Да, в жизни ему бывало больно, очень больно, но все эти боли не шли ни в какое сравнение с тем, что он испытал, когда эта женщина укусила его за руку, впрыснув в кровь Бог весть какую пакость. Он помнил, как перед самой болью его поле зрения вдруг сузилось, и потом, тысячную долю секунды спустя, ему показалось, что поезд въехал прямо в грудь и остановился, миллионы тонн стали застряли за грудиной. Руки и ноги отнялись. Он упал наземь. В глазах помутилось, но он видел, как убегал человек, которого они пришли убить. Видел, как братья кинулись в кухню за укусившей его женщиной. Сам он не мог ничего сделать, только изо всех сил старался не потерять сознание.
Очаги чистой боли вспыхивали повсюду в его теле, подобно катышкам фосфора. Белый чувствовал себя огненной горой. Он дышал короткими вдохами, но кислорода не хватало. В какой-то момент ему показалось, что сердце перестало биться. Он был уверен, что оно пропустило один или два удара, это было странное ощущение, когда в грудной клетке глохнет мотор.
Потом его подняли. Он узнал запах Черного. Его бросили на заднее сиденье семейного «Пежо-505». Рядом с ним молча лежал Бурый. Брат смотрел на кровь, текущую между пальцами прижатой к ребрам руки. За руль сел Серый. Черный уселся рядом и то и дело оборачивался, с тревогой поглядывая на Белого.
Белый весь дрожал. Он сам не понимал почему, но дрожал. Долгими, сильными содроганиями, с которыми ничего не мог поделать. Яд действовал как чуждая сила, забирая власть над его телом, подчиняя себе молекулу за молекулой, атом за атомом.
В какой-то момент ему показалось, что он теряет сознание. Он знал, что если это случится, значит, он скоро умрет. А потом, уже погружаясь во тьму, он вдруг почувствовал запах.
Приятный запах.
Тот же запах, который он уловил полчаса назад, когда вошел в квартиру.
Этот запах шел из багажника «Пежо».
Этот запах говорил ему что-то хорошее, как будто жизнь давала обещание, и не должна была порваться тоненькая шелковая нить, еще связывавшая его с ней.
Белый закрыл глаза. Сосредоточился на этой шелковой нити.
Он не смог бы сказать, сколько прошло времени, но дрожь мало-помалу утихла, и дышать стало легче.
Что-то в нем взяло ситуацию под контроль.
Он уснул.
В конце пятидесятых годов Тэмпл Грандин[21] обнаружила, что может мыслить как корова.
Ей было тогда лет десять, и она страдала аутизмом, таким глубоким, что уже тогда замыслила «давилку», в которой будет успокаиваться годы спустя: лежа на животе в подвесном гамаке, она могла опустить рычаг вниз, чтобы ее сдавили с двух сторон две стенки из пенопласта, приводившиеся в движение действием сжатого воздуха. Рычаг вверх — и стенки раздвигались.
Тэмпл Грандин долго неспособна была понять окружавших ее людей: их язык, выражение их лиц были загадочными кодами, которые лишь время и упорство помогли ей расшифровать. А вот коров она понимала. Как неуютно бывает стаду в загоне неправильной геометрии, какую панику может вызвать простой фантик от конфеты, валяющийся на земле. Она понимала все о коровах, в обществе которых могла проводить целые дни. Со временем она стала первым специалистом по коровьей душе, и в начале двухтысячных ей заказывали планы двух третей американских фермерских хозяйств и скотобоен.
Эта история витала в подсознании Белого добрую часть времени, которое он провел на диване, оглушенный болью и успокоителъными, которые дали ему братья. История, сопровождавшаяся чувством грусти, большим и рассеянным, как радиоактивное облако. Он сознавал, что его природа, получеловеческая, полуволчья, лишила его возможности понимать добрую часть поступков людей, если только не размышлять над ними подолгу всякий раз, как размышляют над сложным уравнением, но и на эмпатию с животными он тоже не был способен.
Он и его братья, проклятые генетической уникальностью, были в конечном счете одни на свете.
И это одиночество, огромное, полное и окончательное, всегда служило главным топливом двигателю их братства.
Мир, в который нельзя войти, будет вопреки всему миром, с которым можно драться.
А драться — это все же лучше, чем ничего.
Из глубины беспокойного от боли сна выплывали в кору головного мозга в беспорядке воспоминания его детства и отрочества, магма образов, звуков и ощущений без связи друг с другом: чахло растение с пыльными листьями, забытое на подоконнике соседского окна, пахло мылом от матери, уходившей на работу в торговый центр, склонившийся над ним незнакомый ребенок смеялся над его желтыми глазами и густой белоснежной шерстью.
И вот, наконец, как последний эпизод фильма, одна картинка наложилась поверх всех и осталась перед глазами: картинка в розовых и желтых тонах, образ «маленькой булочницы». Это воспоминание всплыло на поверхность, как пузырек газа, из глубин его гиппокампа, а Белый-то и не знал, что оно (она?) дремало там много лет под желатиновым слоем ста миллиардов нейронов.
Он видел ее как живую: едва сравнявшиеся пятнадцать лет и право работать по выходным в отделе выпечки, который с легкой руки маленьких гениев обонятельного маркетинга был насыщен синтетическим ароматом свежего хлеба, шоколада и меда. Ему было двенадцать, пушок волчонка уже стал жесткой шерстью, которая такой и останется до конца его дней. Целыми днями он вместе с братьями воевал со всем миром и открывал для себя любовь на сайтах, распространяющих потоковым мультимедиа миллиарды порнографических видеороликов, в которых до бесконечности повторялся один ритуал: минет — проникновение — эякуляция на лицо.
Он встретил ее однажды зимним днем, когда нес под широкой паркой двадцать килограммов говядины, украденных в мясном отделе. Несмотря на форменный передник, покрой которого был явно придуман ненавистником женского тела, он нашел ее восхитительной. Белый, никогда в жизни не читавший книг, не видевший картин и не слушавший музыки, почувствовал, как теснятся в нем эмоции без единого весомого ориентира. На миг, когда мясо в герметической упаковке холодило ему живот, а незнакомый огонь жег сердце, ему показалось, что он сейчас упадет.
Впервые в жизни он обратился в бегство.
Шли дни, в эти дни он, сбитый с толку, почти не выходил из дома. Образ маленькой булочницы впечатался в оптический нерв. Он подумал было, что надо бы пойти поговорить с ней, но не знал, как говорят с девушками, и не решился.
В Интернете он ввел в поисковик слово «любовь», потому что короткая самодиагностика подтвердила, что он болен именно этим. Он наткнулся на сайт, где приводилось множество цитат и типовых признаний. Все показалось ему тусклым и невыразительным в сравнении с тем, что он испытывал и чего, он был уверен, никто никогда не испытывал до него.
В конце концов, он решил посоветоваться с братьями. Никто над ним не смеялся. Четыре волчонка вместе родились, вместе дрались, вместе свирепствовали и своих не обижали. Они не смеялись, нет, но идей не подали. Любовь — это был для них темный лес. Девушки тоже.
Тогда Белый решился на чистую импровизацию и, вдохновившись всем, что успел прочитать, что мало-мальски понял и что, как ему казалось, чувствовал, вернулся в торговый центр в следующие выходные, держа в правой руке букетик чахлых цветов, сорванных на пустыре. С бешено колотящимся сердцем он пошел, петляя по проходам, к хлебному отделу. Она была там, осиянная светом, как сверхновая звезда, сажала в печь бледное тесто традиционных багетов, гарантируя покупателям лейбл «свежая выпечка». Под уродливой форменной одеждой Белый представлял себе тело богини, спустившейся на землю, чтобы исполнить свою карму. Он унесся мыслями в будущее и увидел, как они вдвоем колесят по миру на яблочно-зеленом «Ауди Р8 Спайдер», потом представил ее голой на тропическом пляже, услышал, как она благодарит его за то, что он спас ее от нищенской жизни, когда она надрывалась, выпекая и раскладывая на полках искусственный хлеб, и скромно отвечал ей, мол, ничего такого, теперь все будет хорошо и они никогда не расстанутся.
Сжимая в руке свой вялый букетик, он подошел к ней. Она почувствовала его присутствие и обернулась. Белый прочел в ее глазах, что она устала, что ей обрыдло с рассвета стоять у печи.
Он не нашелся что сказать. Просто протянул цветы. Она посмотрела на них, не понимая, потом посмотрела на Белого.
— Оставь меня в покое! — сказала она.
— Это тебе… — сказал он.
— У тебя проблема, — сказала она. — Я не люблю людей с проблемами. Оставь меня в покое!
Повернулась и ушла.
Белый вернулся к братьям. Цветы он выбросил по дороге. Он ничего не сказал, его ни о чем не спрашивали.
Он помнил, что в последовавшие за этим дни ломал голову, не зная, как пережить то, что произошло.
Потом, со временем, боль утихла, и воспоминание о маленькой булочнице отправилось в ту зону памяти, где перерабатывались трудные моменты жизни.
Из этой истории он сделал только два вывода:
— Он способен влюбиться, но лучше, чтобы этого не случалось.
— Маленькая булочница впервые сумела облечь в слова то неладное, что он чувствовал всю жизнь: у него проблема.
Тайный пантеон Марианны состоял из многих богов: Анита Роддик, основательница сети «Боди-Шоп», Том Монаган, основатель «Доминос Пицца», или, например, Сэм Уолтон, основатель гипермаркетов «Волмарт». Она любила их всех. Она ими восхищалась. Они были образцами для подражания. Разумеется, были у нее и любимчики.
А самым-самым любимым из любимчиков был Фредерик Уоллас Смит, основатель «Федерал Экспресс».
Она любила его даже не столько за империю экспресс-доставки, которую он сумел создать за несколько десятилетий, сколько за одну забавную деталь его биографии: в первый месяц эксплуатации своего дела, он купил с кондачка четырнадцать реактивных самолетов «Фалькон-20» и остался с жалкими пятью тысячами на топливо.
Большинство в таком положении наверняка повесились бы, поплакав у того или иного банкира. Но не таков был Фредерик Уоллас Смит — он отправился в Лас-Вегас играть в блэк-джек.