Дети меня нашли, я уже слышал их голоса на выгоне, слышал ясно, как они похлопывали Мистраля, потом они подошли ко мне и никак не могли понять, что случилось со мной. Браво не поднялся, хотя они ободряли его, похлопывали его по крупу, им не удалось и меня из-под него вытащить, тогда они убежали, не сказав мне, что собираются делать, сказали только:
— Мы скоро вернемся.
Я не двигался, а конь, казалось, вообще меня не замечал, он ни единого раза не повернул ко мне головы, он весь дрожал, когда опять валился на колени и опрокидывался на меня, и опять покорно ждал.
Нильс Лаурицен — это он вытащил меня, он появился как-то внезапно и тотчас понял, что произошло, по его команде Браво шевельнулся, но потерял равновесие и остался лежать на боку, зато я освободился, Нильс Лаурицен меня вытащил и сунул под голову отслужившую вершу. Ощупав и успокоив меня, он осмотрел переднюю ногу пострадавшего коня, вздохнул и сказал про себя:
— Боже мой. — И еще раз: — Боже мой.
После чего пошел по краю выгона, изучая следы, выстукивая землю, и внезапно почти по самый локоть погрузил руку в землю: Нильс Лаурицен нашел яму, нору крота, в которую Браво попал передней ногой, когда хотел притормозить свой неистовый бег.
— Вот так это было, Бруно, так, должно быть, это и случилось, он хотел остановиться, упираясь ногами в землю, перед тобой, но попал ногой в яму, из-за двойного перелома не мог удержать равновесие и налетел на ограду, увлекая тебя за собой, — сказал Нильс Лаурицен.
Опираясь на него, я попытался сделать шаг-другой, но каждый шаг вызывал у меня резкую, точно укол, боль в животе, мне пришлось опуститься на землю; у Нильса Лаурицена не было другого выхода, как оставить меня лежать, а самому идти в крепость и оттуда привести помощь.
Так и лежали мы оба, Браво и я, он лежал спокойно на боку, сопел, терся шеей о траву, время от времени двигал сломанной ногой с торчащей окровавленной костью. И, видимо, отказался от попыток подняться. Я подполз к нему, двигался я так осторожно, что он ни единого раза не навострил, прислушиваясь, уши — вороной, тот внимательно следил за мной, — но я подполз к Браво, причем так близко, что различал белые ворсинки его шерсти, и, сам того не желая, протянул руку и прикоснулся к нему. Он вздрогнул, я положил на него руку, а он опять вздрогнул, когда же он вовсю зафыркал, я испугался и, не спуская с него глаз, отполз от него.
Я, конечно, еще раз дотронулся бы до него, если бы не пришли Нильс Лаурицен и шеф, они шли скорым шагом от заболоченного участка, следом за ними шли дети, хотя им разрешили идти только до края луга; но стоило шефу пригрозить, как они повернули и неохотно побрели назад. Шеф нес ружье. Он нес ружье, стволом вниз.
— Ну и дел ты наделал, Бруно, — сказал он.
Опустившись возле меня на колени, он расстегнул мой пояс, вытащил рубашку из брюк и поднял ее до самой шеи; ощупывая меня, он сразу нашел то место, которое болело сильнее всего. Если он решал, что надо что-то срочно сделать, так долго не раздумывал и все находил под рукой; стоило ему пройти сквозь заросли ольхи к берегу пруда, как он нашел доску, какая была ему надобна, а веревку, какая ему требовалась, он вырезал просто из верши, сделал две-три засечки, закрепил два-три узла — и вот уже готовы для меня носилки.
Он поставил их рядом со мной и пошел к Нильсу Лаурицену, который все это время был с рыжаком, разговаривал с ним, держал в руках его сломанную ногу; переговариваясь, они неоднократно обошли лежащее животное, что-то друг другу показывали, оценивали, а потом решили совместными усилиями поднять лошадь, поддерживая ее и отдавая приказания. Браво послушался, он перекатился на живот, напружился, уперся ногами в землю и поднялся во весь рост, но внезапно опять повалился на колени и опрокинулся на бок, при этом его сломанная нога откинулась в сторону. Мужчины посовещались. Шеф поднял с земли ружье, перезарядил его, близко-близко подошел к коню. Ствол ружья наклонился. Не колеблясь шеф прицелился ему за ухо и выстрелил. Конь чуть вздернул голову; дрожь пробегала по его телу, ноги вытянулись, словно хотели помчаться, хвост колотил по траве, а на губах лопались пузырьки. Нильс Лаурицен ласково трепал рыжака по шее. Дрожь прошла, Браво лежал спокойно.
Я сел на подготовленную доску, а шеф и Нильс Лаурицен накинули веревки на плечи и одновременно подняли носилки; так они понесли меня с выгона, я сидел между ними, как на качельной доске. Тошнота; раз, когда они опустили доску на землю, чтобы перевести дух, тошнота стала непереносимой, и меня вырвало у них на глазах; едва я оказался на земле, как рвота хлынула струей, шеф опустился на колени, чтобы поддержать мне голову.
— Избудь ты этот страх, — сказал он, — выблюй его. — И больше ничего не сказал.
Когда они меня опять подняли, мне уже было легче, и я решил, что честно расскажу, как все случилось.
Они не хотели меня слушать. В крепости воцарилось великое молчание, только в немногих комнатах по вечерам горел свет. Иоахима, правда, можно было иной раз видеть издали, а Доротею вообще никогда. Ты, Ина, ты наклеила мне широкий лечебный пластырь и время от времени навещала меня; от тебя я узнал, что навсегда что-то разрушено и разорвано, некий договор, некие узы, от тебя я услышал слова о том, что никогда больше не возможны у нас те отношения, какие были когда-то. Никто не спросил меня, как все случилось; что произошло, того было им достаточно, вполне хватило, чтобы отвернуться друг от друга. Доротея заперлась, она, казалось, хотела остаться в своей комнате навечно; шеф скоро перестал, стоя у запертой двери, звать ее и в дальнейшем поступал во всем по-своему. Его одиночество. Он, который здесь всех превосходит умом и ничего не забывает, случалось, не знал вдруг, какое дал мне задание, а Эвальдсен за его спиной не раз говорил:
— Что это с шефом?
Мне было так его жаль, что я решил поговорить с Доротеей, я прокрался наверх и постучал в ее дверь — никакого ответа; но другой человек услышал мой стук, он настороженно глянул на меня и шуганул: Иоахим. Один из них — то ли Иоахим, то ли Ина — переговорил с Максом, и тот сразу же приехал к нам на целый день, торопливый и раздраженный, словно от него потребовали чего-то такого, на что у него нет времени; не знаю, в чем он их упрекал, как он их обрабатывал, знаю только, что, прощаясь, он пожимал плечами и кривил рот. Однако вскоре после его отъезда Доротея вышла из своей комнаты и появилась внизу за обеденным столом.
Не бьют ли это в железину, кое-кто из наших нервничал из-за того, что шеф распорядился подавать сигнал на перерыв и конец рабочего дня ударами в железину; это поющее железо, раскачиваясь, причиняет кое-кому, кто находится поблизости, боль, а кое-кому эти удары напоминают мрачные времена, они хотят сами определять для себя начало обеденного перерыва, но шеф не позволяет убрать железину, ведь она отбивала часы еще на участках в восточных областях, и он считает ее неотъемлемой частью своей жизни.
Еще пять горшков, и я управлюсь, столько Магде еще придется ждать, конечно же, там будет мясо с овощами, фасоль с грудинкой и к этому еще кусок свинины, а может, горох на куске шкурки, для других шкурка чересчур жестка, чересчур кожиста, только не для меня, шкурки мне всегда мало. Сколько раз я просил Магду зимой приносить мне оставшиеся от обеда шкурки, но она охотнее вывесит их за окно — синицам, — чем даст мне; просто она считает, что от шкурки случаются запоры. Ей не по душе также, когда я рядом с ней грызу хрящи от ребер, она будто бы не выносит треска да еще таких звуков, как если б дробили уголь или зерно. Ах, Магде многое во мне не нравится, однажды она даже сказала:
— Сама не знаю, Бруно, почему я к тебе так привязалась.
Но теперь мне надо поторапливаться, а после обеда я сразу спущусь в погреб, перебирать картофель.
Сегодня на обед кислая капуста с сосисками и картофельным пюре, моя тарелка уже стоит в раздаточном окошке, так Магда дает мне иной раз понять, что она недовольна, а вот и ее лицо появилось в окошечке:
— Ну-с, господин, соблаговолил наконец явиться?
Говорит она чуть громче, чем надо, как если бы ее слова предназначались для чьих-то ушей, она кивает мне, подает знаки, чтобы я подошел и сам взял тарелку.
— Он уже назначен, Бруно.
— Кто?
— Срок разбирательства, я не все поняла, но срок разбирательства того дела в суде уже назначен.
— Нет, Магда!
— Да. Здесь был человек, который что-то передал им и от них кое-что дополнительно получил, я сама его видела, он и все другие считают, что решено будет объявить его недееспособным.
Не знаю, что на это сказать, они же не могут объявить шефа недееспособным.
— Может, это был уже его временный опекун, — говорит Магда. И еще говорит: — Тебе, Бруно, надо ждать многого, бояться тебе нечего, просто потому, что договор дарения оформлен на твое имя. Ты меня понял?
— Да, да.
— Так бери свою тарелку.
Шеф этого не потерпит, в один прекрасный день, когда терпение его лопнет, он начнет сопротивляться, он еще каждого из них за пояс заткнет, он, с его познаниями, он, с его шрамами. Для него я готов все на свете сделать.
— Ты почему не ешь, Бруно? — кричит Магда. — Ты не голоден?
Они треснули, сосиски, но все равно они очень вкусные, а кусочки яблока и виноградины намного улучшают вкус капусты, никому не приготовить этого так, как ты готовишь, Магда. Только бы нас оставили вместе, шефа и меня. Он, улыбаясь, наблюдал, когда я однажды опустился на четвереньки и замер, чтобы мои мучители могли завязать на мне что-то вроде ошейника, на лужайке, на глазах у всех. Потому только, что ты так поощрительно глядела на меня, Ина, я стал играть с ними, вытянул для них, тогда еще совсем маленьких, шею, они сумели лишь обкрутить веревку вокруг шеи, узел завязал шеф, который как раз опять был отмечен какой-то наградой. И я лаял и фыркал ради них и поднял даже, к их радости, ногу на куст роз, я служил, принес палку, рычал и бросался то одному, то другому в ноги. Я не хотел быть занудой и портить всем настроение. Но вдруг мальчишки так потянули за веревку, что я не мог дышать, стал давиться, откинулся назад, а мальчишки только веселились. Это шеф перерезал веревку, своим ножом перерубил ее.