— Я думаю, мы можем перейти на «ты», как все люди, смешавшие слюну.
— Да, я тоже так думаю.
— Ты не против, если я буду говорить с тобой откровенно?
— Ты не хочешь смешивать работу и личную жизнь?
— Нет, это мне пофиг… Я хочу сказать другое… Знаешь, выдры в живой природе — одиночки.
Жан-Жан почувствовал приблизившееся до нескольких сантиметров отчаяние, и Бланш, должно быть, это заметила, потому что на этот раз сама наклонилась к нему.
— Я никогда не испытывала потребности в паре… Мне хочется жить в паре не больше, чем коллекционировать кружева из Брюгге, понимаешь?
— Да… Думаю, да…
Жан-Жан нагнулся и стал собирать осколки разбитой чашки. Он сам не знал, зачем это делает, но раз уж начал, не бросать же.
— С другой стороны… Ты знал, что выдра — единственное животное, которое любит играть… Я хочу сказать, даже взрослая?
— Вот как… Я не знал… А собаки, они ведь тоже играют?
— Нет, собаки не играют. Собаки носят поноску, да и то, когда их специально выдрессировали. Никогда ты не увидишь играющую собаку в диком состоянии… А вот выдра испытывает настоящее удовольствие от игры, до такой степени, что выдра смеется.
— Выдра смеется?
— Да… Во всяком случае, издает звук, связанный с удовольствием от игры, который можно считать смехом.
— Я не знал…
Он выпрямился с руками, полными осколков. Не зная, куда их девать, положил на стол.
На этот раз Бланш сама его поцеловала.
Невероятным поцелуем, совершенно вне всяких категорий. Жан-Жан отсчитал двадцать секунд, а Бланш под конец погладила его по затылку.
Никто никогда не гладил его по затылку.
— Мы мало знакомы, но мне хочется поиграть вместе, — сказала она.
— А правила у этой игры есть?
— Запрет становиться парой.
Жан-Жан задумался. Она смотрела на него, улыбаясь, и он нашел ее улыбку чудесной, эта улыбка напомнила ему давние каникулы в детстве, когда он был в краю гор и озер, в эту улыбку хотелось закутаться, согреться ее светом, как светом весеннего солнца, прорвавшего облака после долгой зимы, и эта улыбка дала ему уверенность, что наступающие дни будут самыми лучшими в его жизни. Он еще раз поцеловал ее, чуть крепче прижав к себе. Он больше ничего не боялся.
— Идет, — сказал он.
Ночь тянулась медленно. В эти бессонные и мучительные часы Марианне лишь изредка удавалось задремать, и сон ее был так же хрупок, как истончившийся от времени шелковый лоскуток.
Спина пульсировала страшной болью. Ничего серьезного, лапы Серого ничего ей не сломали, не так это просто, но гематома размером с большой словарь появилась в считанные часы и теперь доставляла ей ужасные мучения.
Белый это видел, он не мог не видеть, что ей больно, но ничего не сказал. Марианна уже поняла, что он не из тех, кто жалеет кого бы то ни было, и его гнев на Серого, прорвавшийся днем, был нейтрализован мощной структурой отношений внутри братства волков.
Для Белого страница была перевернута.
Марианна не была на него в обиде, она никогда ни в ком не нуждалась, чтобы защитить себя, нечего и начинать. И потом, после демонстрации чистой власти, которую устроил Белый по возвращении, после ужаса, который она прочла в глазах Серого, Марианна была уверена, что больше он никогда не осмелится тронуть ее и пальцем.
А если это все же произойдет, она готова. Она будет ждать.
С первым лучом рассвета четыре волка молча встали. Они оделись функционально, как одевались всегда, и спустились на паркинг. В этот час он был еще залит желтоватым светом фонарей и походил на дно сильно загрязненного озера.
Высокая фигура Жака Ширака Усумо ждала их внизу. Он стоял неподвижно и, казалось, не чувствовал ледяной сырости, покрывшей тонким слоем инея ветровые стекла машин. Все пятеро, по-прежнему не говоря ни слова, сели в семейный «Пежо-505». Машина рванула с места и скрылась в утреннем тумане.
Марианна задумалась, пытаясь отыскать в себе следы тревоги, но ничего не нашла.
Она решила принять горячую ванну. Горячая вода наверняка хоть немного облегчит боль.
Жан-Жан чувствовал себя легким, как облачко гелия. Воспоминание о ночи было мутным туманом, сквозь который вспышками пробивались воспоминания о вечере. Иные детали выделялись, точно скалы посреди сказочного океана: шелковистая нежность кожи Бланш, ее запах густого леса, блестящие в темноте глаза, распущенные волосы, отливающие слоновой костью зубы, открытые в улыбке.
И вот на рассвете, в этом странном состоянии духа, располагавшемся где-то между упоением ночи и последовавшими за ним тяжелыми и мутными снами, невыспавшийся Жан-Жан собрался на работу.
Он механически облачился в форму охранника, бросил взгляд на диван, где мельком увидел спящего отца, и покинул квартиру.
Он не помнил, как добрался до торгового центра, не помнил, что говорил и делал все это время, и только сейчас, когда было уже почти девять часов утра, в свои права мало-помалу вступала действительность: перспектива на длинный ряд касс, пиканье сканеров, вечная музыкальная подложка, пытающаяся мало-мальски подсластить унылую атмосферу торгового центра, фальшивый энтузиазм объявлений о «товарах дня», названия которых напоминали ему самые расхожие талисманы цивилизации («Дэш», «Жиллетт», «Финиш», «Памперс», «Нивея»), гул, в котором смешивались металлическое поскрипывание тележек, телефонные звонки и голоса сотен ранних покупателей.
Он сказал себе, что Бланш, должно быть, уже присоединилась к команде безопасности. Его так и подмывало пойти поздороваться с ней, но он ни за что не хотел показаться назойливым, чтобы она, не дай Бог, не пожалела о ночи, которую они провели вместе. Ему хотелось одного — показать ей своим уважительным поведением и ненавязчивым присутствием, что он «хороший человек».
И тогда, может быть, то, что Бланш считала игрой, станет историей.
Историей любви.
Но это желание Жан-Жан поклялся себе хранить глубоко в тайниках своей души.
Это был его секрет.
Ему и Бланш предстоит провести вместе еще дни и еще ночи.
И все будет хорошо.
И все будет просто.
Когда около половины десятого семейный «Пежо-505» приехал на паркинг торгового центра, дождь перестал, и ясное голубое небо просвечивало сквозь кремового цвета облака.
Белый вышел из машины и глубоко вдохнул запах влажного воздуха. Облака, солнце, промелькнувшая в небе птица, жизнь была совершенно равнодушна к тому, что сейчас готовилось. Ему вспомнились слова Николая Ростова, молодого офицера из романа Толстого «Война и мир», который он прочел много лет назад. Стесняясь, он читал его тайком от братьев и, несмотря на трудности, одолел до конца. Белый чувствовал, что этот роман, хоть и понял он его лишь урывками, подпитывал ум и превращал его в кого-то лучшего. Этот роман делал его глубже, тоньше, он явил ему новый образ мира, который был больше, сложнее, удивительнее. И вот он вспомнил, как в этом романе граф Николай Ростов во время боя смотрит на Дунай, на небо, солнце и леса и думает: «Во мне одном и в этом солнце так много счастия, а тут… стоны, страдания, страх и эта неясность, эта поспешность… Вот опять кричат что-то, и опять все побежали куда-то назад, и я бегу с ними, и вот она, вот она, смерть, надо мной, вокруг меня… Мгновенье — и я никогда уже не увижу этого солнца, этой воды, этого ущелья…»
Вот и Белый смотрел на свой Дунай: этот паркинг, ощетинившийся табличками с номерами мест, снующие туда-сюда покупатели, дыхание близкой автострады, запах горелого масла от фаст-фуда, — все это одновременно бодрило его и навевало ностальгию. Этот мир, который он так хорошо знал, мир, в котором он вырос и который в каком-то смысле был частью его, этот мир еще не подозревал, что ближайшие минуты станут минутами огня и крови.
Минутами, после которых ничто не будет как прежде.
В машине царила сонная тишина. Серый, Бурый и Черный, полузакрыв глаза, казалось, еще досматривали ночные сны, прерванные ранним подъемом. Своими мохнатыми руками они держали стальное оружие, которое изрыгнет огонь в ближайшие минуты. Они рассеянно поглаживали его, как поглаживал бы плюшевую игрушку ребенок, которого ведут в ясли.
В какой-то момент, без видимой на то причины, словно продолжая мысль вслух, Жак Ширак Усумо обронил «будет ужасно» и снова замолчал.
В уме Белого, еще занятом мыслями о Толстом, о дремучих лесах России и гибельном походе Бонапарта, вдруг всплыл текст Луи Виардо из «Воспоминаний охотника», текст, особенно его поразивший, когда он прочел эти строки впервые. Он так на него подействовал, что врезался в память слово в слово, наверно, потому, что там шла речь о валках:
«В роковой приснопамятный 1812 год взвод солдат (говорят, их было восемьдесят человек), расквартированный в центральном губернаторстве, был атакован ночью многочисленной стаей волков, и все были съедены на месте. Среди обломков оружия и обрывков формы, устилавших поле битвы, нашли трупы двух или трех сотен волков, убитых пулями, штыками и ружейными прикладами; но ни один солдат не выжил, подобно тому покрытому позором спартанцу при Фермопилах, чтобы поведать страшные подробности битвы. Могильный камень, воздвигнутый над останками жертв, хранит память об этом невероятном событии».
Белый помнил, какую гордость испытал, читая этот текст, гордость за своих предков-волков: этот зверь так хитер, что может прикинуться бабушкой, лечь в ее постель, пропитанную старушечьим запахом, и подражать ее голосу, чтобы пожирать маленьких девочек. Этот зверь так решителен, что может обратить в бегство целый взвод вооруженных солдат.
Жак Ширак Усумо был прав: то, что сейчас произойдет, будет ужасно. Он еще не знал, как именно ужасно, но иначе быть не могло: ужасно. Быть ужасными — такова судьба волков, и то, что должно случиться, прежде всего, в порядке вещей.
Белый понял, что Жак Ширак Усумо и братья ждут, чтобы он что-нибудь сказал. Они вышли из машины и стояли под теплыми лучами утреннего солнца. Перед ними, четко вырисовываясь на синеве неба, торговый центр походил на Сфинкса.