— Ну вот, первое дерево якобы отражает твои реакции перед новым и неизвестным, второе твою адаптацию к повседневности, третье твои желания, а четвертое страдания и травмы твоего детства, следы которых остались до настоящего времени… Какая хреновая хрень! В общем, короче, когда я проходил этот тест, я чувствовал, что надо быть осторожнее, что есть какая-то чертова психологическая засада за этими деревьями, и я нарисовал не слишком маленькие и не слишком большие, прямые, ровные, с листьями, но в меру… Самые что ни на есть нормальные деревья… А хочешь знать, почему я провалил тест дерева?
— Да, — сказал Жан-Жан, глядя, как бежит по кругу стрелка часов, и чувствуя, что Бланш вот-вот вернется.
— Я провалил тест дерева, потому что пририсовал им корни. Дурацкие корни, чертовы корни.
— Ну и что?
— Ну и в повернутых мозгах этих чертовых психологов деревья с корнями рисуют только дети, алкоголики и умственно неполноценные, ты можешь в это поверить?
— Я… я не знаю…
Отец покачал головой. Воспоминание об этой истории его явно пришибло. Он открыл дверь, Жан-Жан видел, что он хочет еще что-то сказать, и мысленно взмолился, чтобы это было не слишком надолго.
— Во всяком случае, после этого я начал задаваться вопросами о себе: о жизни, которую прожил, о выборах, которые делал, о детстве… И все такое… Я пытался прощупать мое «глубинное я», чтобы понять, что за больной там прячется. Ничего такого не найдя, я ударился в панику, мне казалось, что с каждым днем я все глубже вязну в чем-то зыбком и темном… Я так замучился спрашивать себя, почему пририсовал корни этим деревьям, что, уверяю тебя, начал думать о смерти… Не будь рядом твоей матери… Долго я не мог выкарабкаться…
— Папа… — начал Жан-Жан, всерьез опасаясь, что отец так и простоит весь вечер в дверях. Отец поднял палец, давая понять, что хочет добавить еще только одну вещь:
— И в конечном счете эти тесты навели меня на размышления… Я крутил это в голове так и этак неделю за неделей… И решил… Я решил, что ВСЕ ЭТИ ТЕСТЫ И ВОПРОСЫ НЕ ДЛЯ ТОГО, ЧТОБЫ НАЙТИ НАИЛУЧШИЙ ПРОФИЛЬ. ЭТО ТОЛЬКО ОПРАВДАНИЕ. ОНИ ДЛЯ ТОГО, ЧТОБЫ ПОЗВОЛИТЬ МАЛЕНЬКОЙ КАСТЕ ПРИБРАТЬ К РУКАМ ДРУГУЮ… И если бы мне пришлось заново пройти эти тесты, я бы все равно пририсовал деревьям корни, потому что корни, хотят они того или нет, корни у деревьев есть! Понимаешь, у деревьев есть корни!
Последнюю фразу он почти выкрикнул, но тут же взял себя в руки и заявил безапелляционным тоном:
— Послушай, я не знаю, что ты хочешь ей сказать, Бланш этой, сегодня вечером, но не думай слишком долго, не взвешивай все за и против, если ты чувствуешь, что надо где-то пририсовать корни, сделай это, ладно? Сделай это!
— Сделаю.
Когда отец скрылся на лестничной клетке, Жан-Жан кинулся в ванную. Он внимательно рассмотрел свое лицо, почистил зубы. Попытался улыбнуться своему отражению, но тут же понял, что он смешон.
Поцеловать эту девушку, похоже, будет сложнее, чем он ожидал.
Когда Белый вернулся домой, он сразу нутром почуял, что в его отсутствие произошло что-то неладное. Правда, в квартире был Жак Ширак Усумо, который ждал, стоя в углу, большой и спокойный, как ствол секвойи в Йеллоустонском парке.
Но Белый чувствовал другое: что-то было не так с Марианной, которая с отсутствующим взглядом кусала нижнюю губу. Или что-то с Серым, который стоял между ней и Белым с вызывающим видом, — он, возможно, сам этого не сознавал, но Белому этот вид очень не понравился.
— Жак Ширак хочет нам что-то сказать. Что-то важное, — сообщил Черный.
Белый посмотрел на человека, который был любовником их матери, и нашел его еще грустнее, чем на похоронах. Наверно, горе переносится еще тяжелее, когда затягивается.
— Да? — спросил Белый, уже догадываясь, что услышит.
— Он вернулся на работу. На полный день. Дежурит все дни, кроме среды и воскресенья. С открытия до закрытия, — сказал Жак Ширак Усумо.
— Ты уверен?
— Да. У меня еще остались там друзья. Меня предупредили.
— Что будем делать? Пойдем? Пойдем туда сейчас? — нетерпеливо спросил Черный и засучил ногами, как ребенок.
— Надо мало-мальски подготовиться. Мы же не можем явиться туда вот так, средь бела дня! — перебил его Серый.
Белого начинали серьезно доставать вмешательства Серого в структуру власти стаи. Кто ему позволил перебивать Черного? Кто ему позволил думать о стратегии группы? И потом, почему Марианна такая надутая?
— Нет, можем! — заявил Белый.
— Супер! — обрадовался Черный.
— Ты понимаешь, какой это риск? — не унимался Серый.
Белый подошел к нему вплотную. Шерсть к шерсти.
— Что ты затеваешь? Что произошло, пока меня не было? Марианна, что-то произошло?
— Нет… Обычная домашняя обстановка, — сказала она насмешливо.
Белый посмотрел Серому в глаза, он чувствовал, что бушевавшая внутри ярость дала ему больше силы и авторитета, чем когда-либо. Чувствовал он и то, что Серый дрогнул, и это еще придало ему уверенности.
— Если я говорю, что мы можем пойти туда средь бела дня, это значит, что мы можем пойти туда средь бела дня. Объясни мне, что тебя смущает?
— Ничего… Я просто… — начал Серый неуверенным голосом.
— Замолчи! Ты смешон!
Серый замолчал. Его тело как будто съежилось и стало меньше на несколько сантиметров. По серым лапам пробегала дрожь.
Тут заговорил Жак Ширак, таким низким голосом, что, казалось, где-то заработала бетономешалка.
— Я тоже пойду с вами. Мне это нужно. Для работы с утратой. После мне будет лучше.
— Хорошо, — кивнул Белый, немного удивленный словами «работа с утратой». — Для тебя наверняка найдется дело. А ты, — спросил он, повернувшись к Марианне, — тоже хочешь с нами?
— Нет, я что-то устала. Я лучше побуду здесь одна и отдохну немного.
Белый улыбнулся.
Жан-Жан хотел вести себя непринужденно, как человек, готовящийся провести самый обычный вечер. Он попробовал сидеть на диване и листать газету, но нашел, что это выглядит фальшиво. Попробовал сесть за стол в столовой, устремив взгляд на вид за окном, но испугался, что с таким увлечением смотреть на пустые паркинги, пожалуй, может только психопат.
В конце концов, когда пришла Бланш, он стоял посреди гостиной со смятой газетой в одной руке и пустой чашкой в другой. Она улыбнулась, и Жан-Жану показалось, что его сердце, как попавшийся в силки кролик, нервно задергалось в груди.
Настал момент истины: она была здесь, рядом, и он не знал, как осмелиться ее поцеловать. Теперь он был уверен, что никогда этого не сможет. На долю секунды он подумал, что придется ему удовольствоваться жалкими подачками от жизни на весь остаток своих дней, что Бланш просто не создана для него и надо быть полным идиотом, чтобы подумать, будто она будет счастлива, если ее поцелует такой неудачник, как он. Какая-то невероятная сила словно мобилизовалась, чтобы не дать ему поцеловать девушку. Эту силу он сразу узнал: она поселилась в нем уже так давно, это она помешала ему сдать экзамен «Ступень+3», когда от него требовалось лишь последнее усилие, чтобы преуспеть, это она не дала ему воспротивиться, когда Марианна остановила на нем свой выбор по причинам, которых он до сих пор не понял, она же заставила его жить с ней все эти годы, несмотря на ее окаянный характер зеленой мамбы, и она же примирила с мыслью проработать всю жизнь охранником в торговом центре.
Жан-Жан положил смятую газету на стол и поставил на газету пустую чашку. Чашка соскользнула, покатилась, упала на лакированный пол и разбилась со страшным грохотом. Бланш снова улыбнулась и открыла рот, чтобы что-то сказать.
В три шага Жан-Жан подошел к ней вплотную. Взял ее за плечи и поцеловал.
Жан-Жан понятия не имел, как ему это удалось, но было ясно, что удалось: его губы прижались к губам Бланш. Его язык раздвинул ее губы и проник дальше.
На долю секунды, сам не зная почему, он подумал, что сейчас умрет.
Потом, в следующее мгновение, его целиком захлестнуло чувство, которого он не испытывал много лет: он был горд собой.
Невероятно горд.
Потом в голове возник технический вопрос: поскольку Бланш не оттолкнула его, наоборот, она, казалось, благосклонно приняла его поцелуй, сколько времени следует продолжать? Если он прекратит сейчас, все кончится слишком быстро, и этот поцелуи может показаться необдуманным порывом без расчета на повторение. Если же поцелуи слишком затянется, Бланш может надоесть, и она оттолкнет его. И тогда неизбежным последствием будет повисшая между ними неловкость, в которой смешаются стыд и смущение.
Жан-Жан лихорадочно думал. Память подкинула ему сцену поцелуя из фильма «Титаник» Джеймса Кэмерона: прекрасный поцелуи на носу корабля, только немного неудобный, потому что Кейт Уинслет приходится выворачивать шею, чтобы поцеловать Леонардо Ди Каприо, который стоит за ее спиной. Этот поцелуй, по его прикидкам, длился примерно двадцать секунд.
Подсчитав, что прошло уже десять секунд, как он целует Бланш, он решил, что у него есть еще десять, чтобы остаться в норме Голливуда.
Он считал про себя… Секунды шли быстро. Ему очень хотелось погладить грудь Бланш и даже ее ягодицы… Но он не посмел. Если он внесет сексуальную ноту в этот поцелуй, в мозгу молодой женщины может возникнуть противодействие. Необязательно, конечно, но это не исключено, а Жан-Жан не хотел рисковать.
Он досчитал до десяти и разжал объятие. Бланш смотрела на него с улыбкой.
— Ну вот… — сказала она.
— Мне очень этого хотелось.
— Я поняла.
— Это было слишком… долго? — встревожился Жан-Жан.
— О нет, вовсе нет! Настоящий киношный поцелуй!
Жан-Жан снова приблизился к Бланш. Улыбка молодой женщины придала ему уверенности. Он склонил лицо, чтобы поцеловать ее снова, но она отстранилась.
— Минутку… Минутку…
— Я… Извините… Я думал, что…
— Не в этом дело… Это было приятно…
— Мы… могли бы перейти на «ты»?