Он дружески хлопнул меня по плечу.
— Стучать семь раз. Так, Бруно?
— Да, — говорю я.
— Я наверняка как-нибудь загляну к тебе.
Икота, как нарочно дает себя знать моя икота, ик — и голова рывком откидывается назад, я не улавливаю всего, что он говорит. Стало быть, сгладить он хочет, более или менее что-то сносно уладить, ведь он выставил одного своего посетителя за дверь, господина из суда, который будто бы приехал, чтобы побеседовать с ним, в действительности же хотел только разнюхать тут что и как.
— Вот до чего мы дожили, Бруно, заявляется этакий субъект, чтобы подвергнуть меня тщательной проверке, возможно, чтобы дать заключение, насколько я одряхлел. Ему это официально поручено. Я этому господину сказал то, что следовало сказать, кратко, а потом выставил. Не исключено, — говорит шеф, — что он сидит сейчас у Иоахима и сочиняет отчет.
Знать, ему надо знать, что он может на меня положиться, все свои обещания я сдержал, ничего не подписывал и сведений никому никаких не давал. Я говорю:
— Все свои обещания я сдержал.
Шеф ободряюще кивает мне, он это знает, он все обо мне знает. Он ставит стеклянную миску у окошечка, громко благодарит Магду, не забывает напомнить ей, что мне нужно дать добавку, больше он ничего не говорит, а выходит как человек, у которого есть все основания быть уверенным в себе.
Кто не постучит семь раз, тому я не открою, пусть он хоть кто будет, а кто захочет меня выспросить, тот обнаружит, что я ничегошеньки не знаю. Если уж является кто-то, чтобы дать заключение о шефе, так они вскорости и ко мне кого-нибудь пришлют, кого-нибудь из суда, надеюсь, он не поймает меня на участках, где я хожу один. Охотнее всего я пошел бы сейчас к себе, заперся бы, словно меня нет дома, тогда никто не напишет обо мне отчет. Вот только съем вторую порцию, и пусть-ка попробуют найти меня. Кто попадает в отчет, тот остается в отчете навсегда, кто однажды обратил на себя внимание, тот при очередной оказии первым обратит на себя внимание, а потому я никому не открою и затаюсь.
Перевод В. Курелла.
Опять она здесь, эта полевая мышь. Ты, верно, думаешь, что я сплю, но я только тихо-тихо лежу на кровати и размышляю, только снял сапоги, яловые сапоги, знакомые тебе даже изнутри, при свете луны ты однажды кувырком туда бахнулась, при ярком свете луны. А что ты уже днем показалась, свидетельствует только о том, как ты голодна или какая ты озорница, до сумерек ты раньше никогда не появлялась из своего тайника за плинтусом. С такой опаской, так бесшумно, и, точно заведенная, шмыгаешь туда-сюда; этому ты могла научиться только у своей предшественницы, она никогда не испытывала разочарования, потому что, повсюду шмыгая, всегда что-нибудь находила, крошку какую-нибудь на подоконнике или под столом. Пугливость свою она не теряла, при легком шорохе быстренько ускользала за плинтус, выжидала там минуту и возвращалась, принюхиваясь, а иной раз, когда я клал ей кусочек хлебной корки или половину очищенной картофелины, она приводила с собой все свое семейство, ну и возня тут начиналась, и писк, и пляска. Как только они все подчищали, так вся семейка для меня плясала.
У меня ничего нет для тебя, может, два-три кукурузных зерна, я отковырну их тебе от початка, только не убегай, когда я пошевельнусь и когда зерна забарабанят и запрыгают, они наверняка придутся тебе по вкусу. Так я и думал: пугливая, как все, но вот я опять замер, и ты можешь спокойно выйти.
Завтра или послезавтра, во всяком случае этими днями, я сделаю кое-какие запасы, все спрячу на вешалке за занавеской, тогда я смогу здесь долго выдержать. Пойду в лавку Тордсена, пусть удивляется, сколько его душе угодно: я накуплю столько, сколько смогу унести, столько накуплю. Копченую колбасу, шкурка которой сморщилась, так часто она запотевает. Банку тушеной говядины, вымоченной в уксусе, и банку угря в желе. Большой кулек с изюмом и с хрустящими хлебцами, и большой корж из сдобного теста. Яблок я куплю, целый мешочек, и, конечно же, падевого меда и банку скумбрии в томатном соусе, а чего уж я наверняка не забуду — сыр и лакрицу. Лучше всего мне пораньше отправиться к Тордсену, подождать, пока он откроет, и скупить все до того, как придут другие покупатели.
Вот видишь, ты опять вышла, ну ищи зерна и попробуй-ка их, какая мучнистая и сладкая кукуруза в Холленхузене. Ближе к кровати, подойди ближе, и не шмыгай туда-сюда. Чего ты прислушиваешься, ты боишься? От меня же тебе нечего прятаться.
Кто-то хочет войти ко мне, может, он подкрадывается, а она давно услышала шаги, стремглав метнулась за плинтус, притаилась там и затихла. Макс? Что Максу теперь еще от меня нужно, он прямиком направляется к моей двери, сейчас он постучит, позовет меня, в окно заглядывать он не станет, этого Макс никогда не делал, но я его не впущу; он, конечно, хочет сделать мне новое предложение — все решить полюбовно, а если не это, так опять хочет задавать мне вопросы, сотни вопросов, на которые я не смогу отвечать так, как ему бы хотелось. Он стучит и ждет, опустив голову, я ему не открою. Как тихо он позвал, словно боится меня потревожить; Иоахим, тот стал бы колотить кулаком в дверь и приказал бы мне сию же минуту открыть, Макс — никогда. Он пожимает теперь плечами, поворачивается — шагай себе на участки, Бруно на сей раз нет дома, его ты не уговоришь, как уговорил многих других.
Однажды ему удалось уговорить даже Хайнера Валенди, здесь, у меня, вечером, когда над участками сверкали молнии и хлестал ливень, который сыскал щели и дыры в рубероиде моей крыши, внезапно повсюду стало капать, и нам пришлось подставить посудины под потоки дождевой воды. Хайнер Валенди уже несколько дней прятался у меня. Он подкараулил меня в темноте, неподалеку от моей двери — я бы его, может, и не впустил, если бы он постучал, — но он просто вышел из зарослей туи, взял меня за руку и стал просить:
— Спрячь меня, Бруно, только на одну ночь, по старой дружбе и за шрам на моей спине.
Я сразу же понял, что он в беде, и пустил его к себе, он попросил не зажигать света, сел в углу на пол, вытянул ноги, головой прислонился к стене. Первым делом он сказал:
— Этого я никогда не забуду, Бруно. — И еще он сказал: — На тебя всегда можно было рассчитывать.
А потом он поел хлеба, который у меня остался, благодарный и за это, ничего больше не требуя. Они ошибочно его арестовали и ошибочно же засудили, так он рассказал мне. Виновата во всем только госпожа Холгермиссен, которую у нас каждый знает, хотя едва ли кто ее видел, потому что свой прекрасный огромный дом, в котором она живет со своей угрюмой дочерью, она покидает крайне редко.
Госпожа Холгермиссен нанимает людей, чтобы ей все делали, покупали и готовили, стирали белье и все другое, многие жители Холленхузена уже работали у нее, одним из последних был Хайнер Валенди. Он нанялся срубить древний бук, крона которого затемняла комнаты, а корни теснили кирпичную кладку; он вместе с другим парнем срезал верхушку дерева и ветви, срубил ствол, выкорчевал пень, древесину они распилили и накололи на равные куски для камина. Когда Хайнер Валенди кончил работу, его впервые пригласили в дом, он буквально онемел, увидев вещи, стоявшие повсюду в комнате, даже маленького слона из серебра он разглядел, во всяком случае, он был в комнате, пока не пришла госпожа Холгермиссен и не вручила ему конверт с заработанными деньгами.
Но сумма была не та, на какую они условились, по крайней мере Хайнер Валенди помнил, что ему обещано было больше, вот он и пошел однажды вечером к ним, чтобы получить недостающие деньги, — а что госпожа Холгермиссен и ее дочь уже легли спать, он не знал. Ничего, ему не хотели ничего доплатить за его работу, но так как он имел право на большую сумму, он попросту стал искать шкатулку с деньгами, все перерыл, а чтоб спокойно это проделать, привязал госпожу Холгермиссен и ее дочь к их кроватям и взял то, что ему полагалось.
Они арестовали его уже на холленхузенской станции, чего он вообще не ожидал; они отобрали у него билет и деньги, и еще несколько вещей, какие были при нем, о том, как они попали в его карманы, он не мог сказать ничего вразумительного; объясняя, почему прихватил брошку и того маленького серебряного слона, Хайнер Валенди сослался на свое волнение и спешку, он охотно вернул бы их по собственной воле, но его предложение не было принято, и его привезли в Шлезвиг. Там он был ошибочно осужден. К счастью, его несколько раз в неделю выводили на полевые работы, надзиратель был старый человек, и не нужно было слишком больших усилий, чтобы исчезнуть за его спиной и добежать до насыпи, где денно и нощно медленно тянулись товарняки.
— Вот что может с человеком случиться, — сказал Хайнер Валенди.
И посоветовал мне никогда ничего не делать для госпожи Холгермиссен.
Такой несчастный, такой смертельно уставший, он внушал мне искреннюю жалость, и я хотел положить его спать в свою постель, но он отказался и не переставая благодарил за мою готовность вообще принять его на одну ночь. Он спал на полу, в мокрой одежде, которая была ему мала и повсюду жала и резала, и меня не удивило, что на следующее утро он прескверно себя чувствовал и попросил меня спрятать его еще на день; вечером, обещал он, он меня покинет. Стало быть, я его запер, потом уделил ему немного от своего обеда и не рассердился, когда он признался, что взял моих сушеных яблочных долек, а вечером я принес ему хлеба и тефтелей на дорогу. Но, чтоб отважиться на дальнюю дорогу, он чувствовал себя еще недостаточно хорошо, так я оставил Хайнера Валенди у себя и разрешил ему спать в своей кровати, он был всем доволен, только еды ему бы хотелось получать побольше.
Однажды в воскресенье пришел Макс; он пришел, о чем предупредил меня заранее, хотел пригласить меня прогуляться к Судной липе, опять как бывало, а раз он знал, что я дома, то я подошел к двери; Хайнеру Валенди не удалось меня удержать, он просил и грозил, но удержать меня он не мог. В тот миг, когда я выскользнул из двери, Макс заметил моего гостя, он глянул на него, не узнавая, посторонился и стоял молча, пока я запирал дверь. Мы пошли к Холле, по слякотной дороге, которая вела к Судной липе, он все снова и снова угощал меня винными конфетами, а когда вообще открывал рот, то говорил о своем возрасте, о подступающем преклонном возрасте. Я ничего не мог ему на это ответить, не мог ободрить его, когда он признался, что во многом испытывает разочарование, что разочарования приходят с возрастом, он сказал: