Ах, Ина, я и сейчас слышу, как ты в вечер перед переездом, когда мы все сидели среди узлов и ящиков, на Коллеровом хуторе, настояла на обещании, что ты сама, самолично, обставишь свою комнату. И только грузчики, помогавшие нам при переезде, входили к тебе, и взгляды, которыми они обменивались в коридоре, сказали мне, что увидели они нечто вовсе непривычное.
Я был первым, кому ты все показала, может, ты на мне хотела проверить впечатление, которое твоя комната произведет, или должна произвести, на других.
— Идем, Бруно, на одну минутку, — и повела меня к себе.
На воле, я стоял не в комнате, а оказался на воле, потому что все стены были покрыты большими цветными плакатами, которые ты от всех нас скрывала: меня окружали луга, где лошади нежно терлись шеей друг о дружку, тут над камышовыми зарослями летели дикие гуси, а там, под цветущими плодовыми деревьями, стояли пчелиные ульи, можно было даже заглянуть на лесную поляну, где расположилась отдохнуть и перекусить вспотевшая компания. Стен почти не было видно.
Но всего лучше, Ина, были рисунки, которые ты повесила в один ряд, все одного размера, и на них изображены мы все: Доротея и шеф, Макс и Иоахим, и я, и ты. Лицо шефа нужно было отыскать в кроне ореха, а Доротея — ту обрамляли заросли ежевики, у Макса и Иоахима глаза были сощурены, будто их слепило солнце, а ты сама выглядывала из зеркала. Себя я сразу узнал, ты нарисовала мое лицо на бумажном змее. И в восторге я сразу же попросил тебя подарить мне рисунок, но ты сказала «нет». И еще ты сказала:
— У меня вы должны быть все вместе.
Тут я очень обрадовался и попросил разрешение время от времени тебя навещать, и ты согласилась и сказала:
— Ты же знаешь, Бруно, моя дверь всегда открыта, и здесь, в крепости, это не изменится.
А потом ты захотела пойти со мной в подвальную комнату, которую предназначил мне шеф, хотела помочь мне там устроиться, и немало удивилась, когда я сказал, что помогать нечего, я уже давно все сделал.
Из своего окна мне не было видно светлой конторы шефа в полуподвале, но я мог видеть всех, кто направлялся к нему, это были главным образом мужчины в куртках или зеленых грубошерстных пальто, реже пары, они приезжали в легковушках и автофургонах, и первый их взгляд был направлен не на контору, а на простиравшиеся до самого горизонта наши участки. Как они стояли. Как затеняли рукой глаза. Как подталкивали друг друга и вытянутой вперед рукой указывали на что-то, что они узнавали. И министр, посетивший нас однажды в воскресный день, стоял точно так же и тоже затенял глаза и объяснял сопровождавшим его людям, что́ он там вдалеке узнавал.
Мне ничего не стоит ждать, но другие, они начинают выказывать нетерпение, даже если им приходится ждать какие-нибудь полчаса, особенно Иоахим; тогда он снова и снова выскакивал на террасу и оттуда осматривал шоссе в бинокль, пока наконец не обнаружил две черные машины. Они подъехали по Главной дороге, и министр первый вышел из нее и стал со всеми за руку здороваться, причем по ошибке подал руку Эвальдсену, который опустил на землю охапку хвороста и просто глазел, а затем тот, кого шеф назвал великим садоводом-любителем, оглядел наши участки, одобрительно кивнул и стал что-то объяснять сопровождающим. У министра-садовода было моложавое лицо и седые с желтыми прядками волосы, руки были теплые и мясистые, и на пальце надето массивное кольцо-печатка с голубоватым гербом; его маленький ротик был всегда немного приоткрыт, словно бы министр чему-то удивлялся. То, что он ходил сутулясь, верно, объяснялось его высоким ростом, он возвышался надо всеми и к каждому, с кем разговаривал, должен был наклоняться, а разговаривал он решительно с каждым, кто оказывался с ним рядом. Меня он спросил о моем любимом занятии, и я сказал: «Подвязывать к колышкам саженцы голубой ели», на что он так удивленно закивал, словно бы это было и его любимым занятием.
Шефа он, видно, откуда-то уже знал, потому что по-дружески взял его под руку и сказал, взглянув на крепость:
— Какой прекрасный дом вы себе построили, господин Целлер. — И еще сказал: — О вашей работе слышно очень много хорошего, говорят, вы творите чудеса.
На это шеф, пожав плечами, ответил:
— От молвы никуда не уйдешь, господин министр. — Больше он ничего не сказал.
За накрытый для кофе стол, приготовленный Доротеей, решено было сесть позднее, после осмотра, после обхода, министр хотел для начала что-то увидеть, и они с шефом пошли вперед, а я попросту увязался за ними вместе с людьми, приехавшими с министром.
Это были все молчаливые, доброжелательные люди, кроме одного, кроме тощего, в темно-синем костюме, который с лихорадочной готовностью суетился, боясь хоть что-то упустить — какое-то высказывание или пожелание министра, — он должен был все услышать только затем, чтобы министру поддакивать. Что я шел вместе с министерской свитой, его явно не устраивало, он то и дело со стороны неодобрительно меня оглядывал, но, поскольку шеф меня терпел и раза два или три просил помочь ему в парниках и в пленочной туннельной теплице, он не решался что-либо меня спросить.
Министр вполне мог бы наняться у нас на любую работу, так хорошо он во всем разбирался: он знал, что на разновидности тополей почти нет спроса, знал, что лесные деревья несколько повысились в цене, а всего лучше идут плодовые и декоративные породы, — о чем бы они ни говорили и перед чем бы ни останавливались, министр мог сказать свое слово. Раз он стал даже возражать шефу, это когда они обменивались мнением о лучшем подвое для сирени, шеф считал, что лучшие подвои должны два года находиться в посевной гряде, потому что в это время на них лучше приживаются глазки, тогда как министр, напротив, стоял горой за пересаженные дички, хотя их штамбы довольно сильно древеснеют.
Чего только он не находил, не подбирал и не рассматривал — легчайшие крылышки жуков, совершенно высохшего кузнечика, клок шерсти из заячьей шкурки, стручки и метелки травы, а также скелет какой-то крохотной птахи, — все это он подбирал и подносил к глазам. В нашем маточнике смородины и крыжовника он спросил у шефа объяснения, он хотел знать, что заставляет растение цвести, и шеф ответил:
— Лист, конечно, время цветения определяется листом.
И когда министр лишь вопросительно на него посмотрел, шеф рассказал ему то, что давно рассказал мне: в листе у растения находятся своего рода часы, измеряющие длину следующих друг за другом дней и ночей, и когда они определили, что длина дня благоприятна для цветения, они дают к этому сигнал. Каким-то там веществом. Эдаким химическим вестником. И даже если растение еще не готово к цветению, оно сразу же последует сигналу, как только ему привьют лист с получившего подобную команду другого растения.
— Все дело в листе, — сказал шеф.
А министр, помедлив, сказал:
— На этот счет существуют разные точки зрения, дорогой Целлер, но в пользу вашей говорит, без сомнения, многое.
Кроме того, тощего, все мы уселись на моей каменной ограде и глядели на гряды и посадки, и шеф рассказал министру, как мы участок за участком осваивали и использовали бывший учебный плац; и он сказал также, что я с самого начала ему помогал:
— Наш Бруно работал не покладая рук.
Это меня очень обрадовало. Пока шеф рассказывал, министр вертел в руках пустую гильзу от патрона, он сам ее нашел, сперва крутил и скреб, потом выдул немного земли из гильзы и, когда шеф замолчал, внезапно спросил, окончательно ли миновала опасность; он спросил, не поднимая глаз, и шеф спокойно ответил:
— Еще нет, они все еще от этого не отказались.
Министр сказал:
— Если меня правильно информировали, здесь проходило военную подготовку несколько поколений солдат, в частности знаменитый 248-й полк.
Шеф это подтвердил и тихо сказал:
— Несколько поколений, да, и все ради чего, ради чего… — И, подумав, добавил: — Но добровольно мы отсюда не уйдем.
Министр кивнул, это был одобрительный кивок, он хорошо понимал, что после всего сделанного шеф никогда добровольно не отдаст эту землю, но по нему также было видно, что он знает больше, чем вправе сказать, и осторожно, словами, которые не оставляли в нас никакой уверенности, он упомянул о некой оговорке, действующей при продаже земель военного ведомства, и еще другое он упомянул, о чем я раньше никогда не слышал: союзнические обязательства и требования обороны. Не то чтобы он хотел сразу убедить шефа, он только пытался побудить его хорошенько подумать, но шеф, видно, уже все знал, давно обо всем подумал и решился на что-то, о чем пока предпочитал не говорить; сощурив глаза, он окидывал взглядом свои шпалеры и крепко сжимал губы. Когда он так вот молчал, когда так вот сидел недвижим, я сразу чувствовал, что на карту поставлено нечто важное для него и для нас, и хоть не знал, что это, во мне сразу же поднималось беспокойство, а с беспокойством всякий раз возникала тяжесть в животе. Я последовал за его взглядом, оглядел шпалеры наших хвойных пород, приготовившись уже к тому, что сейчас что-то произойдет — я бы не удивился, если б из скудной тени вышло несколько солдат, — но ничто не шевелилось на участках; день был воскресный.
А что многое у нас я могу и не заметить, я понял, когда министр вдруг спросил, была ли уже здесь комиссия, а шеф на это как бы издалека ответил:
— Да, комиссия здесь побывала.
— И что же? — спросил министр. Шеф, пожав плечами, ответил:
— Вопросы, запись ответов, извещения, но пока еще ничего не пришло, ничего окончательно. Мы ждем.
— Ну, значит, — сказал министр, — ничего еще не решено, — и при этом постучал гильзой об ограду, — значит, есть еще надежда, дорогой Целлер… — И потом сказал еще что-то, чего я уже не понял, потому что горло у меня раздуло, я едва мог дышать, в висках стучало, и в один миг грудь взмокла от пота. И глухо, словно из-под земли, до меня вдруг донесся другой голос министра, голос, которым он говорил сам с собой, и голос этот сказал: «Дело плохо, дорогой Целлер, похоже, что управление призывного района не намерено отказываться, но я, я на вашей стороне».