— Да, — просияла Бланш. — Это здесь!
Марианна стояла одна на обочине безымянного шоссе, которое змеилось и петляло среди темно-зеленой с бурым отливом хвои. Ей было холодно, вокруг ни души, и она ненавидела то, что с ней происходило.
Марианна никогда не любила путешествий, этих затратных и бесполезных дней, проведенных в неуютных краях, полных бедности и дикости. Марианна всегда была домоседкой, и, когда по дурацким правилам компании ей полагалось брать отпуск, она все равно сидела дома и перечитывала досье.
Стоя на обочине шоссе, Марианна вспоминала последние часы и сжимала кулаки при мысли о том, сколько работы могла перелопатить за этот отрезок времени, но нет, были эти долгие часы в машине, волки, из которых слова не вытянешь, унылый пейзаж, словно нарисованный черным фломастером рукой безработного, и, наконец, поломка.
Сначала в моторе «Пежо-505» что-то заскрипело. Серый сказал, что ничего страшного. Но потом скрип перешел в протяжный свист, напоминающий рев верблюда в агонии. И вот, после нескольких сухих щелчков и пары содроганий, мотор заглох, в салоне стало нечем дышать от запаха горелого пластика.
— Черт! — выругался Серый.
— Что это? — спросил Черный.
— Приводной ремень полетел, — определил Белый, похоже, лучше всех разбиравшийся в скрипах-свистах, щелчках и содроганиях.
Вместе с Марианной, которая чувствовала, как в ней закипают гнев и разочарование, они вышли из машины и осмотрели мотор, откуда валил густой серый дым.
— Пипец, — сказал Черный. — Пипец, ПИПЕЦ, ПИПЕЦ, ПИПЕЦ, ПИПЕЦ!!! — повторял он как заведенный, сопровождая каждое слово ударом кулака по кузову.
— Мы что-нибудь придумаем, вот увидишь, мы всегда выходили из положения! — попытался успокоить его Серый.
— МЫ В ЛИТВЕ, ТВОЮ МАТЬ, В ЛИТВЕ! В ЛИТВЕ НИЧЕГО НЕТ, ВСЕ ПРОПАЛО, НАМ ПИПЕЦ, ПИПЕЦ, ПИПЕЦ!!! — орал Черный.
— Вообще-то ничего не пропало… Мы просто задерживаемся… Я думаю, можно голосовать, мы вроде на национальном шоссе, здесь должно быть движение. И потом, мы в России, а не в Литве, — ласково объяснил ему Белый.
— ГОЛОСОВАТЬ? ГОЛОСОВАТЬ? ГОЛОСОВАТЬ? И ТЫ ДУМАЕШЬ, ЛИТОВЦЫ ОСТАНОВЯТСЯ РАДИ БАНДЫ ВОЛКОВ С ПОЛОМКОЙ?
— Русские… — поправил Серый.
— Голосовать будет Марианна. Ради женщины остановятся все.
— Марианна? — спросил Серый.
Черный успокоился, теперь он как будто размышлял, анализируя все возможные выходы из сложной ситуации. Наконец он сказал:
— Отличная мысль! Так и сделаем!
— Нет, могли бы все-таки спросить моего мнения! — запротестовала Марианна.
— Могли бы, — мягко ответил Белый, — но не спросим. Ты наш единственный шанс выбраться отсюда, так что делай, что я сказал. Потом, когда все это кончится, я спрошу твоего мнения обо всем на свете, но не сейчас.
Что-то приятно завибрировало внутри Марианны, что-то, чему нравилось, когда с ней говорят властно. Она сказала себе, что надо будет разобраться в этом внимательнее, потом, когда будет время. А пока она просто ответила Белому:
— Хорошо.
Это было больше часа назад, трое волков ждали ее, спрятавшись в канаве на обочине шоссе, и сидели тихо-тихо, она была почти уверена, что они уснули.
Это было больше часа назад, и Марианна начала думать, что никто никогда не ездит по этой дороге, разве что раз или два в неделю — времени хватит, чтобы умереть от голода и холода.
Когда Марианна уже решила, что разбудит волков и велит им придумать что-нибудь другое, чтобы выбраться отсюда, послышался шум. Негромкий шум мотора, и он приближался. Сначала ничего не было видно, потом сквозь туман отчетливо проступили два желтых круга, похожих на глаза насекомого.
— Машина! Машина! — прокричала она волкам, которых не видела. Она от души надеялась, что они ее слышат.
Марианна встала посреди дороги, пытаясь выглядеть одновременно беззащитной и сексуальной, это было нелегко, она задумалась, и в голову пришел образ Джессики Лэнг в «Кинг-Конге» Джона Гиллермина: она замерзла, она была одна, ей грозило что-то страшное, и она готова была подарить свое тело тому, кто ее спасет.
Пока приближалась машина, маленькая, черная, трескучая, она вертелась так и этак, пытаясь соответствовать своему мысленному образу. Поравнявшись с ней, машина притормозила. Внутри сидел мужчина с недовольным видом, а с заднего сиденья смотрели два любопытных личика в обрамлении светлых, почти золотистых волос: дети.
Мужчина вышел, сказал что-то по-русски, Марианна не поняла. Она лишь указала на заглохший «Пежо-505».
Водитель еще что-то сказал, она, кажется, поняла, хоть и не была уверена: «Пежо кака», дети тоненько засмеялись, словно пять нот проиграли на крошечных клавишах, и мужчина указал ей на пассажирское сиденье. Очевидно, он хотел ее куда-то отвезти.
Марианна улыбнулась.
Она не представляла, что еще может сделать.
Потом все произошло очень быстро: трое волков выскочили из канавы, грязные, перепачканные землей, со зверским видом. Даже Марианна, хорошо их знавшая, испугалась. Мужчина вытаращил глаза, сказал какое-то слово, должно быть ругательство, а дети, два крошечных создания при виде приближающейся смерти, съежились от ужаса на заднем сиденье.
Белый схватил водителя за горло и резким рывком сломал трахею. Серый открыл заднюю дверцу и сгреб в охапку обоих детей. Он с силой ударил две светловолосые головки о кузов, раздался звон тамбурина, брызнула кровь, почти золотистые волосы окрасились красным.
Марианне пришло на память украшение от Шанель.
Дети в лапах Серого больше не шевелились.
Все было кончено.
Марианну затошнило, темная пелена заволокла глаза, она потеряла равновесие, но удержалась за машину.
— Как ты? — спросил Белый.
— Ничего.
— У нас не было выбора.
— Я знаю.
Марианна спросила себя, сколько времени ей понадобится, чтобы забыть лица этих двух детей.
— Садись, — приказал Белый, указывая на заднее сиденье.
Она села, Белый устроился рядом.
Она вся дрожала и злилась на себя за то, что дрожит. Белый обнял ее и поцеловал.
Большой волчий язык, обвившийся вокруг ее языка, привел Марианну в себя.
Она поняла, что забудет быстро.
Дом выглядел старой забытой развалиной, но на поверку оказался не в таком уж плохом состоянии. Разумеется, внутри стояла стужа. Разумеется, в комнатах витал острый запашок плесени, а от того, что когда-то было краской, остались болезненные проплешины, изображавшие на стенах карту диковинного мира. Но в общем, жить было можно. Бланш занялась маленьким электрическим бойлером, который чудесным образом соблаговолил включиться.
— Советское значит отличное, — сказала она с ноткой гордости, — эти штуки были задуманы, чтобы работать несколько веков и выдержать ядерную зиму.
— А откуда электричество? — удивился Жан-Жан.
Бланш снова улыбнулась и показала ему маленькое бетонное сооружение между деревьями в сотне метров.
— Мы здесь недалеко от побережья, и после падения Берлинской стены моя бабушка вынесла маленький атомный генератор с заброшенного маяка на Карском море. Это тоже построено на века.
— Смекалистая у тебя была бабушка…
— В Советском Союзе все, знаешь ли, были немного инженерами.
Температура в доме понемногу поднималась. Бланш распахнула окна и впустила лесной воздух.
Они провели большую часть дня, расчищая первый этаж дома от прогнивших, проржавевших, разъеденных годами сырости вещей, которыми он был завален: тут были металлические ящики, колченогий стул с резиновым сиденьем, заросшим грибком, ведро со всяким мусором… Под вечер они положили у почерневших чугунных труб радиатора большой походный матрас, валявшийся в багажнике машины.
Жан-Жан лег рядом с Бланш, оба устали, в доме теперь было по-настоящему тепло. Она прижалась к нему. Жан-Жан смотрел на ее лицо, в электрическом свете кожа приобрела красивый оттенок меда, он погладил ее по щеке.
— Ты не должен тревожиться, — сказала она, — голодать мы не будем, за домом есть огород, надо только расчистить. В озерах полно рыбы. А потом, когда тебе надоест, есть город всего в двух часах езды…
— Я ни о чем не тревожусь. Я никогда не был так спокоен.
Она поцеловала его.
— Ты не жалеешь о своей прежней жизни?
— В моей прежней жизни не было ничего хорошего.
— Правда, ни сожалений, ни тревог?
— Нет. Ничего подобного.
— Это было так ужасно?
— Нет, не ужасно… Это… — Жан-Жан задумался. — Это было, как надевать каждый день брюки и жилет в клетку. Работаешь, встречаешься с людьми, живешь своей жизнью, но чувствуешь, что с тобой что-то не так. А потом однажды вдруг понимаешь, что просто-напросто не любишь клетку, берешь и переодеваешься.
— Выглядит очень просто, — протянула Бланш.
— Может быть, это неважный пример, но я устал.
И он тоже поцеловал ее.
Потом незаметно на лес опустилась ночь. Светлая, потому что полярный круг был недалеко, и уже наступила весна.
В какой-то момент Белому показалось, что все пропало.
Из-за поломки «пежо» они потеряли драгоценное время, и машина девки из «Синержи и Проэкшен», которую они так старались не терять из вида три дня, как в воду канула.
Потерять их было катастрофой, он знал, что Марианна этого не поймет, но она не понимала и сложного переплетения побуждений, обуревавших разум Черного, и шаткого равновесия, еще связывавшего Серого со стаей, и того, как жизненно важна была эта стая для него, Белого. Потерять их значило, что огонь, сжигавший душу Черного после смерти их матери, никогда не погаснет и что языки его пламени пожрут всю действительность, включая их самих, в самый короткий срок.
Белый, почти опротивев себе, чувствовал, как проникает в него отчаяние с неотвратимостью опухоли, уверенность, что это конец всему, укоренилась в нем и так разрослась, что он готов был заплакать. Потом, когда маленькая машинка, угнанная у русской семьи, еле тащилась посреди нескончаемого колючего леса, раскинувшегося, казалось, на многие тысячи километров, и Белый чувствовал, как, подобно раскаленной магме вулкана, закипает нервозность Черного, севшего за руль, Серый вдруг крикнул: