Прицеп скоро наполнился, но, поскольку шеф не переставая выворачивал плугом ряд за рядом, я продолжал собирать молодые дубки и складывать их в кучи, я складывал их в две большие кучи, время от времени утаптывая их, а когда пришел Эвальдсен, попросил его помочь мне.
Эвальдсен, тот глазам своим не верил, он спросил меня, зачем мы это делаем; если бы поступить, как он себе это мыслит, то он продал бы эти деревца для посадки под полог и как почвозащитный материал или небольшими партиями специалистам по охране ландшафта.
— И почему только вы уступили им?
Я не знал, что ему на это отвечать, я вообще не мог слова сказать, так у меня давило в груди, и мне приходилось часто и глубоко дышать, чтобы хватило воздуха; но вот собрались и все другие — люди шли отовсюду, глазам своим не веря, они перешептывались, когда шеф, проезжая мимо них на тракторе, не удостаивал взглядом, подталкивали друг друга локтями — тогда Эвальдсен взял на себя инициативу переговорить с ними, но он лишь подтвердил все то, что они видели, и всех отослал. К шефу Эвальдсен не обращался, он не заговорил с ним и тогда, когда трактор с включенным мотором остановился рядом с нами, а шеф, спустившись вниз, налил себе глоток кофе из термоса Эвальдсена в помятую алюминиевую кружку и опорожнил ее, скривив лицо. Встретиться с ним взглядом — едва ли не причиняло боль, а от его зловещего спокойствия делалось жутко. Кружку шеф небрежно поставил на портфель Эвальдсена и, не поблагодарив, забрался обратно на трактор и двинулся вперед с той неуемной энергией, какую проявлял во многих случаях, с необычайной для него одержимостью.
Детские голоса; вот они опять здесь, мои мучители, вот они подходят и орут из озорства, шагают один за другим, в ногу, поднимаясь по дороге, и явно хотят, чтобы все их слышали:
— Ай ду-ду, кот бегает в снегу. А вышел на дорожку уж в беленьких сапожках. Но вот растаял снег давно, и кот сбежал в говно.
Ну валяйте, орите, маршируйте. Но обратите внимание на ваши белые гольфы, на ваши прекрасные вязаные костюмчики, теперь уж поздно, незаметно вам не подкрасться, я вас давно обнаружил, и если захотите швырять в меня грязью, так я швырну все обратно, сегодня — швырну, но так, что никого не задену.
— Доброе утро, Бруно.
— Ну вот, вы опять пожаловали, — отвечаю я.
— Что это ты делаешь?
— Пересаживаю из горшка в горшок. Вы же сами знаете.
— А зачем?
— Чтобы растение развивалось, — говорю я. И добавляю: — Собственно говоря, и вас надо бы пересадить, если бы у меня была большая кадка, я бы намешал туда для вас богатой смеси и полил, чтоб через край потекло.
Они сдвигают головы, уговариваются, наверняка опять что-то придумали для меня.
— А ну валяйте, выкладывайте, что задумали, и перестаньте хихикать.
Загадку они хотят мне загадать, вот дело в чем, и если я ее отгадаю, так карамели, что они принесли, будут мои.
— Ладно, идет, начинайте, но говорите медленно.
Они сговариваются и хором начинают:
— Ходит бедняга во все времена
В шляпе, но без головы.
А еще — нога у него одна,
И та — без башмака.
Теперь они сосчитают до десяти, и я должен сказать отгадку, ну валяйте, начинайте считать, я уж давно знаю, что это гриб, когда досчитаете до восьми, я это объявлю.
— В шляпе, но без головы — это может быть только гриб. Верно?
Как они ошарашены, как сердятся, особенно Тим.
— Договоритесь спокойно. По мне, так давайте что-нибудь новенькое.
И тогда они опять в один голос:
— Что-то стоит на меже,
Всего на одной ноге,
Вихор на головке торчит,
И сердце в головке стучит.
— Это трудно, — говорю я, — сердце в головке ведь не у каждого. Но постойте-ка, постойте, может, я справлюсь.
— Ты не справишься, — говорит Тим и, глядя на меня, прикусывает нижнюю губу.
Он и не догадывается, что я уже знаю разгадку, ведь только у капусты сердце как раз в кочане-головке, и на одной ноге стоит он, кочан-головка капусты.
У него Инины глаза; так же боязливо, как он, посмотрела она на меня однажды вечером, когда топила в Большом пруду завязанный бечевкой пакетик, а я вышел из зарослей ольхи, она тоже прикусила тогда нижнюю губу и дрожала, словно пойманная на месте преступления, и тихо сказала:
— Гунтрам все записывал. Все, что он давал этому человеку, он записывал.
Она как-то вдруг повернулась и ушла.
Восемь, девять, десять: кочан капусты, кочан капусты, кричат мальчишки и прыгают, считая, что выиграли.
— А теперь проваливайте, — говорю я, — сейчас придет шеф.
Они послушались, они убрались, я уж точно знаю: стоит мне пригрозить шефом, и они беспрекословно повинуются.
Среди нас, видимо, нет человека, которому шеф с большей охотой дает поручения и распоряжения, чем мне; другие, те поначалу таращатся на него, раздумывают и колеблются, задают сто вопросов, со мной ему незачем тратить лишних слов, показывать, объяснять, стоит ему сказать: завтра мульчировать посевы, или: подготовь все для зимней окулировки, и Бруно знает, что от него требуется, сразу же приступает, не теряя времени. Мне нет надобности переспрашивать.
— Бруно, ты сам нагружай.
Я нагрузил большой прицеп выкорчеванными деревцами, рабочий день давно кончился, свидетелей не было, я притоптал и связал молодые деревья, как было мне велено, но стволы не считал. А потом присел на краю перепаханного, разоренного участка дубов, ножом срезал с одного деревца кусок коры, пожевал его, выжал его сладость. Подошла собака шефа, лизнула мне руки и глянула на меня, я бросил ей немного разжеванной коры, она проглотила комок и, обнюхивая все, побежала через перепаханный участок, роясь в свежих ямках.
Словно какой-то зажим внезапно сжал мне виски и выдавил слезы из глаз, а когда боль застучала, я бросился наземь и стал биться головой о землю, пока он меня не окликнул, пока я не увидел у самого лица его грязные сапоги и не услышал его приказ:
— А ну, Бруно, поднимайся.
По его приказу я встал, видимо, чуть пошатываясь, но уже мог сделать то, что он потребовал: когда он задним ходом подъехал на тракторе к прицепу, я вставил в сцепку штырь, укрепил предохранительную цепь и вскочил на скрепленные деревца; едва я оказался наверху, как мы двинулись сквозь темноту в Холленхузен.
Мы ехали, не включая фар, прицеп трясло, в нем все раскачивалось, словно деревца ожили; на неровной дороге они прищемляли мне руки, пружинили подо мной, а на тряском отрезке дороги с их корней осыпались остатки земли. Мне не подобало спрашивать у шефа, куда едет он с осужденным лесом, я думал, что он, может быть, едет к большой холленхузенской свалке, над которой время от времени взвивалась то черная, то белая туча — то туча чаек, то туча ворон, — но так далеко мы не поехали, сразу же за железнодорожным переездом мы свернули на Липовую аллею и поехали по ней до конца, до огромного дома, в котором размещались все официальные учреждения.
Ни огонька. Пустые стояки для велосипедов. Ни одного человека на площади. Тут шеф затормозил, спрыгнул с трактора и подбежал ко мне, я увидел, как сверкали его глаза. Я ощутил, нагнувшись к нему, кислый запах его дыханья; я видел, что он просто вне себя. Он сказал:
— Все выкидывай.
Я сразу же начал, хватал в охапку несколько деревцев и швырял их с прицепа на вымощенную площадь, а шеф занят был тем, что собирал деревца и укладывал их, складывал костер; быстрее, чем в тот раз, я, надо думать, никогда еще не разгружал прицеп, свирепее, чем в тот раз, и шеф еще никогда не подгонял меня. А потом я подал ему вниз канистру и услышал, как он ее встряхивает и, встряхивая, льет бензин на деревца, остаток бензина он вылил ручейком в сторону от штабеля и швырнул мне канистру в ноги. Только четвертая спичка зажглась, шеф макнул ее в ручеек и бросился к трактору, огонь в это время побежал поначалу по ручейку к штабелю, но вдруг с треском вспыхнул и охватил все деревца, весь штабель, языки пламени сомкнулись над деревцами, пламя взвилось вверх и осветило площадь.
Мы отъехали, прицеп подскакивал и громыхал, а канистра каталась туда-сюда по его дну; я сразу же пересел и стал глядеть назад, где огонь набирал высоту, где все потрескивало, сверкало, где сыпались искры, огонь отражался в окнах учреждений, и какие-то люди выскочили на площадь. Когда мы пересекали рельсы, меня здорово подбросило, я едва не вывалился, а канистра, та вылетела, исчезнув навсегда. К машинному сараю, мы сразу же поехали к машинному сараю, там я помог шефу вытащить большую лестницу, мы приставили ее к стене и в темноте забрались на крышу, но многого мы увидеть оттуда в Холленхузене не смогли. Мы видели только далекий отблеск огня, и больше ничего. Шеф безостановочно бормотал что-то про себя, что-то чертил в воздухе, резкими, пренебрежительными движениями, и вдруг сказал:
— Не верь, Бруно, никому, кто проповедует истинность и чистоту. Апостолы чистоты навлекут на нас только беду.
Прежде чем мы спустились вниз, он еще сказал:
— Собственно, нам бы надо послать ему коробку, полную пепла, ему в его министерство, пепел от дубов негерманского происхождения.
Утащить лестницу и убрать ее шеф поручил мне, никаких больше указаний не дал; прислонясь к косяку двери, он два-три раза сильно стукнул по нему и вдруг, едва слышно что-то бормоча, попрощался и пошел к крепости.
Охотнее всего я вернулся бы в Холленхузен, к нашему костру, смешался бы с толпой и поглядел, как они тушат огонь, но что-то подсказывало мне, что лучше идти домой и запереться. Я помню, какую испытал радость. Я помню, какое испытал удовлетворение. И тот небольшой душевный подъем помню я, который ощутил при мысли, что там, на мощеной площади, начались ярые поиски разгадки, расспросы и розыски, когда и след-то наш давным-давно простыл.
Радость моя была непродолжительной. Утром я стал сзывать птиц, резкий шипящий звук, прерываемый жалобным посвистыванием, как всегда, собрал их ко мне — я совершенно случайно обнаружил, что определенный шипящий звук одновременно пугает их и привлекает их любопытство и что рассчитанное жалобное посвистывание заставляет их слетаться ко мне, — я вытянул руки с хлебными крошками и семечками и радовался мощному шуму их крыльев. Двенадцать видов птиц, включая снегирей и синичек длиннохвостых, со свистом вылетели из посадок, одни хватали что-то на лету, другие вцеплялись на секунду когтями в мой палец, они пугались друг друга, клевали и отгоняли друг друга, преследовали друг друга; вокруг меня кружились и падали на землю перышки. Внезапно все они разлетелись кто куда; предостерегающий крик какой-то синицы вспугнул их, и все птицы улетели прочь, когда же я поднял глаза, так сразу увидел Дууса.