нее говоря разных стадий развития нео-языческого общества.
Низвергнув титанические тоталитарные режимы, просвещенное общество одновременно распрощалось со статусом сильной личности. Фигуры Гитлера, Сталина, равно как и Черчилля, Де Голля оказались не потребны: метод управления, характерный для ранних стадий становления языческого общества, был опробован и отвергнут. Собственно говоря, то было расставание не столько с конкретными режимами, сколько с определенной стадией нео-язычества - языческими царями, культ которых должна была сменить языческая республика.
Итогом ушедшего двадцатого века является построение просвещенного однородного западного общества, члены которого обладают примерно схожими представлениями о свободе и благе, вне зависимости от вероисповедания и нации. Это общество структурировано внутри себя по степени пользы, которую данный субъект (или данная страта) приносят общему представлению о благе и развитии. Представление о благе связано в данном обществе с понятием свободы, которая лимитируется только исполнением гражданского долга: охранных функций, например, и т. п. Свобода в данном обществе понимается не как состояние духа, но буквально как физическое не-рабство, и степень свободы измеряется меньшим или большим количеством обязательств и материальных выгод. В силу этого, общество рассматривает не-членов общества как рабов, как существ, находящихся в заведомо худших условиях, чем они сами. Поскольку степень материальной свободы, данной каждому члену общества, достаточно высока, и разрыв между благосостоянием данного общества и иных земель весьма высок, состояние иных земель и их обитателей рассматривается, как несвобода, т. е. рабство и варварство. Общество ориентировано на экстенсивное, расширительное развитие и охотно включает в себя новые земли и новые народы. Принято называть данное общество «открытым» или «гражданским». Оба термина безусловно верны, поскольку данное общество открыто к поглощению новых пространств и поскольку граждане его представляют его наивысшую ценность. Это общество именуется также демократическим, поскольку у данного общества нет никакого общего идеала расположенного вне общества, нет ничего, что по степени важности превосходило бы собственно народ, составляющий это общество. Это общество управляется само собой, по своим собственным законам, выбирая тех лидеров, которые лучше соответствуют его целям экстенсивного развития. Это общество последовательно отвергло все внеположенные ему директивные установки и вероучения. Это общество признает за действительную только собственную мораль, мораль, вытекающую из его нужд. По всем признакам данное общество следует называть языческим, а убеждения, питающие его членов - язычеством. Поскольку выразить себя адекватно это состояние сознания может сегодня в той форме, которую оно само именует «демократией», есть все основания для утверждения, что язычество имманентно демократии. Иначе говоря: новое язычество с неизбежностью выстраивает такое общество, которое в социальных терминах именуется демократическим. Новая либеральная демократия - то есть наивысшее достижение общественного прогресса сегодня - является ничем иным как современной формой язычества. Поскольку западная половина человечества приняла нео-либеральную демократию в качестве безальтернативной модели существования и никакой иной концепции (финансовой, политической, эстетической) противопоставить этой модели не может - следует согласиться с простой формулой: язычество есть наиболее адекватная и желанная этой части света форма существования, а монотеизм (в частности, христианство) только краткий эпизод в истории. Сегодня этот эпизод завершен. В той мере, в какой т.н. Запад отождествлял себя с христианством, можно говорить об окончании его миссии (в терминах различных философов это будет звучать, как «конец истории», «закат Европы» и т. п.), однако нет никаких оснований полагать, что миссия Запада состоит именно в христианском миссионерстве. Экстенсивный характер развития и миссионерство в частности, вполне могут быть сохранены в языческом нео-либеральном обществе, более того, западный языческий миссионер может продолжать именовать себя христианином а свои военные успехи крестовыми походами - ровно на тех же основаниях, на каких советский аппаратчик именовал экспансию Восточной Европы развитием марксистских идей, а себя коммунистом.
Сказанное выше не должно звучать как обвинение Запада. Язычество столь же присуще западному миру, как и христианство, и неизвестно, какая система верований сулит больше благ. Вообще говоря, язычество древних народов настолько великолепно, могуче и победительно, что остается только недоумевать, зачем вообще понадобилось заменить его в сознании общества на хрупкое и не столь выразительное христианство. Преимущества христианских убеждений - с точки зрения развития империи - сомнительны, а недостатки очевидны. Достаточно сравнить статуи греческих атлетов, римские триумфы и дворцы Палатина с угловатыми фигурами икон, чтобы почувствовать победительную мощь одного строя, и уязвимость другого. То, что на протяжении своего существования христианская цивилизация заимствовала свирепость и мощь язычества для укрепления своих позиций, только подтверждает эту мысль. Остаться вовсе без этого основательного фундамента - крепости, возведенной еще Александром и Цезарем, - не губительно ли для Запада? Вероятно, следует согласиться с простой посылкой: с христианством или без такового Запад останется Западом, и (исходя из исторического опыта) найдутся иные формы бытия, с которыми он себя отождествит.
II
Главный вопрос нашего времени следующий: существует ли европейская идея помимо христианства? Иначе: предшествовала некая европейская идея христианству - или собственно христианство и есть та идея, через которую Европа может себя идентифицировать? Ответ решает многое. Если отдельно от христианства европейской идеи не существует, то, значит, Европе наступил конец: очевидным образом уже не идея христианства движет историей и, стало быть, не Европа определяет развитие мира. Если же существует идея, которая предшествовала христианству, и на основе которой было принято христианство, то требуется сформулировать, какая же это идея.
Почти нет сомнений в том, что такой идеей мог быть единственно только фашизм.
Слово «фашизм» пугать никого особенно не должно - это слово может при настоятельном желании быть заменено на слово «рыцарство». Собственно, в новейшую историю фашизм и был внедрен в качестве субститута рыцарства. Слово «рыцарь» звучит приятнее для уха и не связано вопиющим образом с массовыми убийствами (во всяком случае, память о неприятном характере Зигфрида и резне в Аккре стерлась). Рыцарство воплощает неуемный дух, склонный к экспансии и вооруженному вмешательству, характер, непримиримый ко всякому препятствию, победительную страсть, направленную на совершение некоего выразительного деяния, того, что будет отличаться от обычных поступков и заслужит названия подвига. Это - превосходящее простые нужды обыкновенных людей свершение - лежит в основе рыцарского мировоззрения и делает рыцаря как бы превосходящим его окружение - превосходящим хотя бы потому, что он готов совершить нечто из ряда вон выходящее, а прочие не готовы. Часто это из ряда вон выходящее деяние связано с освобождением какого-нибудь узника, защитой прекрасной девушки, но так же оно может быть связано с убийством невинных людей, присвоением чужого имущества, вмешательством в абсолютно чужие дела в отдаленных землях, выполнением невнятной прочим людям миссии. Таким образом, подвиг - это не обязательно хороший поступок, это, прежде всего, выдающийся поступок, который хорош именно своей экстраординарностью. Это, невнятное для людей оперирующих христианской моралью, представление о хорошем, как о могучем, - лежит в основе рыцарства. Греческие герои демонстрируют подобное поведение охотно, они режут, потрошат и жгут, совершая тем самым подвиги, которые хороши просто потому, что это - подвиги Герои прекрасны и неумолимы, в них несомненно присутствует моральное начало, просто эта мораль не христианская. Впрочем, те западные рыцари, что отправлялись на поиски христианских святынь, являли своими подвигами образец морали для христианства необычно. Гавейн отважно вмешивается в битву, защищая честь принцессы и губя при этом несчетное количество простых солдат, которые участвуют в битве против своей воли и попадают ему под руку. Впоследствии выясняется, что битва велась напрасно: принцесса помирилась со своим оскорбителем и даже вышла за него замуж, выяснилось, что людей он убивал зря - можно было и не убивать. Однако подвига Гавейна это не умалило: он отважно сражался, уничтожил много народу, его деяние останется в веках. Вероятно, следует признать, что помимо субъектов, совершающих подвиг, существует объект подвига - и таким объектом подвига является так называемый народ, который в зависимости от ситуации, то освобождается, то умерщвляется. Поскольку народ всегда живет не особенно хорошо, то поле деятельности для рыцаря безмерно - он всегда найдет, кого бы еще освободить. Поскольку народ заведомо неумен и склонен к бессмысленному сопротивлению, возможности для нахождения противников также обширны - всегда найдется, кого прикончить. Именно рыцарями: т. е. защитниками одних обездоленных и убийцами других обездоленных и мнили себя горделивые Гитлер и Муссолини, Франко и Салазар: более того - именно рыцарями, и никем иным, они и были. Простирая мускулистые длани свои к власти, они чувствовали себя Гавейнами и Зигфридами, разящими драконов и уберегающими принцесс от напасти; то, что при этом некие солдаты или гражданское население (незначительные люди, не соответствующие своим масштабом подвигу) и уничтожались, вполне соответствовало духу рыцарского мифа. Следует одновременно признать и то, что другая часть населения получала привилегии и поощрения. Геройство - не есть делание хорошего (в христианском понимании этого слова), геройство есть делание великого.