— Вот сравнил: привидение! Да то дух… Дух везде может пройти. А какое он привидение видел, Белобородов? Он рассказывал тебе?
— Конечно, рассказывал. Так, говорит, как туман белое, высокое! Головою ему кивало… А дошло до железной дверочки, и исчезло.
— Господа, не говорите на ночь таких страшных вещей! А то пойдём сейчас спать, всю ночь будем как жиды труситься! — неожиданно вмешался Калиновский.
— Что мы, бабы, что ли, или девочки, — хвастливо огрызнулся Ярунов. — Небось не струсим, пускай какое хочет привидение к нам является, таких ему гостинцев поднесём, не поздоровится!
Я и Белобородов сочувственно расхохотались этой ободрившей нас молодецкой выходке нашего силача Ярунова. Однако, несмотря на смех, я чувствовал себя донельзя скверно, и не смел повернуть на один волосок своих глаз, тщательно пряча их от зиявшей направо темноты длинного чёрного коридора. Да и все собеседники мои находились с том же угнетении духа, навеянном на нас рассказами Чермака и Белобородова. Когда раздался звонок строиться в спальни, я с замирающим сердцем заранее предощущал тот ужас, который схватит меня при проходе мимо всегда тёмных лесенок и закоулков чердака, где несомненно гнездились, по моим соображениям, все таинственные ночные пугала нашей гимназии.
В спальнях было так людно и светло, что страхи мои рассеялись очень скоро. На дворе стояла ясная морозная ночь, полная луна светила так ярко в многочисленные ряды окон, что свет наших спальных свечек в больших жестяных шандалах, стоявших на полу, казался совершенно лишним красновато-грязным пятном среди потоков голубовато-фосфорического света, которыми месяц сверху донизу затопил наши спальни.
Мы наболтались вдоволь, и потому торопились лечь в постели без всяких разговоров. Моя кровать приходилась к простенку между двух окон, а кровать Чермаченки как раз в средине окошка. Она была так ярко освещена месяцем, что падавшие на неё тени от оконных переплётов, казалось, можно было руками ощупать, словно настоящую деревянную раму.
— Чермаченко, тебе придётся нынче на окне ночевать! — шутливо сказал я ему, разглядывая с изумлением этот поразительно рельефный рисунок окна, нарисованный лучами месяца на белом одеяле Чермаченки.
Он тоже глядел на него упорно с какою-то странною тревогою.
— Жутко как-то ложиться в это окно! — проговорил он, нерешительно отдёргивая одеяло. — Точно в воду, в лунный свет опускаешься. И чего это, право, штор у нас не заведут? Так неловко…
Меня занимало непривычное впечатление от такого необыкновенного лунного света, и я протянул голову к окну.
— Чермаченко, посмотри-ка, глядит сюда, совсем как лицо человеческое… Прямо в окно к нам засматривает. Видишь, и два глаза, и рот, всё теперь заметно… Нянька моя Афанасьевна уверяет, что это лик Авелев.
— Знаешь, Шарапов, я отчего-то боюсь смотреть на месяц, — отвечал Чермаченко, отвёртываясь от окна. — Мне как-то тяжело на сердце делается. Дурнота какая-то, голова кружится. Сам не знаю что… Жутко как-то.
— Ну вот ещё! — со смехом возразил я. — Когда темно, тогда действительно жутко бывает, а когда месяц светит, тут всё весело делается; и ночь не страшна! Я ужасно люблю месячные ночи, когда луна полная…
— Ах, а я всегда словно сам не свой… И не смотрел бы на неё! — пробормотал тоскливо Чермак, закутываясь с головою в одеяло.
Я заснул сейчас же крепчайшим сном, словно провалился в глухую бездну.
Вдруг я раскрыл глаза, будто что-то толкнуло меня. Глубокое молчание, прерываемое только глухими звуками храпа, царило в огромной спальне, уставленной, как белыми гробами в саванах, рядами кроватей. Свечи были давно потушены ночным дежурным, мирно заснувшим в дальнем углу, и вся спальня обратилась в одно неподвижное озеро лунного света.
Я повёл глазами на кровать Чермака — и обмер от ужаса. На кровати стояло, освещённое в упор лучами месяца, длинное белое привидение с лицом Чермака. Глаза его были опущены, но всё лицо было напряжённо обращено к месяцу, и худые руки, показавшиеся мне со страха длинные целой кровати, тоже протягивались к месяцу. Я хотел закричать как зарезанный, но голос застрял в моей судорожно сжавшейся глотке, и я глядел не отрывая глаз, переполняясь всё большим ужасом, бессильный пошевельнуться, на страшную белую фигуру.
И тут я похолодел до концов волос: она двинулась ко мне. Теперь я увидел несомненно, что это был Чермак. Он не шёл, а, казалось, плыл по воздуху без веса и шума, как бесплотное видение, закрыв глаза и дыша, как в глубоком сне. Но ноги его передвигались и руки искали чего-то. И это было так невыносимо страшно и так невыносимо непонятно, что можно было умереть на месте от ужаса.
И вот я чувствую, — но не понимаю, брежу ли я, или схожу с ума, — чувствую, что он идёт ко мне, ступая босыми, холодными, как лёд, ногами, сначала мне на колена, потом на живот, потом на лицо, не смяв даже складки одеяла, не придавив даже кончика моего носа, на который он ступил. Он продвигается по мне, как бестелесная тень, к ярко освещённому окну за моею кроватью, скользит легко и неслышно по подоконнику, пытливо потрогивая стекло омертвевшими руками, потом тою же воздушною поступью пробегает через спящего со мной рядом Калиновского, опять на свет окна, и опять на следующую постель, и опять к окну, к яркому лучу месяца, который притягивает его к себе, как магнитною силою.
Обезумевшими глазами следил я за этими непостижимыми движениями страшной белой фигуры, которые она исполняла с ловкостью и точностью акробата.
Вот-вот дойдёт она до последнего окна и повернёт опять назад, опять ко мне. «И если я пошевельнусь, если она почует, что я не сплю — что будет со мною?» — в бесконечном ужасе думал я. И не знаю сам как, без сознания и намерения, вдруг чувствую, что я уже сполз со своей кровати вместе с одеялом и с подушкою, и что я тщательно забиваюсь как можно глубже и дальше, в самый тёмный, в самый недоступный уголок под кроватью Калиновского. Безысходный страх сковал меня там, и, свернувшись на полу калачиком, как напуганный мышонок в своей крошечной норке, несколько раз окрутив голову и ноги натянутым, как барабан, одеялом, я долгие часы пролежал в холодном поту, мучительно прислушиваясь к неясному шороху босых ног, который наполнял в моём воображении всю залитую месячным светом так жутко молчавшую и так странно храпевшую спальню нашу.
Я был так глубоко потрясён тем, что видел, что не смел и заикнуться об этом на другой день кому-нибудь из товарищей. Мне даже временами казалось, что ничего этого не было, что всё мне приснилось в болезненном кошмаре. На Чермака я боялся взглянуть и целый день избегал его встречи. Весь день я был сам не свой, не мог ни разговаривать, ни учиться, даже еда не шла в рот. Приближение ночи пугало меня, как смертный приговор, и я болезненно считал часы, оставшиеся до рокового момента.
Неужели он опять начнёт? Неужели это будет всякую ночь? Недаром у них в доме в Березниках водится чертовщина. Верно, и он таков же, как его отец. Где они, там и всякие ужасы. Значит, бесы сидят в них и мучают их. Но что же мне, бедному, делать? За что же я буду умирать от страха всякую ночь? Попроситься разве у инспектора или у Нотовича на пустую кровать, что в маленькой спальне. Да ведь он и туда придёт, и там меня отыщет. «А, скажет, так ты бегал от меня! Вот же я тебя!» Ещё хуже, пожалуй, будет, ещё страшнее. Да и не пустят меня туда. Скажут: это ещё зачем? Спи, где спал. А что мне ответить? Ярунову бы рассказать: тот храбрый и все эти штуки знает. Тот сейчас бы придумал. Пожалуй, лёг бы со мной вместе, да по-своему бы с ним распорядился! Да боюсь говорить об этом, язык не повёртывается. Вдруг он узнает, да меня ещё оттаскать вздумает! «А, скажет, так ты доносчик, ты фискалить на меня, так постой же, голубчик, я тебя проучу!» Да и проучит. Ведь он, должно быть, всё чует, всё может узнать, что у другого на уме. Чего человек и вообразить не может, а он вот делает!
Однако, когда ночь действительно наступила и мы пошли в спальню, я чувствовал себя гораздо спокойнее и храбрее, чем ожидал. «Ну что за важность, что он лунатик? — рассуждал я очень основательно сам с собою. — Мало ли каких болезней на свете нет! Болен он, и больше ничего. Никакой тут чертовщины нет, а просто такая болезнь. Вылечат его доктора, вот и не будет таскаться по ночам, а будет спать, как все мы. Ведь бегают же в белой горячке по снегу в одной рубашке, и потом проходит, как будто и не было ничего. Сказать разве завтра доктору Ивану Николаевичу, что Чермаченко лунатик, вот и лучше дело будет, он его возьмёт в больницу и велит фельдшеру спать около него».
Я нарочно стал разговаривать с Чермаченко о разных пустяках, чтобы ещё больше убедить себя, что в нём ничего нет страшного, что он самый обыкновенный третьеклассник, малюк, которого ничего не стоит вздуть, если только захочу.
Глядеть на него прямо я не решался, а только скользил по нём глазами, инстинктивно опасаясь, чтобы он не прочёл в моём лице наполнявшего меня страха перед ним. Мне казалось, что он насквозь понимал все эти хитрости мои, и что в его золотушных глазах светились лукаво насмешливые злорадные огоньки. Мне казалось, что он говорит сам с собою: «Погоди, голубчик, досталось тебе хорошо от меня прошлую ночь, а теперь не то ещё будет… Вот дай только уснуть всем».
Я с тоскливою тревогой посмотрел на окно. Как нарочно, месяц сиял ещё ярче, чем вчера, и тихие волны его фосфорического света широкими потоками лились в нашу спальню сквозь длинный ряд огромных, ничем не закрытых окон. «Опять то же!» — болезненно шевельнулось у меня в груди.
Я понимал, что не могу заснуть, что я всю ночь буду мучительно дожидаться, когда начнётся эта страшная прогулка по окнам с закрытыми глазами, с руками, вытянутыми вперёд. Но я понимал в то же время, что не могу выдержать повторения вчерашней ночи, что нужно или бежать отсюда, или что-нибудь придумать. Иначе я умру на месте от страха.
Все, как нарочно, замолчали и стали засыпать необыкновенно скоро. По крайней мере, так показалось моему бесконечно взволнованному сердцу. «Все меня оставляют одного на жертву этому проклятому лунатику. Никто не догадается, никто не хочет помочь! — в припадке отчаяния роптал я на своих товарищей, хотя сам знал отлично, что я ничего не говорил никому из них и что они никаким образом не могли даже подозревать ничего подобного. — Разве заговорить с Калиновским? Он, может быть, ещё не спит», — подумал я, и каким-то не своим, исказившимся голосом произнёс довольно громко: