Сквозь следующую далее полосу елей, необычно раскидистых для этой породы, проглядывает, на расстоянии вытянутой руки, острый гребень, производящий поначалу впечатление рубежа, за который ведутся «упорные бои». Отчаянный гомон птичьей стаи, взмывшей в воздух и устремившейся вдаль, воспринимается как оглушительный залп. С ним созвучен легкий щелчок, напоминающий металлический звук, — не поддающийся четкому определению в тишине (земля вся покрыта мхом) звук падающего камня, ударяющегося о другие. Белые облачка, мерцающие блуждающими огоньками меж деревьев, оказываются всего лишь убегающими косулями, — глаз ловит светлые пятна под хвостами, к которым с каждым новым взглядом присоединяются все новые. (Они относятся к карточной игре.) Порою среди стволов вдруг возникают лица деревенских ребятишек, почему-то только лица и больше ничего — так на старинных картинах рисуются лица святых. — В еловом лесу, который часто называют страшным и жутким, в дождь и ветер, однако, бывает довольно тихо и спокойно, и к тому же значительно теплее, чем снаружи (и сердце бьется сильнее, если прижаться лбом к стволу). Упавшие на землю шишки начинают со временем отливать светло-коричневым цветом.
На самой вершине нет ни широкой панорамы, ни соответствующих скамеек. Зато можно удобно устроиться на толстых корнях и даже свесить ноги с обрыва. Город на севере («в полночь») совсем невидим; «в полдень» же сквозь дымку просвечивает лишь незастроенная площадка, поросшая травой. Небольшая скальная стена, блекло-серого цвета термитника и явно той же породы, что и материал, использованный для надгробий на кладбище, через которое проходит дорога сюда, смыкается чуть южнее с крутым обрывом. Здесь, среди деревьев, застряли многочисленные валуны, словно снесенные камнепадом, а березовая белизна стволов кажется на первый взгляд обязанной своим происхождением снежной буре. Зелень ничем не занятого поля внизу со временем становится более теплой и глубокой, она уходит потом еще дальше, куда-то за город. По диагонали это поле пересекает дорога, по которой в какой-то момент пробегает ребенок: он бежит за мужчиной, запрыгивает ему на спину и едет так дальше. А в другой раз действительно там появился настоящий всадник, который слился в темноте со своей лошадью, превратившись в гигантское существо. Диалект, на котором говорят идущие там, звучит издалека как отзвук всех языков.
Сюда, наверх приходят почти одни только деревенские дети. В своих сменяющихся нарядах они вносят в лес пестроту. Этот лес для них большая игровая площадка, и они могут рассказать о нем все. Вопрос: «Вы знаете лес?» Ответ: «Еще как!» И даже если тут все тихо и никого не видно, они наверняка рассеяны по всему холму. Достаточно первого удара грома, чтобы среди деревьев замелькали юркие фигурки, спешащие домой.
Дорога, идущая по гребню на восток прямою тускло-серой полосой, напоминает военный тракт. Голые прутья, торчащие здесь по обеим сторонам, ударяются на ветру друг о друга то хлестко, то глухо, словно передавая сигналы азбукой Морзе. А эти капли смолы на коре образовались, похоже, в местах попадания пуль. У единственного бука молнией снесло всю верхнюю часть с ветвями, так что от него остался голый ствол, сверкающий триколором, в котором соединилась белизна места слома, голубоватая дымчатость защищенной от ветра южной стороны и рыжина наветренной стороны (чернеющая в дождь). Белые цветы в траве оказываются при ближайшем рассмотрении челюстью какого-то зверя. И может статься, из чащи действительно выйдет на подламывающихся лапах какой-нибудь пес, подгоняя себя языком, как плеткой, — выйдет, подкрадется со спины и ткнется легонько под коленку, чтобы как следует обнюхать. Скальные ниши вдоль дороги оказываются старыми гробницами. Но они пусты. В них только занесенные ветром светло-коричневые буковые листья: их овалы и параллели излучают бесконечный покой.
И вот уже снова склон, где бьется единственный неиссякающий источник этого леса (сегодня — толшиною с палец, завтра — толщиною с руку). Внизу ручеек даже проложил себе нечто вроде русла, с тремя классическими ступенями-уступами. У восточного подножия холма обнаруживается наконец долгожданная пещера, закрытая металлической дверью. Гулко капают капли внутри, в паузах вибрирующие звуки, напоминающие легкую барабанную дробь. Вездесущие дети снова дают разъяснения: они уже «сто раз» там были, в этой пещере; летучих мышей нет; там разводят шампиньоны.
Здесь, на равнинном участке леса, тянущемся до самой деревни, дома которой уже просвечивают сквозь деревья, находится и вожделенный пруд. Ручей подходит к нему вплотную и обрывается, и точно так же вплотную подходит к нему проложенная по широкой просеке дорога, напоминающая аллею. Этот пруд до самых весенних заморозков подернут светло-серой ледяной коркой. Сознательно замедляя шаг, можно почувствовать под ногами остатки бревен, укреплявших некогда дорогу, и вместе с этим замедлением вызвать в памяти другое смутное воспоминание. Среди елей теперь тут попадается много бузины, которая своей листвой бросается в глаза рядом с высокими хвойными деревьями. Ее ветви довольно рано обрастают тенисто-зелеными листьями с синеватыми кончиками. Здесь, в непосредственной близости от деревни, единственное место, где собираются птицы. Их сложные голоса превращают лес в настоящий зал. Некоторые голоса гудят как трубы; протяжный свист напоминает звук брошенного лассо. Характер пения меняется со сменой времен года и заставляет невольно думать о медленно вращающемся звездном небе. В сумерках светлые перекрученные ветви бузины излучают слабый свет, как будто идущий от земли. Босые ребятишки, спешащие домой, проходят мимо. Еловая лапа, нависшая над тропинкой, напоминает своим узором пальмовую ветвь.
Вода в круглом пруду, освободившемся от ледяной корки, еле заметно кружится. В нем водится много рыбы, и на поверхности плавают похожие на вулканический туф куски пенопласта. На дальнем краю пруда — плот, сооруженный из старых дверей, от набегающего с поля ветра он покачивается словно на волнах. Вечерний дождь чуть тронул лоб благодатным касанием.
На границе между лесом и деревней, там, где снова появляются светлые камни римской дороги, еще одна поленница, укрытая полиэтиленом. Прямоугольный штабель, сложенный из распиленных круглых чурбачков, единственное светлое пятно на сумеречно-темном фоне. Если встать перед ним и долго смотреть, то рано или поздно наступает момент, когда остаются одни только краски: потом за ними следуют формы. Все они, как многоствольное орудие, направлены на созерцающего, но каждая по отдельности метит в другую сторону. Выдох. При определенном характере взгляда — крайняя сосредоточенность и крайняя внимательность — зазоры между деревянными обрубками затемняются и внутри поленницы начинается кружение. Сначала она напоминает рассеченный малахит. Потом возникают цифры контрольных таблиц цвета. И была там ночь, и снова стал день. Течение времени и с ним — дрожание одноклеточных; неведомая солнечная система; каменные стены Вавилона. Свершается все вовлекающий в себя полет — все струи воздуха, вырывающиеся из сопла, собраны в один пучок; и наконец все цвета и краски сливаются в небывалом мерцании, обнимающем собою поленницу, и являют след ступни первого человека.
Выдохнуть — и прочь от этого леса. Назад, к сегодняшним людям; назад, в город; назад, к площадям и мостам; назад, к набережным и пассажам; назад, к спортивным площадкам и новостям; назад, к колоколам и лавкам; назад, к сверканию золота; назад, к игре складок. А дома — чьи-то глаза?
Время написания — зима и весна 1980 года, Зальцбург