова! А то - Татарников плох, верните Хабибулича! А нашей-то девке не надо ничего. Мне Пашенька рассказывает, как она живет. Сейчас, правда, ее кобель к себе водит кривозубый. Как бишь его, - Татьяна Ивановна вечно путала фамилии, - Сраков? Или Сукин?
- Струев, - сказал Соломон Моисеевич, - мой ученик, кхе-кхм.
- Таскается к Спрутову. Ему что, у него таких рота. Денжищ куча - что стоит помаду купить, приманить дуру. Ну, я считаю - пусть хоть об него погреется. Человеку надо, чтобы его согрели.
- Согрели? - спросил Соломон Моисеевич. - Так она больна? До этого дошло? Температура? В этом случае - я настаиваю на своем мнении - следует обратиться к врачу. Замужество желательно, но врачебной помощью манкировать не следует.
Татьяна Ивановна махнула рукой - что толку говорить? Если женщина под старость оказывается никому не нужной, чья в том вина? Режим коммунистический, что ли, виноват? И либеральные новации ни при чем. Говоря о судьбе Инночки, каждый испытывал одни и те же чувства: разве я примером своим, думал всякий человек, не сделал от меня зависящее, чтобы показать, как надо жить? Разве не видела она, как я стараюсь, устраивая свой быт, - и в том числе, между прочим, для того, чтобы дать ей урок. Разве ради себя одного я потею, приобретая кооперативную квартиру, выполняя супружеский долг? Что мешало этот урок усвоить? Схожие чувства испытывал просвещенный мир, глядя на Россию: что мешало тебе, нелепая страна, жить пристойной жизнью? Говорили не раз - погляди, как люди живут! Смотри, и советовать перестанем - какой прок? Подобно России, Инночка пробуждала в окружающих не сочувствие, а тревогу. Одинокая женщина вызывала (пока была молода) опасения: того и гляди, уведет чужого мужа, окрутит неопытного мальчика. Мария Ивановна (сестра Татьяны Ивановны) в свое время настрого предупреждала сына, Сашу Кузнецова, избегать встреч с этой женщиной. Смотри, говорила Мария Ивановна, окрутит тебя кошка драная. Вцепится, не оторвешь. Саша Кузнецов, впрочем, мог не опасаться домогательств - романтическая Инночка не интересовалась мужчинами без высшего образования. Претенциозность также ставилась ей в вину. Ишь, говорила Татьяна Ива