Настраивая три записывающих устройства на жесткий диск, он пришел к выводу, что ровным счетом ничем не отличается от тех, кого готовился прижать к ногтю: живет в той же дыре, то же ест, то же пьет, так же проводит досуг, получает ту же зарплату, в общем, живет точно такой же жизнью. И действительно, торговый центр, гипермаркет, целый город площадью в восемьсот квадратных метров, населенный продавцами и продавщицами, официантами и официантками, кассирами и кассиршами, заведующими секциями, заместителями заведующих секциями, ассистентами, ассистентками, директорами, уборщиками, инспекторами, контролерами был экосистемой в себе: здесь не существовало понятий добра и зла, действия определялись сложными векторами, вытекающими из требований окружающей среды, и отвечали простым императивам выживания и продолжения рода. Если смотреть с этой точки зрения, Жан-Жан, пожалуй, не чувствовал себя в шкуре негодяя. Разумеется, с других точек зрения негодяем он был. На этой стадии своих размышлений он предпочел сказать себе, что все мы для кого-то негодяи, что все в мире относительно, что потому-то мораль такая зубодробительная штука и что, в конце концов, лучше размышлять в категориях экосистемы.
Ожил уоки-токи Жан-Жана, это был голос Акима, еще одного секьюрити, моложе его, почти мальчишки, относившегося к своему занятию со всей серьезностью мальчишки, который верит, что первая работа — это дарованный шанс в жизни.
— Она идет! — говорил Аким голосом человека, жаждущего доказать, что у него есть будущее.
Внушительная фигура заполнила экран, на который передавалось изображение с двадцать первой кассы: Мартина Лавердюр, уроженка Кабо-Верде, на трудовом договоре, полная ставка, сорокачасовая неделя. Славная толстуха лет пятидесяти, чья темная дряблая кожа выпирала волнами из-под тесного форменного воротничка. Десять лет стажа, ни дня больничного, ни одного опоздания и вообще никаких проблем.
Но пробивала она товары чуть медленнее, чем следовало бы.
Старший кассир не раз делал ей замечания. Она всегда кивала, говорила, что по старается быстрее, руки у нее болят, ревматизм, «в точности как у моей матери». Старший кассир заметил, что пятьдесят два года — рановато для старческой болезни, и отправил ее к ведомственному врачу. Жан-Жан этого ведомственного врача знал, все его знали как облупленного. Он работал в кабинете, обслуживающем крупные торговые сети. Клятву Гиппократа он приносил и дипломов имел хоть отбавляй, но все за глаза звали его Менгеле. И так как изрядная доля доходов Менгеле зависела от результатов, а результаты зависели от контракта, связывавшего его кабинет с сетью магазинов, он не знал жалости. Вообще-то он был как все, в биотопе по маковку. Жил в такой же квартире, в таком же жилом квартале, и при одной мысли, что может потерять работу, дрожал как осиновый лист, боясь сообщить об этом жене.
Стало быть, для Менгеле между жизнью и смертью насчитывалось очень ограниченное количество стадий, и было ясно, что ревматизм пальцев не входит в их число. Так что старший кассир вызвал Мартину Лавердюр на ковер и сказал ей, что, если она не в состоянии ускорить темп, то может отправляться на биржу труда. Старший кассир тоже вовсе не был негодяем. Он только хорохорился, потому что и сам был по уши в окаянном биотопе. Два года он протирал штаны, изучая самые нудные аспекты коммерции в специализированном училище у таких же погрязших в безнадеге преподов, вышел оттуда с дипломом, в котором специальность помпезно именовалась «техникой продаж», дававшим ему право на лишнюю сотню евро в месяц по сравнению с кассиршами и мало-мальски значительную власть над сотней женщин. Старший кассир, как и Менгеле, как и кассирши, как и все поголовно, жил в постоянном страхе, что его имя в списке однажды подчеркнут красным карандашом и ему придется сказать своей подружке, что в отпуск в этом году они не поедут, а родителям — что их вложение в пять тысяч евро на два года дало вместо процентов лишь очередного безработного.
Страх был, вне всякого сомнения, самым действенным ферментом во всем биотопе.
Результатом этой длинной цепочки жалких жизней в вечном страхе стал тот факт, что Мартина Лавердюр сказала, мол, ее не могут уволить только под тем предлогом, что она недостаточно быстро работает на кассе. Старший кассир попытался прибегнуть к самому неприятному на свете тону, который в свое время опробовали на нем погрязшие в безнадеге преподы, когда он пытался постичь азы бухгалтерии предприятия, и Мартина Лавердюр, не зная, что делать, выложила козырную карту: она сказала, что «профсоюз такого не допустит, и у предприятия, если что, будут большие неприятности».
Мартина Лавердюр состояла в профсоюзе! На старшего кассира эта новость оказала такое же действие, как если бы она сообщила ему, что принадлежит к секте сатанистов и приносит в жертву христианских младенцев в полнолуние. Можно даже сказать, что это было бы не так страшно: сатанистские секты, по крайней мере, не затрагивают святая святых «культуры предприятия».
Старший кассир поспешил поделиться «проблемой» с начальником отдела кадров, который на той же неделе записался на прием к директору по кадрам, чтобы посоветоваться. Эти двое тоже погрязли в биотопе и жили в еще большем страхе, чем кассирши, старший кассир и ведомственный врач, потому что больше могли потерять: четыре года учебы, дресс-код и на триста пятьдесят евро больше старшего кассира.
Вот так в этом тесном мирке живших в страхе старших кассиров и кадровиков родилась идея «операции».
Пятидесятые годы двадцатого века были решающими для очертаний грядущего третьего тысячелетия. Прежде всего, персонажи Джеймса Дина и Мерилин Монро раз и навсегда определили сексуальный тип идеала мужчины и женщины Запада: неприкрытая сексапильность, определенный разрыв с условностями при тесном сотрудничестве с маркетинговыми службами мира моды и досуга и, главное, в том и другом случае ранний уход, подразумевающий элементарную вежливость в отношении рынка, состоящую в том, чтобы постараться избежать старения.
Но пятидесятые были еще временем, когда, казалось, рухнули последние границы перед славной энергией человеческого гения: 1 ноября 1952-го, Иви Майк, взрыв первой водородной бомбы на атолле Эниветок, отправил атомные бомбы типа «Тринити» и «Малыш» в разряд гаджетов для скучающих воскресными вечерами бабулек. В 1953-м Джеймс Уотсон всего двадцати пяти лет от роду, юный ботаник, игравший с нуклеиновыми кислотами еще в том возрасте, когда его друзья с трудом разбирали инструкцию к детекторному приемнику, открыл двойную спираль ДНК. А в 1959-м, когда Билл Гейтс и Стив Джобс еще ковыряли в носу и катали шарики из козявок, в Пентагоне под нажимом некого Чарльза Филипса был разработан «Common Business Oriented Language», сразу вошедший в обиход под названием «Кобол», первый язык программирования, достойный так называться.
Наконец, в пятидесятые годы Бернардо Трухильо, таинственный колумбиец, перебравшийся в Соединенные Штаты, с душой, осиянной духом коммерции, как может быть осиянна душа мистика Духом Святым, начал обучать тысячи предпринимателей правилам сетевой дистрибуции: «по parking, по business»[2], «складируйте сверху, продавайте снизу», «создавайте островки потерь в океанах прибыли», «богатые любят низкие цены, бедные в них нуждаются», «one stop shopping»[3]. Все французские сетевые пионеры относятся к нему с таким же почтением, как крестоносец к Святому Граалю, будь то Бернард Дарти из «Дарти», Жак Деффоре из «Карфур», Макс Тере из «Фнак», Антуан Гишар из «Казино», Франсис Мюлье из «Ашан» и Эдуард Леклерк из «Леклерк»[4].
Разумеется, с годами в работу гипермаркетов были внесены известные коррективы и проведены определенные доработки, но в целом они по-прежнему следовали заветам колумбийского гуру прибыли. Подобно устной традиции, ими обменивались в университетах, международных коммерческих академиях, школах управления и маркетинга, высших школах экономики и менеджмента и двухлетних коммерческих училищах, специализирующихся на продажах и мерчендайзинге.
Большинство многочисленных нюансов и адаптации к местным культурам и обычаям более или менее явно отражались в «правилах внутреннего распорядка», касающихся организации нижнего звена штатного расписания, выходных дней, дресс-кода и мер гигиены.
Как и все работники, Жан-Жан знал правила внутреннего распорядка назубок, особенно пункты, выделенные жирным шрифтом, — показатель их значимости в глазах руководства, равно как и показатель того, что несоблюдение их, будучи грубым нарушением трудовой дисциплины, может повлечь за собой немедленное увольнение. Например, персоналу было категорически запрещено использовать в своих целях статью убытков, то есть испорченные, поврежденные, гнилые, в общем, не подлежащие продаже по какой бы то ни было причине товары. Эти товары, будь то упаковка сыра или плазменный экран, подлежали списанию и выбрасывались в предусмотренные для этой цели большие контейнеры. Другой пример: всему персоналу было столь же категорически запрещено пользоваться помещениями в иных целях, кроме тех, для которых они были предназначены. Иными словами, в пекарне, грузовом лифте, холодильнике, подсобке, щитовой, душевых и туалетах для персонала нельзя было выкурить сигарету, почитать журнал в перерыве или послушать музыку на МРЗ-плеере.
Не говоря уже о том, чтобы перепихнуться.
Тем не менее это случалось.
Жан-Жана всегда поражал невероятный выброс энергии, случающийся, стоит только гендерно неоднородной группе лиц оказаться вместе. Будь то подростки, работающие на обновлении ассортимента, или отцы семейств из отдела мерчендайзинга, кассирша восемнадцати лет от роду или пятидесяти пяти, лучи сексуального напряжения начинали расти и пересекаться повсюду, действуя на тех и других, определяя поведение, невербальное общение, места концентрации и выбор времени перерыва. Таким образом, самая глупая идиллия грозила создать серьезнейшие проблемы в лоне команды. Малейшая сплетня могла закончиться сведением счетов в подсобках. Малейший флирт мог косвенным образом, в силу минутной рассеянности или болтовни, повлечь для драгоценной клиентуры непомерно долгое время ожидания на пути к кассе.