Однажды коптильщик стал трясти дверь в комнату Магды — он подкрался в носках — и не только нажимал на ручку, но тряс дверь, и звал, и приказывал ей отворить, и тут было мало толку притворяться спящей, ей пришлось ему ответить, она просила его идти спать, сказала также, что ей нездоровится, но это на него не подействовало, он твердо решил к ней проникнуть и не слушал никаких уговоров. Когда же он стал бросаться на дверь, Магда его предостерегла, а когда он спустя немного пустил в ход лом, предостерегла снова, но на него не подействовали ее предостережения, он продолжал к ней ломиться.
Могу себе представить, как Магда искала выхода, живо представляю, как она ходит по темной комнате и одну за другой разбивает об пол бутылки, собирает осколки и усыпает ими пол перед кроватью, целой гирляндой осколков; потом прыгает в кровать, усаживается и ждет его.
Едва войдя в комнату, он всадил себе осколок, он застонал и стал приплясывать на одной ноге, а когда наконец вытащил стекло, ретировался к себе вниз, не произнеся ни слова.
К завтраку он приготовил извинение; когда Магда спустилась вниз, он уже сидел за столом и, жестом подозвав ее, предложил ей сесть с ним рядом, но она лишь покачала головой, положила ключи от дома и погреба на стол и ушла.
Магда; когда я впервые ее увидел, то понятия не имел, что это она и что она будет работать у нас, но я сразу обратил на нее внимание, она сидела за столиком в углу станционного зала ожидания с девушкой и молоденьким солдатиком. Поскольку у нас к обеду дали лишь овощи с супом и яйцо, я позднее быстренько забежал на станцию, в зал ожидания, было очень душно, и к тефтелям я сразу же заказал две бутылки лимонада. Над путями навис зной, станция обезлюдела, и я удивился, почему эти трое тут сидят, две девушки и солдат, хотя следующий поезд ожидался не скоро. Все трое казались мне почти одних лет, однако от меня не укрылось, что одна из девушек здесь главная, Магда в полосатом бело-голубом платье, Магда с цепочкой на шее и с плетеной корзиной, накрытой чистой тряпицей; уже одно то, как она сидела, говорило об уважении, которое она требовала к себе, и те двое с готовностью ей его оказывали. Ее сосредоточенность. Серьезность, с какой она задавала вопросы. Ее краткие слова одобрения или несогласия и добродушная улыбка, с какой она иной раз слушала своих спутников.
Когда бледная буфетчица, выйдя из-за стойки, подошла к ним и предложила что-то заказать, то ответила ей Магда, и она же расставила принесенные тарелки, пододвинула к себе миску и всем разлила суп, больше всего солдату; и ему же она положила кусок грудинки, случайно попавший ей в тарелку. Из плетеной корзины она вынула два хлебца, солдат получил целый, а она с другой девушкой поделили второй пополам.
Я уже давно съел свои тефтели и выпил лимонад, давно должен был быть на пути к Холле, но, сам не знаю почему, продолжал сидеть, знаю только, что-то меня там удерживало и не отпускало, может быть, радостное чувство, которое я испытывал, глядя на них.
Чуть позже они заказали еще яблочный сок — две бутылки и три стакана, — и вдруг, очень быстро выпив, вскочили и вышли на перрон, где Магда каждому сунула по сверточку, сверточки были одинаковой величины. Когда подошел поезд, стал накрапывать дождь, отдельными крупными каплями, которые лопались в пыли или с нее скатывались; Магда сперва поцеловала девушку, затем солдата и подтолкнула их, когда они поднимались в вагон, а напоследок, пока они еще были на ступеньках, шлепнула каждого по заду. Как эти двое махали ей, я еще никогда не видел, чтобы кто-нибудь так махал; свесившись друг над другом из окна, на ветру, под хлещущим в лицо усилившимся дождем, они все же не втягивали головы, сперва они махали лихорадочно, а затем все медленнее и в одном ритме, пока поезд не скрылся за поворотом по направлению к Шлезвигу.
Моя куртка, она укрылась под моей курткой, хотя ее тоненькое платье уже насквозь промокло, сначала она меня не поняла, потому что ливень шумел вовсю, но потом сняла с головы корзину, под которой пыталась спастись от дождя, и согласилась, чтобы я держал непромокаемую куртку над нами обоими. Перейдя пути, она осведомилась, ведет ли дорога к нашим участкам, после чего уже держалась рядом со мной, лишь следя за тем, куда шагает, и позволила себя вести мимо нашей экспедиционной конторы и нового машинного сарая; когда моя рука нечаянно коснулась ее плеча, она пригнулась и сразу же ускорила шаг, и я стал следить за тем, чтобы это не повторилось. Как удивленно она уставилась на меня, когда я остановился перед своей дверью и вытащил из кармана ключ, она никак не ожидала, что я тоже тут живу, но, пока я отпирал, ее, видно, осенило, и она спросила:
— А вы, часом, не Бруно?
Я сказал «да» и предложил ей зайти ко мне и обождать, пока не пройдет ливень, и она, немного поколебавшись, согласилась.
С нее так капало и лило, что всего лучше поставить бы ее в таз; мне долго пришлось ее уговаривать сесть на табуретку, а когда она наконец с неохотой согласилась, я предложил ей то, что лежало у меня на подоконнике для утоления моего ночного голода, но она от всего отказалась. Взглянув на мои часы, она усмехнулась, она сразу заметила, что у них лишь одна стрелка, и сказала:
— Они небось врут.
Но мраморным корпусом она залюбовалась, бережно поворачивала часы и так и эдак, провела по ним рукой, потом стала что-то про себя считать и сказала:
— Скоро они будут в Шлезвиге.
А когда я спросил:
— Кто?
Она ответила:
— Мои брат и сестра.
В Холленхузен она приехала впервые.
Некоторое время мы сидели молча, тяжелые тучи понесло дальше, к Балтийскому морю, и, как всегда у нас, быстро посветлело, снаружи уже только капало. Неожиданно она спросила, хорошо ли мне здесь, и я сказал, что привез меня сюда шеф и я был с ним с того самого дня, как он начал обрабатывать бывший учебный плац, и я сказал ей, что не представляю себе, как бы я стал жить в другом месте.
Нравится ли ей у нас, она не могла еще сказать, на мой вопрос она только пожала плечами и сказала:
— Посмотрим, как все здесь сложится.
С шефом я не говорил о Магде, к тому же в то время мы редко оставались наедине, к нему часто приезжали посетители, и ему то и дело надо было ездить в Киль и Шлезвиг, да и в крепости постоянно толкался народ, к нам приходили люди из Холленхузена, незнакомцы из соседних поселков, словно у нас какая распродажа была объявлена, так притягивали мы их к себе, и когда они от нас уходили, шеф, прощаясь, многим пожимал руку или провожал какой-нибудь веселой шуткой.
Когда торжественно открывали погрузочную платформу, которую железная дорога специально построила для нас — пожалуй, единственная погрузочная платформа во всей округе, — тут мы встретились, тут мы оказались рядом, он слегка ущипнул меня за шею и, не глядя на меня, сказал:
— Помнишь, Бруно, «во все страны света», и вот мы этого добились. Что мы здесь выращиваем, отправляется во все страны света. Как я тебе предсказывал, так и вышло.
Но прежде чем я успел ответить, шефу пришлось подойти к железнодорожному инспектору в форме, вместе они осмотрели деревянные лотки и двойные ящики, в которых были уложены саженцы с земляным комом, кустарники, дички и ковровые декоративные растения. Меня только удивляло, как некоторые из присутствовавших старались обменяться с ним хоть несколькими словами и как они торопились ему поддакивать, словно зависели от него. Конечно, это объяснялось также тем, что повсюду в Холленхузене висели плакаты — на деревьях, заборах, стенах сараев — и что на этих плакатах можно было видеть фотографию шефа, даже две фотографии: на одной он очень серьезно на вас глядел, а на другой втыкал в землю лопату, чтобы что-то посадить, по-видимому лежавшее рядом деревце.
Они выставили его кандидатуру на выборах, хотели, чтобы он стал бургомистром в Холленхузене, не все, но те, кто от этого что-то для себя ждал; по рассказам Макса, они так долго осаждали его и уговаривали, что шеф в конце концов согласился; и с того самого дня вечно был в разъездах, да и свет в крепости горел дольше обычного. Он уже не мог заботиться об удобрении всех наших горшечных растений и поручил их мне, и я поступал с ними так, как делал это он, давал им удобрения соответственно их виду и столько, сколько требовалось, разговаривал с ними и все время прислушивался к шорохам роста, которые шеф уже сотни раз слышал, и я тоже наконец однажды утром услыхал, эдакое очень слабое шуршание. Он часто мне говорил: «Как странно, Бруно, ты же вообще так хорошо слышишь, а шорохи роста не улавливаешь», — и вот я впервые их услышал и очень обрадовался.
Магды не было в «Немецком доме», да и я бы, верно, туда не попал, если бы Макс не взял меня с собой, Макс, который навещал нас только по праздникам и по каким-нибудь особым событиям; на обратном пути от Судной липы, где он почти донял меня своими вопросами, он вдруг сказал:
— Сегодня вечером, Бруно, ты непременно должен там быть, там ты увидишь шефа в новой роли, я, во всяком случае, пойду.
Макс тут же предложил, что возьмет меня с собой, я ждал его у железнодорожного переезда и потом с ним вместе вошел в «Немецкий дом», где собрался весь Холленхузен, да и многие из окрестных деревень, все больше мужчины. Толкотня. Приветствия. Сигарный дым. Много крестьян в зеленых грубошерстных пальто протискивались в тускло освещенный зал. Они занимали места за длинными столами, в самой глубине зала. Мы сразу прошли вперед, где еще было множество незанятых стульев, и Макс заказал официантке пиво, а мне лимонад, да еще чай для Доротеи, которая должна была вот-вот подойти. Подсчитать всех собравшихся мне не удалось, потому что некоторые ходили туда и сюда между столами, что-то шептали, заслонившись рукой, иногда выходили и возвращались в сопровождении еще кого-нибудь, склонялись над другими столами, где теперь уже им что-то шептали — так что любая попытка всех подсчитать оказывалась впустую.
Едва Доротея уселась между нами, едва у нее успокоилось дыхание, как два человека ввели в зал шефа, и сразу наступила такая тишина, что слышны были их шаги по полу, никаких приветственных жестов, никакого шумного узнавания, даже когда они проходили совсем близко от нашего стола, мы не обменялись каким-либо знаком. Никто не хлопал. Двое проводили шефа к кафедре, по бокам которой стояли растения в кадках, ему предложили сесть, один из провожавших поднялся на кафедру и весело приветствовал присутствующих; это был торговец бакалеей Тордсен, который всех в зале знал и радовался, что почти все присутствуют. Он счел излишним представлять Конрада Целлера, он хотел лишь напомнить, что этот человек — он чаще всего говорил: «этот человек» — сразу же после войны прибыл сюда с потоком людей из Восточной Пруссии, человек, который выполнял свой долг и все потерял, но из-за этого вовсе не намерен был опускать руки и стоять в стороне, а, напротив, как могут подтвердить многие, будучи здесь чужаком, без средств, благодаря своему упорству и знаниям создал такое, что снискало признание всюду, а не только в Холленхузене. «Этому человеку, — продолжал Тордсен, — мы говорим спасибо. — И еще сказал: — Этот человек заслужил наше доверие, он и его партия».