Это было бы даже к лучшему.
Жан-Жан, конечно, не знал, что происходило в их головах, но именно в этот момент его день, начавшийся не лучшим образом, окончательно обернулся катастрофой.
Жак Ширак ничего не сказал. Ни слова. Ни звука. Даже ни вздоха. Он молча шагнул к директору по кадрам, решительный, как авианосец на Босфоре, и одной рукой схватил его за горло.
Директор по кадрам тоже не издал ни звука. Но лицо его стало густо-красным, а потом сразу густо-фиолетовым. Его руки отчаянно цеплялись за локти Жака Ширака, которые выглядели достаточно крепкими, чтобы сто раз отжаться.
Несколько секунд продолжалась эта ситуация, единственным исходом которой казалась смерть директора по кадрам, но тут на штурм Жака Ширака бросился старший кассир. Оттуда, где стоял Жан-Жан, казалось, будто маленький ребенок пытается забраться на грузовик-цистерну, и Жак Ширак свободной рукой ухватил старшего кассира за шею; тот тоже не издал ни звука, и лицо его так же быстро сменило цвет на красный и фиолетовый.
Жан-Жан оцепенел. Мартина тоже. Потом из глубины его сознания всплыл четкий приказ. Он выхватил маленький тазер, которым никогда не пользовался, и направил его на Жака Ширака.
— Прекрати! — крикнул он и сам не узнал своего голоса.
Жак Ширак посмотрел ему в глаза, вложив в свой взгляд невербальное послание, говорившее, что ему плевать на пятьдесят тысяч вольт, которые он может получить, и что он твердо намерен завершить начатое.
Жан-Жан уже готов был нажать на спуск, но тут на него бросилась Мартина.
В полной панике она плакала и одновременно била его кулаками.
И тазер выстрелил.
Две крошечные иглы вылетели из ствола на скорости пятьдесят метров в секунду и вонзились одна в руку, другая в шею Мартины Лавердюр, выплеснув при соприкосновении всю свою электрическую энергию.
Не вскрикнув, она упала на пол и сильно ударилась головой об угол стеклянного столика модели «Гранос» из «Икеи».
Упала и больше не двигалась.
Совсем.
Жак Ширак Усумо, видевший всю сцену, выпустил старшего кассира и директора по кадрам и склонился над телом Мартины. Оттуда, где стоял Жан-Жан, ему было видно пятнышко почти черной крови, расплывавшееся на голове кассирши и вскоре растекшееся по линолеуму «под дымчатый камень». Он глупо понадеялся, что Жак Ширак этого не заметит.
Но он заметил.
Он нагнулся ниже.
Погрузил пальцы в темно-красную жидкость и произнес одно слово на непонятном языке, должно быть, всплывшее из далекого детства.
Это слово пахло бедой и отчаянием.
Но это слово пахло еще и ненавистью.
Он выпрямился, шагнул к Жан-Жану и, как прежде старшего кассира и директора по кадрам, схватил его за горло. Жан-Жан почувствовал себя словно в тесной квартирке, где разом отключили газ и электричество.
Полная темнота.
Жан-Жан всегда верил в легенду о том, что перед глазами умирающего проносится в одну секунду вся его жизнь, но сейчас он убедился, что ничего подобного. Умирать было темно, холодно и ужасно больно. Ослепленный недостатком кислорода, он все же отчетливо почувствовал, что не касается ногами пола и невольно восхитился феноменальной силищей Жака Ширака.
Потом он упал на пол, и воздух ворвался в его легкие. Дрожа, он с трудом встал на четвереньки и сквозь мельтешащие перед глазами черные пятна разглядел Жака Ширака Усумо, который покидал кабинет директора по кадрам. Над головой звучал голос старшего кассира:
— Да вставайте же, наконец…
Жан-Жан мало-помалу пришел в себя. И, придя в себя, ощутил боль в шее, побывавшей в промышленных тисках.
Рядом с ним директор по кадрам еще держал в руках тяжелую стеклянную пепельницу: ей он ударил в лицо Жака Ширака Усумо, который после этого ретировался.
Все трое теперь стояли посреди того, что осталось от кабинета, а у их ног лежало безжизненное тело Мартины Лавердюр.
— Не может быть, ну и дура, черт побери! — воскликнул директор по кадрам.
— Есть и хорошая сторона, она ведь все равно что уволилась, верно? — заметил старший кассир.
— Да, но есть и плохая сторона, придется заполнять кучу бумаг.
Выслушав до конца рассказ Жан-Жана, Марианна подумала немного и заявила:
— Как бы то ни было, ты здесь ни при чем. Это несчастный случай. И есть два свидетеля.
Жан-Жан пожал плечами. Он предпочел бы, чтобы его спросили, как он себя чувствует, не достала ли его до печенок эта бессмысленная жестокость и не будет ли разбитая голова бедной запуганной женщины преследовать его в ночных кошмарах. Марианна провела рукой по лбу и села в кресло, имитацию Ле Корбюзье, которое она купила в прошлом году и считала внешним признаком социального успеха.
— Как же у меня болит голова.
Жан-Жан понял, что разговор окончен и Марианна вернулась к по-настоящему важным вещам, сиречь к Марианне.
Он, однако, не мог выбросить из головы образ Мартины Лавердюр, когда она бросилась на него. В действительности все произошло очень быстро, но в его памяти прокручивалось медленным слайд-шоу, под которое его мозг рефлекторно подложил драматическую музыку.
«Я убил человека», — подумал он. И отчетливо понял, что больше никогда не будет прежним. Понял, что это останется в нем невидимым шрамом и даже что однажды ему придется держать ответ.
Он стоял, рассеянно глядя на вид, открывавшийся с его восьмого этажа: сгущались сумерки над многоквартирными домами, почти такими же, как его дом, где люди проводили вечера, почти такие же, как его вечер. А чуть дальше торговые центры и гипермаркеты включили миллионы светящихся трубок, и гигантские буквы, образующие названия торговых сетей, замигали на фоне черного неба.
— А ты не спросишь, как прошел день у меня? — сказала Марианна.
Жан-Жан содрогнулся. Этот тон он знал наизусть. Это был тон Марианны после скверного дня, когда на нее орали мужики в закупочном центре. Это был тон Марианны, нарывающейся на ссору, потому что для нее это единственный способ дать выход накопившимся за день отрицательным эмоциям. Это был тон Марианны — зеленой мамбы, которой срочно требуется жертва.
— Что-нибудь случилось?
— Слушай, ты поздно спохватился. Звучит так фальшиво, что хочется расквасить тебе физиономию.
Жан-Жану очень хотелось избежать стычки. Он попробовал отвлекающий маневр, который иногда срабатывал:
— Ты не голодна? Я принес тайскую еду. Ты говорила, что тебе хочется чего-нибудь азиатского.
Марианна обернулась и устремила на него острый взгляд своих желтоватых глаз, и он понял, что никуда не денется.
— Я ненавижу, когда ты говоришь со мной таким тоном. Я не инвалид!
— Я просто хотел за тобой поухаживать.
— «Просто хотел поухаживать», — передразнила она. — Ты хоть понимаешь, до чего лицемерен?
Жан-Жан попытался предпринять стратегическое отступление в кухню. Он вынул замороженное тайское блюдо из картонной упаковки. Оно было коричневого, довольно неаппетитного цвета, в зеленых и оранжевых крапинках кусочков моркови и перца, сидевших в нем, как самородки в породе. В инструкции было написано: «10 минут, режим 60 ватт». Заурчала микроволновая печь.
Жан-Жан сам не мог бы объяснить, почему работающие микроволновки его всегда успокаивали. Приглушенный свет, вращающийся поднос, тихое потрескиванье молекул быстро разогревающейся пищи… Должно быть, это было связано с ранним детством.
Так он стоял в кухне, разогревая тайское блюдо с непроизносимым названием, и думал краешком сознания, где же эта замороженная глыба была создана. Вероятно, на безупречно отлаженном заводе где-то в Юго-Восточной Азии, являющемся субпоставщиком концерна «Крафт Фудс», а стало быть, компании «Алтриа Труп», той самой, что владеет также кофе «Максвелл», шоколадом «Кот д’Ор», бисквитами «Орео» и табачными изделиями «Филип Моррис». Около двух миллиардов товарооборота. Потом он задумался, где выросла эта морковь: наверно, в теплице другого агропромышленного концерна, работающего с машинами «Санфлауэр», выпущенными «AGCO Corporation». Все было разработано по рецептуре неизвестным тружеником, который, наверно, сейчас, когда Жан-Жан думал обо всем этом, в силу разницы во времени спал рядом с хорошенькой азиаткой. Может быть даже, если ему повезло, он не спал, а занимался любовью с девушкой, гладя ее длинные темные волосы и вдыхая запах амбры. А тем временем эта разработанная глыба была загружена вместе с миллионами других на один из огромных контейнеровозов компании «EverGreen Marine» или «Møller-Maersk», бороздила океаны много дней и ночей, качаясь на волнах, потом ее выгрузили, перегрузили, везли в грузовике-рефрежираторе, сдали на склад, и, наконец, она заняла место в холодильниках торгового центра, все с благословения банковского сектора, страховой компании и службы НДС.
На этой стадии своих размышлений Жан-Жан сказал себе, что мир слишком сложен, чтобы понять, что, собственно, ты разогреваешь десять минут при шестидесяти ваттах, и тут его грубо схватили сзади за волосы. Он понял, что маневр стратегического отступления в кухню не удался и вечер пройдет в непосредственной близости к аду.
Ему чудом удалось освободиться от хватки, он повернулся, больно ударившись об угол кухонного стола модели «Беквэм», который всегда терпеть не мог, и оказался лицом к лицу с Марианной.
Она была бледна. Глаза сузились от гнева и превратились в два крошечных игольных ушка.
Было бы преувеличением сказать, что Жан-Жан привык к приступам ярости своей жены, но с годами он набрался достаточно опыта, чтобы переживать их относительно без потерь, и уравнение было простым: он был слабее Марианны физически и морально и, не в пример ей, никогда не умел так срываться с тормозов, чтобы стать «способным на все».
А значит, ему оставалось только бегство.
И тут надо было полагаться на быстроту своих ног: сколько раз он не успевал добраться до входной двери и общего коридора, куда Марианна никогда бы за ним не последовала?
Семейная сцена на людях — увольте, это для четвертого мира.