На секунду она задалась вопросом, изнасиловали ли ее. И сама удивилась, что ответ был ей, в сущности, безразличен. Потом она подумала о Жан-Жане: убит ли он? В конце концов, если верить этой шлюшке Бланш Кастильской, зуб они имели на него.
Не на нее.
Да… Он, скорее всего, мертв.
И это тоже ее мало тронуло.
Она разве что удивилась, как мало это ее тронуло.
Потом она подумала о бумагах, которые придется заполнять, — наследство, страховка… Наверняка вылетит уйма времени в банках и нотариальных конторах, придется брать отпуск… Если только по закону не положены отгулы в случае кончины в семье… Да, кажется, положены… Но надо будет уточнить в отделе кадров, и, даже если ответ окажется положительным, на это наверняка косо посмотрит директор, который рассчитывает на нее для презентации новых товаров…
Она почувствовала, как в ней поднимается злость, подобно загазованности в воздухе, и от этого разозлилась еще больше.
«Все из-за этого кретина!» — выругалась она про себя.
А выругавшись, задумалась, почему эти волки не убили ее. Может быть, они рассчитывали (если уже не сделали этого) ее изнасиловать, держать у себя много дней и недель, насиловать снова и снова, употреблять, как кусок мяса, пока она не отдаст концы.
Умереть, не успев получить должность старшего менеджера по продажам… Какая глупость! Все годы самопожертвования коту под хвост!
Она не знала, который час. Понятия не имела, сколько пробыла без сознания. Наверно, не больше нескольких часов… Головная боль говорила о том, что у нее сотрясение мозга или близко к этому… Может быть, похитители накачали ее наркотиками… да, скорее всего… Во рту стоял такой отвратительный вкус…
Она перекатилась набок, пытаясь найти наименее болезненную позу. Может быть, если ей удастся убежать, она еще успеет вовремя на работу.
Теперь Марианна сидела, прислонившись спиной к ванне. Она стала извиваться, пытаясь освободить запястья или лодыжки… Без толку… На минуту на нее накатило отчаяние и следом (сразу следом) отвращение к этому отчаянию. Именно это чувство все пять лет в школе менеджмента ее учили никогда не испытывать. Черт побери! Ее учили агрессивности, адаптивности, гибкости и смелости. Вот эти качества были ей по душе.
С грехом пополам, ёрзая по холодной плитке, она доползла до двери. Пытаясь не обращать внимания на глухой стук своего сердца, которое билось в груди, как большой барабан из Бурунди, прислушалась.
Ничего.
Ни звука.
Или все в этом доме спали, или она была одна. Вообще-то в данной ситуации для нее это ничего не меняло.
Лежа на спине, она согнула колени, зажмурилась, глубоко вдохнула, концентрируя энергию, и изо всех сил ударила ногами в дверь.
Дверь не поддалась, но полоска света сдвинулась. Очевидно, она деформировала косяк. Она снова сгруппировалась. Вспомнила, как ублюдок из бухгалтерии придрался к ее телефонным счетам и сказал, что не возместит ей двести евро за превышение профессионального тарифа, если только она не докажет, что разговоры велись «в рамках работы». Говнюк! Ей хотелось его убить! Вся ее жизнь в рамках работы! Что он себе возомнил?
Она снова резко разогнула колени, и ноги с грохотом ударились в дверь. Черт побери, у нее была сила, и ей очень нравилось пускать ее в ход!
На этот раз дерево и рама не выдержали. Дверь распахнулась, громко хлопнув о стену.
Если ее похитители спали, то они наверняка проснулись. Марианна подождала немного, прислушиваясь, ожидая появления того или иного хищника, готовая к новым побоям, но ничего не произошло.
Теперь ей надо было освободить руки. Она не раз видела в фильмах, как связанные люди освобождались от пут, перепиливая их об острый край. Но в этой ванной ничего похожего на острый край не наблюдалось.
Бледный свет, лившийся в открытую дверь, был, вне всякого сомнения, светом зари. Она поползла по грязной плитке и оказалась в маленьком коридорчике. Справа была крошечная гостиная, почти полностью занятая диваном и несоразмерно большой плазменной панелью.
Она замерла.
На диване кто-то лежал. Накрытая одеялом большая темная туша. Она попыталась успокоиться, сказав себе, что, если эта туша не проснулась от грохота выломанной двери, значит, она либо мертва, либо скорее в коме, чем просто спит.
При известной осторожности ей удастся выбраться из этой квартиры, надо только как-то развязаться.
Марианна поползла к гостиной. Она обливалась потом, у нее уже болели колени, запястья и плечи.
На низком столике она заметила остатки трапезы: алюминиевый лоток, в котором, очевидно, была лазанья.
Рядом лежала измазанная соусом ложка. И нож.
Рассвет занимался над маленьким комиссариатом. Это было трехэтажное здание, построенное архитектором, которого вряд ли переполняли надежды и амбиции. Весь квартал производил странное впечатление, как будто была допущена ошибка в истории градостроительства: несколько квартир над магазинами сниженных цен с наглухо закрытыми ставнями, гаражные боксы, пустыри под застройку, которые, скорее всего, никогда не будут застроены.
И это все…
Когда Жан-Жан вошел, когда он увидел лицо дежурного полицейского, афишки на стенах, призывающие не садиться за руль в состоянии алкогольного опьянения, и заметил характерный запах сырости, просачивающейся сквозь кирпич, у него возникло очень ясное предчувствие, сравнимое, наверно, с тем, которое мог испытать фельдмаршал Фридрих Паулюс на подступах к Сталинграду: что все это ничего не даст.
Указав им на скамейку в холле, дежурный полицейский сказал, что «по поводу нападений жалобы принимает его коллега, придется подождать здесь».
Ждать пришлось больше часа. Жан-Жан был ужасно подавлен, чувство вины за то, что он сбежал, закупорило горло, как ядовитый дым в трубе мусоросжигателя.
Наконец пришел какой-то человек. Он поговорил с дежурным полицейским, тот ответил ему, указав подбородком на Жан-Жана с отцом, человек обернулся, показав нездоровую кожу того, кто плохо питается и редко умывается, и встретил взгляд Жан-Жана. Он вздохнул и скрылся в кабинете.
Вскоре он вышел оттуда и, сопровождаемый густым запахом одеколона, подошел к ним.
— Слушаю вас.
Жан-Жан не совсем понял, почему полицейский не пригласил их в кабинет и явно не собирается составлять протокол. Но он сказал себе, что все это, должно быть, прошлый век. Теперь он имеет дело с современной полицией.
— На меня напали.
Полицейский понимающе кивнул.
— Я был дома, вошли четыре волка, они хотели убить меня. Я ушел, а моя жена осталась там.
— Когда это было?
— Сегодня ночью.
Полицейский задумался. Надолго.
— Вы звонили жене, чтобы узнать, что с ней?
У Жан-Жана скрутило желудок. Черт! Почему он не позвонил… Почему даже не подумал об этом?
— Нет… Я…
— Он в шоке! — перебил его отец.
— Что?
— Посттравматический стресс… Это влияет на умственные способности, мозг не делает разницы между концептуальным и сенсорным каналами. Поэтому ему не пришло в голову позвонить. В ближайшие часы думать для него будет все равно что вести машину задним ходом в пробке. Вы знаете, что американских солдат, покончивших с собой после вьетнамской войны, было вдвое больше, чем убитых в боях… Это очень серьезная штука… Между прочим, есть возможность терапии…
— Терапии? — спросил полицейский с почти заинтересованным видом.
— В Оксфорде психиатр Эмили Холмс доказала, что травмированным пациентам полезно играть в тетрис, это восстанавливает связи в мозгу и препятствует появлению флешбеков…
— Ладно, ясно… Может быть, месье позвонит сейчас? — сказал полицейский и протянул ему свой телефон.
Жан-Жан взял аппарат и долго смотрел на него, хмуря брови.
— Я… Извините… Я не помню номер…
— Посттравматический стресс! — повторил отец. — Если у вас найдется тетр…
— Нет… Он просто в памяти телефона, а телефон остался дома… Я никогда не набирал его полностью.
Полицейский вздохнул. Жан-Жан почувствовал себя гнилым фруктом на его дежурстве.
— Ладно… Вы сейчас проедете на место с патрулем. Вас это устраивает?
Жан-Жан задумался. Думать и правда было трудно. Может быть, отец прав с этой своей историей про посттравматический стресс. Или ему просто нужен кофе. Или то и другое. Впрочем, какая разница?
— Да… Поедем… но сначала, если вы не против, я хочу связаться с сотрудницей службы внутренней безопасности моего работодателя. Я думаю, она знает тех, кто на нас напал. Она просила меня связаться с ней, если что-то произойдет, ну вот, что-то произошло…
— А ее телефон у вас есть?
Телефон у Жан-Жана был. Он накрепко запечатлелся в его памяти с того дня, когда она дала ему карточку.
Он подумал, что человеческая память вообще полна тайн.
Бланш Кастильская ждала перед домом. Красивая и неподвижная, как античная статуя, изваянная из светлого мрамора.
Когда Жан-Жан позвонил ей, она выслушала его рассказ о нападении, долго молчала, видимо размышляя, а потом сказала, что ей надо самой поговорить с полицейскими. И они договорились встретиться у его дома.
Жан-Жан и его отец поехали туда с полицейским, который говорил с ними в комиссариате и которого коллеги, по непонятной Жан-Жану причине, называли Тичем.
Бланш Кастильская курила, прислонившись к капоту маленькой черной машины. Дождь лился на ее светлые, почти белые волосы, промокшие пряди прилипли ко лбу, как толстые шерстяные нити. Было, мягко говоря, не жарко, порывы ветра, температура которого приближалась к точке замерзания, гнали струи дождя горизонтально. Но Бланш, на которой был только черный хлопчатобумажный жилет, тоже насквозь промокший, климатические условия холодильника как будто не беспокоили.
Машина Тича поравнялась с ней. Жан-Жан вышел и протянул ей руку.
— Как вы? — спросила она, ответив на его рукопожатие.
— Посттравматический шок, — сказал Тич.
— Нормально… Надеюсь, что… Надо посмотреть внутри… У меня… Если…