Мы как раз проверяли уклон для водопровода, для трубопровода, когда я заметил незнакомцев, которые, за исключением седовласого, поснимали куртки и не спеша, будто прогуливаясь, направлялись к нам. Они были в светлых рубашках и хорошо отутюженных брюках, и я сказал шефу:
— Кто это там идет?
Он поднял голову, но ничего не сказал и снова стал прикидывать, где должна идти канава для трубопровода. Как приветливо они поздоровались, с каким любопытством оглядывались по сторонам, и седовласый очень вежливо спросил, где ему найти господина Целлера, на что шеф ответил:
— Это я. Чем могу служить?
Солдаты; это были бывшие солдаты, которые со многими другими прибыли в Холленхузен на товарищескую встречу, в «Немецкий дом», они лишь хотели просить разрешения здесь, у нас, немного оглядеться, на земле, которую знали с давних пор; седовласый сказал:
— Как вы сами понимаете, у нас много всяких воспоминаний, и нам очень хотелось бы немного здесь походить и осмотреться.
Шеф отказался от предложенной ему сигареты и, улыбнувшись, сказал:
— Боюсь, здесь много чего изменилось.
А седовласый на это:
— Удивительно, просто удивительно.
В прошлом он командовал всеми солдатами в Холленхузене.
За данное шефом разрешение оглядеться на его земле они все хором поблагодарили, но таким невнятным «спасибо», какого мне до сих пор никогда еще не приходилось слышать. Шеф еще сказал:
— Я дам вам провожатого. — А мне шепнул: — Присмотри за ними, чтобы чего не попортили.
И мы отправились по солнцепеку, в воздухе стоял нескончаемый треск и звон, и еще будто лопалось что-то, словно лопались стручки, — разлетались семенные коробочки. Мне незачем было оборачиваться, я знал, что шеф смотрит нам вслед и улыбается своей непроницаемой улыбкой.
Не впереди, я шел не впереди, а держался сзади, останавливался, когда они останавливались, все ожидая, что они меня о чем-нибудь спросят, но они ни о чем меня не спрашивали, только время от времени дружески мне кивали, чаще всего однорукий, у которого пустой рукав был засунут за пояс. Именно он помахал другим, желая им что-то показать на земле, там, у однолетних теневыносливых вишен, он описал круг, повернулся, указал в том направлении, где когда-то стояли макеты домов, а другие столпились вокруг него, вглядывались в землю, затем повернулись и стали смотреть в указанном направлении, им было понятно то, к чему их побуждал и призывал однорукий, но по их лицам и по тому, как они держались, я видел, каких усилий им стоило что-то здесь опознать.
И так как мне не терпелось выяснить, что же они ищут, я молча к ним приблизился, пошел в хвосте группы, стал среди них, когда они остановились; и один что-то припомнил, припомнил место, где увяз учебный танк.
— Наш учебный танк, — сказал человек в полосатой красно-белой рубашке. — Он, по всему видно, здесь стоял, — сказал он, — точно здесь, — и прямо указал на наши кусты смородины, отогнул ветки и отпустил, у него уже не оставалось сомнений, что учебный танк некогда стоял именно там, и он повернулся к однорукому и напомнил ему, как они вдвоем должны были уничтожить танк, вскочить на него сзади, установить магнитный подрывной заряд, спрыгнуть и — в укрытие. Поскольку однорукий утвердительно закивал, вздохнул и закивал, я не стал вмешиваться и говорить им, что учебный танк стоял совсем в другом месте, посреди наших грушевых участков.
Они не лезли в посадки, шли по дорожкам, которые мы оставляли для нашего узкоколесного трактора, лишь иногда шарили ногой или палкой по краю посадок, рыли и шарили, но ровно ничего не находили. Один, который все сам себя спрашивал, куда же подевались карликовые ели, он в первую очередь именно их искал, выводил рукой по воздуху линии из низины и сказал наконец, что однажды среди карликовых елей проспал ночные учения и проснулся победителем, так он сказал.
У валуна, когда мы стояли у валуна, тот, в полосатой красно-белой рубашке, не удержался, чтобы не изобразить нам, как он со своим пулеметом однажды укрылся за бесформенным камнем, и утверждал, что отсюда у него был идеальный сектор обстрела, и, конечно же, он захотел его сейчас вновь отыскать, но спустя немного, обведя взглядом наши участки тиса и туи, поднялся на ноги и признал, что здесь, видно, слишком многое изменилось и идеального сектора обстрела теперь уже нет. От меня он не узнал, как мы поступили с валуном. Они были явно разочарованы, растеряны, я это заметил и уже подумывал о том, не извлечь ли для них кое-что из моих тайников, сувениры, которые они скорей всего искали, кокарды и пуговицы, монеты и гильзы, или еще пряжку от ремня, или армейский нож, но, поскольку мы все это сами нашли, я с шефом, это принадлежало нам, и я решил, что лучше все эти вещи сохранить.
На командном холме все уселись; под палящим солнцем участки словно бы дрожали — бесконечные шпалеры, идущие с юга на север; и один из них сказал:
— Похоже, они выстроились на смотр, эти деревца и кусты, будто на долгую поверку.
А другой добавил:
— Это наша смена.
Что искали те двое возле старых сосен в направлении железнодорожной насыпи — этого никто не знал; они просто отделились от своих и пошли туда, стали отмерять шагами какой-то участок, но ошиблись, взяли за исходную точку группу из трех сосен и снова стали там что-то обмерять, после чего обследовали землю, они не копали, не рыли, а лишь осматривали ее и иногда ковыряли носком башмака. Поднявшись к нам, они больше помалкивали, уселись и закурили, но потом один из них сказал:
— Ничегошеньки, вы здесь ничегошеньки уже не найдете. Все, что от нас осталось, они пробороновали.
И вдруг он обнаружил личный знак, который я, продев в него шнурок, тогда носил на шее; алюминиевая пластинка, видно, выскользнула у меня за ворот рубашки, овальная штучка, которую я однажды нашел среди обломков макетных домов. Он попросил его у меня. Прочел буквы и цифры. И едва не онемел от удивления. Потом, ни слова не говоря, передал личный знак седовласому, тот его оттер, стал поворачивать, щупал и допытывался, где я это нашел, а когда я сказал ему, спросил, не могу ли я этот знак ему подарить. Я ему знак подарил, и он бережно спрятал его в нагрудный карман, а когда однорукий сказал: «Эггерс, его Эггерс тогда потерял», седовласый медленно кивнул, словно это было ему уже известно; и по всему видно было, как много это для него значило.
Мы побывали у каменной ограды, прошли к моему остову лодки и к заболоченному участку, где даже в засуху стояли маслянисто поблескивающие лужицы, прошагали кусок вдоль откоса железной дороги и заглянули в песчаный карьер, прошлись по нашим хвойным участкам, и чем дальше мы шли, тем рассеяннее, тем молчаливее они становились. Они давно уже не пытались больше отыскать что-то, напоминавшее им прошлое, здесь не осталось ни следа, ни знака, ничего зарытого, что дождь или наш плуг могли бы поднять на поверхность, ничто теперь не доказывало, что земля эта когда-то принадлежала им, поскольку даже подсобные фундаменты под макетными домами мы извлекли из земли. Шеф не испытывал особого желания еще раз с ними беседовать, но, раз уж они проходили мимо, он прервал работу, выслушал вторичную благодарность седовласого и сказал:
— Надеюсь, вам удалось найти что-то знакомое.
Но седовласый только пожал плечами и вопросительно взглянул на других, словно предоставляя им отвечать, но, поскольку никто из них говорить не захотел, он в конце концов сам сказал:
— Поразительно, то, что здесь создано, просто поразительно. Мы показались себе здесь чуть ли не чужаками.
— Иногда так бывает, — сказал шеф, и еще добавил: — Порой природа выставляет нас за дверь собственного дома.
Перед тем как вернуться в Холленхузен, в «Немецкий дом», они пригласили шефа на вечер к себе, хотели, чтобы он был их гостем, и седовласый заверил, что будет особенно рад видеть шефа, но тот поблагодарил и извинился, сославшись на неотложные дела. Не знаю почему, мне было их жалко, когда они уходили по Главной дороге, даже не взглянув на маточные гряды и на маленькое поле роз, не знаю даже почему, но было жалко.
Неожиданно один из них вернулся, еще сравнительно молодой человек, узколицый, держался он непринужденно; не разрешит ли господин Целлер задать ему один вопрос, хотел он знать, на что шеф ответил:
— Конечно, валяйте.
Он однажды прочел, этот бывший солдат, статью, работу о деревьях, которые обмениваются сигналами, как бы подают сигнал тревоги, когда грозит опасность; фамилии автора он в точности не помнит, но кажется, тоже вроде бы Целлер.
— Не вроде бы, — сказал шеф, — а действительно Целлер. Кстати, работу эту я написал давно, когда мы еще жили в восточных областях.
После чего бывший солдат улыбнулся и сказал только, что ему очень приятно, и тут же ушел, а шеф задумчиво покачал головой, возможно потому, что никак не мог предположить, будто кто-то способен еще помнить о чем-либо столь давнем; работая рядом с ним, я видел, как это его растрогало.
Но говорить об этом он не стал, это сделала Доротея, вечером после ужина, когда мы остались одни и ждали шефа, сидевшего вместе с буровиками у нового колодца, где они на радостях, что нашли прекрасную воду, пропускали по маленькой, как это именовала Доротея. Я прямо спросил ее, как шеф открыл, что деревья могут подавать сигналы тревоги; сначала она удивилась, откуда я это знаю, но, когда я рассказал ей, задумалась, и по лицу ее было видно, как она мысленно возвращается к прошлому, все более и более давнему, вплоть до утраченных участков, где они раньше жили и где я давно чувствовал себя почти как дома, хотя никогда там не был. Большая теплица, необъятные участки хвойных, обвитый виноградом дом, в котором они жили, — все это сразу возникло передо мной, а также лесное озеро, где одной памятной зимой утонула маленькая сестричка шефа, слишком рано осмелившаяся выйти на лед, и еще река, что была шире и чище, чем наша Холле, и большой участок, который принадлежал семейству шефа.