- Хорошо, - сказал другой мальчик, - так я согласен.
- И вот что еще. Давай поклянемся, что будем всегда, каждый день работать. Так работать, чтобы те, другие, что когда-то давали клятву на этом месте, и в других местах, чтобы они приняли нас к себе. И наша клятва станет частью большой клятвы всех добрых людей.
- Да, так хорошо, - сказал другой мальчик, - и я вот что должен тебе сказать. Всегда, что бы я в жизни ни делал, я буду помнить эту ночь и тебя рядом, и я буду достоин наших слов.
- И я, - сказал его друг Антон, - буду работать так, чтобы ты не стыдился моей дружбы, чтобы ты не стыдился того, что мы связаны клятвой. И вот еще что. Так однажды может случиться, что нам придется расстаться с тобой - но ты знай, что я всегда с тобой рядом.
- Я это знаю, - ответил ему Колобашкин. - Я уверен в тебе. Ведь если что случится, ты будешь рядом. И даже не рядом со мной - я храбрый, мне не нужна помощь - но рядом с ними всеми, - он указал вниз, на город, - с этими людьми, которые спят и которых надо защищать. Они не знают, что мы тут стоим на страже, но мы им нужны.
- Я тебя не подведу, - сказал ему Антон, - ты на меня положись. Если надо - а однажды это будет нужно, я уверен, - если надо, я сумею пойти до конца. Я буду как твой дед, как тот летчик, про которого ты говорил, я смогу пойти на таран.
- Это последнее средство, - сказал ему внук летчика Колобашкина.
- Не сомневайся во мне, я сумею, я тебя не подведу.
- И я тебя не подведу, - ответил ему товарищ, - я напишу такую книгу - что ты будешь мной гордится. Я пишу ее медленно, слово за словом, мысль за мыслью, - но я расскажу всем, как устроена наша жизнь и откуда идет беда. И тогда, когда я сумею это сказать, они увидят беду - и встанут на бой.
- И даже если они не встанут, - сказал ему товарищ, - то ведь есть мы с тобой. И нас двое, а это много.
И они стояли, держась за руки, над городом.
IV
Тем временем Иван Михайлович Луговой подошел к окну, плотнее задернул шторы. За окном сгустился мрак, мутная московская тьма.
Луговой говорил так
- В новой партии, которую история играет сегодня, есть мои заслуги, мои комбинации. Кто-то полагает, что история - это бег наперегонки, прекраснодушные планы и клятвы. Нет, история - это шахматная партия, полюбуйтесь на мои находки!
Шахматист я хороший, продумываю далеко вперед. Например, с авангардом: просчитал на десять ходов вперед и действительно не ошибся. Рисковал, комбинация не простая: это надо же было, чтобы такое количество людей - и не полных дебилов, заметьте, - серьезно отнеслось к закорючкам. Зашевелились, стали передвигаться с клетки на клетку, выполнять команды. Шахматы - это не съедение фигур, но захват клеток. Зачем же их убивать, если они могут служить и работать. Израсходуются, тогда убьем, новую партию разыграем. А пока - надо творить историю. Авангардом займитесь, голубчики! Точки, кляксы, закорючки - вот она, свобода! Надо было захватить эту позицию - дальше уже проще. Я сделал гениальный ход - и выиграл. Это была сложная многоходовая комбинация, я рисковал! Я ведь не мог буквально каждого обмануть. Они должны были все делать сами - а статистам это непросто! Могло сорваться, могло. Но я знал свои фигуры, я знал человеческий материал, знал, сколько амбиций, зависти, подлости, ревности влито в этот дрянной авангард. И крепче клея - в истории нет.
Мне надо было добиться послушания, единства, раболепия - и провести фигуры к этой позиции, начав с отправной клетки - свободы. Кажется, непросто? Цель истории - свобода, я цель не отменяю - но веду фигуры к послушанию и порядку. Трудно совместить? А я сыграл и выиграл. И раньше я тоже выигрывал, и впредь буду.
Помехи могли возникнуть только случайно. Только на уровне технических неполадок. Революцию, евреев, искусство - я все деструктивные факторы учел. Но всегда может найтись одна неуправляемая пешка в игре - решит играть по своим правилам. Победить не может, но дело напортит. Такой пешкой был у меня на доске Струев. И он ведь, негодяй, тоже воображал, что видит всю партию - на много ходов вперед. Тогда, с террористами, он меня, можно сказать, шаховал. Неплохая комбинация, одобряю. Еще немного - и разыграл бы партию по-своему. Старый способ народовольцев, большевиков, кустарное производство - но иногда срабатывает. От бессилия, от невозможности управлять историческим процессом - кидались в эти любительские авантюры. Но материал, материал! Фигуры на доске все мои - ему играть было нечем.
Я любительскими авантюрами не увлекаюсь. Это страна сделана для меня, она сделана мною. И я ей пользовался и пользоваться буду. Всегда. По праву истории, по тому праву, какое дает самопознание мирового духа. Понятно?
- Значит, вы все продумали заранее, - сказал Рихтер растерянно.
- Ну, не буквально все, голубчик. То, что вы, старый больной еврей, вступите в игру и пожелаете участвовать в заговоре - этого я в расчет, сознаюсь, не брал. И когда понял, изумился, не скрою. Но потом принял эту логику и увидел своеобразную красоту замысла. Почему, собственно, старику не участвовать в игре? Вот вам живой пример - Марианна Карловна. Я ее при себе специально держу: революцию удобно иметь под боком.
Старуха Герилья, не мигая, глядела на Лугового, ее змеиные глаза были неподвижны, точно она старалась загипнотизировать Ивана Михайловича. Впрочем, загипнотизировать историю вряд ли возможно.
- Если говорить о буквально продуманном, - с удовольствием рассказывал Луговой, - то у меня были две отправные точки для комбинации. Амбиции авангарда, та идеология, которую он представляет, - вот первая. Я видел, как рекрутируется новая власть. Я видел гибель Европы, видел становление новой силы. Я видел, что они уже много лет выстраивают эту партию. И дурак был бы тот, кто не учел бы возможностей. Но - нужен и конкретный материал.
Личные страсти - вот моя вторая отправная точка. Я знал, что единственная доступная пониманию Баринова цель - переиграть тщеславного комбинатора Дупеля. Большего счастья для сынка аппаратчика не будет, как однажды прижать нувориша к стенке и забрать у него акции и заводы с пароходами. Однажды Баринов прибежал ко мне, и я его выслушал. И отложил эту комбинацию на время, но держал ее в памяти. И я видел его любовницу - страстную бессовестную натуру, - которая одна играет против всех любовников, за себя, за свою самодостаточную страсть. Я видел, что она не служит никому - а это благодатный материал для работы: значит, она будет служить силе вещей. И это я тоже держал под контролем. Я видел новых богачей - хитрых, но глупых. И я знал, кого с кем стравить. Я видел Голенищева - и его руками рушил то, что мне могло мешать. Что же мне могло помешать, спросите вы? Чепуха, так называемые моральные ценности. Нельзя было допустить, чтобы в обществе заговорили о морали - это внесло бы ужасную путаницу в новое строительство - и, слава богу, никто не пытался об этом говорить. Остатки искусства - за них можно было зацепиться ногой - значит, надо было их ликвидировать. Надо было, чтобы страну хорошенько подмели, вычистили стройплощадку от так называемого гуманизма. И я прикормил дворников, нанял уборщиц, поддержал тех, кто готов чистить и ломать, дал им мировые контакты, научил пить коктейли и закусывать оливками. О, как они разыгрались! Я им облегчил дело: внедрил всю эту муть и слякоть: новейшую философию, брошюрки по деструкции - читайте, учитесь, ломайте! Они для меня играли роль тракторов и бульдозеров - все эти труффальдино, шайзенштейны, свистоплясовы, голенищевы. Они славно поработали - и за небольшую плату. Конечно, я предполагал, что, войдя во вкус, они однажды и меня сломать захотят - но я был начеку. Дикое предположение, но все же: вы, Соломон Моисеевич, на моем месте вели бы себя точно так же - сначала ломали, а строили только потом. Как еще строить?
- Ни в коем случае, - сказал растерянно Рихтер, - у меня совершенно иная программа.
- Неужели? У вас и программа была! Какая же?
- Моя программа, - сказал Рихтер, - основывалась на гуманизме.
- Что вы говорите? И никакой деструкции? А как же, позвольте спросить, вы со мной обойтись думали? Или - не думали об этом вовсе? - Луговой своей единственной рукой накрыл ладонь Рихтера, подержал, словно успокаивая старика. - Это рабочий вопрос, признаю. Он к великим идеям отношения не имеет, но все же любопытно. Шкурный, простите, интерес. Вы, когда шли сюда, разве думали застать меня в живых?
- Я вас не понимаю, - искренне сказал Соломон Моисеевич.
- Спрошу иначе. К политическим убийствам как относитесь?
- Отрицательно, - сказал Рихтер. Смысл разговора ускользал от него.
- Ну, что вы, голубчик, скромничаете. К лицу ли карбонарию? Когда шли сюда, готовились увидеть пепелище, не так ли? Вас Марианна Карловна пригласила мой хладный труп осмотреть? - Луговой веселился, глядя на лицо Рихтера. - Верю! Верю! Не знали ничего! Но понимать должны были! Или вы думаете, что власть лежит безхозная, пылится скипетр - приходи, бери? Думали, зовут на царство, а трон стоит пустой? Вы ведь не ребенок, в самом деле.
- Думаю, - сказал Рихтер удивленно, - что меня попросили решать проблемы, потому что, кроме меня, их никто решить не может. Вот и все.
- Как же, интересно, вы представляете! А тех, кто у власти, - куда деть? Нет, вы об этом-то хоть подумали? Ну, хоть одну минуту? Ведь у них, сатрапов, деточки есть, жены. В расчет не брали? Меня убить хотели, Соломон Моисеевич, - доверительно сказал Луговой, - вот в этой самой квартире. Именно убить. Ваши друзья и единомышленники - чтобы вам путь расчистить.
- Я вам не верю, - сказал Рихтер.
- Банальное политическое убийство, Соломон Моисеевич. Терроризм - в чистом виде. А гуманистическую программу, голубчик, на крови не построишь. Революции - они с гуманизмом плохо сочетаются.
- Вы шутите надо мной, - сказал Рихтер, - шутить легко. Но проблему шуткой не решить. Меня просили разобраться с происходящим в стране. Положение серьезное. Да, кхе-кхм, серьезное и запущенное. Но у меня есть идеи. Я согласился помочь.