— Вот он знает, он знает все.
А когда Макс объяснил ему, что всю историю его злоключений от меня уже слышал, Хайнер Валенди сказал:
— Тогда вы можете позаботиться, чтоб меня забрали. Достаточно телефонного звонка.
Скорее себе, чем Хайнеру Валенди, Макс стал пояснять, что человек в определенном смысле рискует, когда пытается силой добиться недополученной справедливости, попытаться можно, ладно, иной раз даже до́лжно, но нельзя забывать, какие проистекают из этого последствия. Если насилие порождено отчаянием или беспредельным страданием, тогда его можно понять и признать, но в данном случае это не так. Хайнер Валенди захихикал, он хихикал и, глядя на меня с мученическим видом, спросил:
— В чем дело, Бруно? У нас что, занятия с отстающими? Так я лучше сразу уйду.
Совсем другой, внезапно перед нами предстал совсем другой Макс, совсем не тот, которого я знал; уже тем, как он повернулся от окна к Хайнеру Валенди, он показал свое превосходство, свое грозное, зловещее спокойствие, какого я никогда прежде не замечал у него; прищурив глаза, он резко сказал:
— Не очень-то задавайтесь, дружок, у вас на то оснований нет, вы, кажется, забыли, чем вы обязаны Бруно.
Его слова попали в точку, Хайнер Валенди вытаращился на него, не только явно удивленный, но и ошарашенный; он перестал даже дымить своей сигаретой, когда Макс заговорил, испытывая при этом гибкость тросточки.
Он достаточно много слышал об этом деле, сказал Макс, и очень немногому из всего этого верит, сказал он, возможно, так оно и было и твердая цена за срубку бука вообще не была оговорена; он, Хайнер Валенди, только потому усмотрел обиду в недоплате, что хотел получить право самому малость похозяйничать в доме госпожи Холгермиссен; если бы дело обстояло иначе, он удовольствовался бы недостающей суммой и не унес бы с собой кое-какие ценные вещи.
— Все мы знаем, — сказал Макс, — все понимаем.
Я заметил, что у Хайнера Валенди в глазах помутилось и он охотнее всего ушел бы, он даже намекнул на это, сказав:
— Жаль, что еще не стемнело.
Макс только рассмеялся, он рассмеялся и спросил: может, чистая совесть зависит от времени дня?
— Послушайте, дружок, — сказал Макс, — я знаю вас лучше, чем вам хотелось бы, и вот вам мой совет: ступайте, вернитесь добровольно туда, откуда пришли. Вам ничего другого не остается, ибо ваши доводы в оправдание того, что вы совершили, не убеждают, вы эти доводы придумали задним числом, а это лицемерие, этим вы ничего не добьетесь.
Какую помощь мог я оказать Хайнеру Валенди? Он надеялся, он ждал чего-то от меня, настоятельнее он редко когда глядел на меня, но мне ничего не приходило в голову, что могло бы ему помочь сейчас, когда он сидел притихший, как в воду опущенный.
Макс кивнул мне, и я вышел за ним на улицу, но дверь запирать не должен был; мы пошли ужинать в крепость, я — к Магде, Макс — к тем, другим; а что Хайнер Валенди в наше отсутствие исчезнет, Макс считал начисто невозможным.
— Он останется, Бруно, он только приоткроет дверь, выглянет и останется. И вовсе не из-за грозы.
На небе все перемещалось и перестраивалось, с северо-запада тянулась туго вздутая чернота — гроза еще не разразилась, армада еще не собралась, за Холленхузеном застыли на своих местах корветы и шлюпы, как не раз бывало.
Мой ужин стоял на столе, окошечко в кухню было закрыто — знак того, что Магда нужна где-то в другом месте, — поэтому я ел так быстро, как хотел, и пока ел, думал только о Хайнере Валенди и о том, как он сник. Хотя я ждал, что он в наше отсутствие удерет, я на всякий случай завернул бутерброд с колбасой, мне было его еще больше жаль, чем тогда, когда он потерпел аварию с автофургоном своего отчима и все рыбы вылетели на рапсовое поле.
Хайнер Валенди не сбежал, недвижно сидел он на моей кровати и даже голову не повернул, когда я вошел, но бутерброд, который я ему протянул, он взял и умял без единого слова. А потом потребовал ключ, но я сразу же разгадал его план и сказал: нет. Тогда он меня попросил запереть дверь, но я этого не сделал. Чувствуя, что он боится Макса, я попытался избавить его от этого страха и рассказал ему кое-что из того, что сделал Макс за эти годы и чему я был свидетелем, — это не очень-то помогло. Когда он как-то быстро поднялся и рывком отворил дверь, я решил, что он выскочит, но он только уставился в дождь и закрыл дверь, когда засверкали зигзаги настоящей сшибки молний.
Макс пришел в плаще, в руках у него был целлофановый мешок, его он бросил Хайнеру Валенди, да так неожиданно, что тому пришлось его ловить. Я разглядел там яблоки и два-три маленьких пакетика, наверняка в одном из них было что-то жареное.
— Это на дорогу, — сказал Макс. И еще он сказал: — Когда человек возвращается добровольно, это производит хорошее впечатление.
Почему он так долго и так настойчиво сверлил глазами Хайнера Валенди, я не знаю, но знаю, что он неожиданно поднялся, так, словно бы успокоился и обрел уверенность, и, переждав несколько молний, кивнул нам легонько и ушел. Кап-кап, капало с потолка, я принес и подставил под капель несколько посудин, все посудины, какие только нашел. Больше мы не разговаривали, когда я запер, Хайнер Валенди забился в угол, поставив целлофановый мешок рядом, но лечь в мою кровать, которую я предоставил ему, он не захотел, и когда я на следующее утро проснулся, его уже не было.
Мне и знать не хочется, скольких людей Макс убедил, он умеет это делать, как никто другой, сначала он спрашивает и выслушивает и внушает человеку, что сам только одного хочет — его понять; по выражению лица Макса видишь, как он размышляет, а что он заранее знает то, в чем убеждает, и еще многое, в этом он не признается. И когда ты думаешь, что Макс сам засомневался и больше о том говорить не хочет, он снова заводит разговор, выспрашивает тебя подробно, тут уж нечего раздумывать, приходится признать его правоту, с ним соглашаться. И пока он все дальше и дальше развивает свою мысль, все еще так, будто сам он ищет прочную опору, что-то начинает вокруг тебя сжиматься, тебя точно веревкой окручивает, Макс прямо-таки окручивает человека, и под конец ты чувствуешь, будто ты, как березовая пяденица в коконе, обмотан с головы до пят. Ты словно вклеен в кокон и только «да» выдавишь из себя или то сделаешь, в чем видится единственный выход.
Каким дряблым стало его лицо, дряблым и одутловатым. Однажды, когда я встречал его на станции, он сказал мне:
— Я толстею, Бруно, да? Но жирок помогает выдерживать удары судьбы, в конце-то концов, всем нужен какой-нибудь буфер, вот я и обзавелся таковым.
Хотя Макс и в состоянии многих убедить, шефом он здесь быть не мог бы; Иоахим — да, тот мог бы хоть разыгрывать из себя шефа, а Макс — нет. Но кто знает, быть может, оба уже размечтались о наследовании, ведь если они не остановились перед тем, чтобы шеф был объявлен недееспособным, так, верно, обдумали, кто потом возьмет все на себя и продолжит его дело, одному из них придется этим заниматься. Максу — нет, ни в жизнь, он ведь не знает даже, как развиваются семядоли у тыквы, а что вода у некоторых растений поднимается вверх благодаря корневому давлению, этого он себе и представить не мог, в тот раз, когда я выиграл в споре с ним. Я получил банку меда, как я пожелал, поскольку шеф сам подтвердил, что некоторые растения поднимают для себя воду вверх под давлением в восемь атмосфер. Но не исключено, что Макс просто хотел, чтобы я выиграл, возможно, он намеренно проиграл, он, считаю я, на это вполне способен, он, который меня наверняка не отошлет. Я уже два спора у него выиграл, ставкой и во втором споре была банка меда, это случилось у большой муравьиной кучи в Датском леске, у струящегося легкими струйками муравьиного замка, его Макс видел впервые.
Он не поверил, что найдется человек, который осмелится сесть на этот холм, укус тысяч крошечных клешней, считал он, должен каждого отпугнуть; тут я спросил у него, как оценил бы он такой поступок, соверши его кто-нибудь, и он сказал:
— По меньшей мере банкой меда.
Я ее получил. Единым махом сел я на рыхлый холм и затих, муравьи тотчас подняли тревогу, побросали свои белые яички, выползли со своих рабочих дорожек и замельтешили на моих руках, на башмаках и ногах, иные, заплутавшись, заползали мне на спину, добирались до шеи и обследовали мои уши — тех, кто хотел забраться мне в рот, я сдувал прочь. Ни один муравей меня не укусил, по крайней мере я не ощущал ни жжения, ни боли, и Максу, который таращился на меня, потеряв дар речи, пришлось прислониться к дереву, чтобы выдержать это зрелище. Позднее, когда я разделся догола и выбрал озверевших муравьев из своей одежды, Макс сказал:
— Ну, Бруно, в тебе поистине есть что-то своеобычное, не знаю что́, но именно что-то своеобычное.
Я получил мед.
Если Макс вернется и еще раз постучит, я ему все-таки открою, может ведь быть, что он хочет сказать мне что-то важное, возможно, ему надо уже уезжать и он придет только проститься. Макс, он же ни единого раза не уезжал, не простившись со мной. И все-таки я подчас не в состоянии разобраться в нем, ему в душу заглянуть куда труднее, чем тем, другим, он наверняка человек разнослойный, как и наша земля. А станет он и вправду тут шефом, так будет в каком-то смысле зависеть от меня, в первое время он вообще не справится без меня. Но что это мне пришло в голову, лучше еще малость отдохнуть, чем о таком гадать, ведь скорее все наши участки взлетят в воздух, чем Макс получит тут решающий голос.
Бодрствовать постоянно — это у меня просто не получится, я уже не раз задумывался над тем, что было бы, если бы я мог вечно бодрствовать, день и ночь, в доме и на улице, и порой я даже пытался бороться со сном, представляя себе разные разности: пожары и тонущие корабли, и лошадей, которых понесло; но никогда еще то, что меня страшит, не одолело мою сонливость, в конце концов сон меня повсюду настигал. Не на живот или на грудь — поначалу он наваливается на глаза, мне приходится, хочу я того или нет, их закрывать, слышу я еще почти все, но видеть вижу все меньше, нет, все не так; то, что можно видеть, куда-то отодвигается и смазывается, теряет свою резкость, свою весомость, но порой я на все могу поглядывать как бы с высоты — на Холле, на Датский лесок. Перенапряжение — да, пожалуй, можно бы и вовсе не спать, если бы сон не снимал перенапряжение; вот что однажды сказал шеф: Мельник до тех пор не заснет, пока мельничное колесо крутится неритмично.