Уэвелль находит совершенно невозможным согласовать учение о множественности миров с «сокровенной сущностью христианства». В связи с этим он писал: «Когда нам говорят, что наш мир не более, как только один индивид между бесчисленными мирами, каждый из которых, подобно ему, представляет создание божье, что каждый из них есть вместилище жизни, что каждый из них есть жилище разумных созданий, одаренных волей, подчиненных известному закону, способных к повиновению или непослушанию подобно нам, — то совершенно безрассудно и прямо невозможно думать, чтобы наш мир был ареной проявления милосердия и благости божьей, а тем более предметом его особого заступничества, его внушений и, наконец, личного его посещения. Это все равно, что выбрать один из миллионов шаров, рассеянных в беспредельном пространстве, и предположить, что он находится в особой, исключительной чести, хотя у нас нет никаких поводов предполагать это, кроме того, что мы остановили на нем свое внимание, или кроме горделивого сознания того, что на нем живем мы. Мы должны признаться, что если религия потребует от нас допустить, что один уголок во Вселенной выделен из всех других и составляет исключение из общих правил, управляющих другими частями Вселенной, то она поставит перед нами такое требование, которое не замедлят отвергнуть все, кто изучает законы природы и чувствует перед ними удивление. Ведь Земля не могла бы оставаться нравственным и религиозным центром, как скоро она не имеет ни малейшего отличия и преимущества перед другими телами в физической Вселенной».
Считая совершенно безрассудным и нелепым верить одновременно в догматы религии и во множественность миров, Уэвелль находит неудачными примирительные предложения Чальмерса. Он пробует уверить христиан, что множественность миров не более, как сказка, миф. Обращаясь к верующим, Уэвелль говорит, что раз они верят, что бог действительно искупил человека принесением в жертву своего сына и что он действительно дал ему откровение своей воли, то не может быть никакого иного представления, кроме того, что человек есть единственный и наивысший продукт Вселенной.
Конечно, аргументация Уэвелля совершенно ненаучна, но она характерна в том отношении, что наглядно показывает невозможность примирения истинной науки с религией. Читатель книги Уэвелля ясно видит, что «примирение» науки с религией возможно лишь при помощи словесной эквилибристики. Ведь ход рассуждения Уэвелля, все направление его «аргументации» имеют своею целью «настроить» читателя на религиозный лад, внушить ему, что Земля является единственной во Вселенной планетой, способной вместить в себе «дар жизни». Уэвелль уверяет, что есть только одна возможность выйти из создавшихся тяжких для христианина затруднений, — это допустить, что одна только Земля находится в условиях, необходимых для того, чтобы быть «вместилищем жизни и мысли». Поэтому он советует не слишком рассчитывать на могущество природы и не верить тому, чтобы она могла произвести в других мирах и при других условиях живые существа, устроенные иначе, чем на Земле.
Правда, Уэвелль чувствует, что его точка зрения «умаляет значение божественного создания», ибо «вместо того, чтобы быть господином и повелителем бесконечного множества миров, перед которым преклоняются все мыслящие существа, живущие на этих миллионах шаров, бог окажется лишь творцом одного, очень маленького и весьма несовершенного мира». И он прибегает к такого рода рассуждениям: «Нужно некоторое самопожертвование, которое не является первым самопожертвованием, какое от нас потребовалось. Некогда все верили, что всемирный правитель направлял небесные сферы непосредственно сам или через своих вестников (ангелов), из которых по одному было приставлено к каждой из сфер. Но наступил момент, когда эти верования должны были исчезнуть; они были заменены гипотезой о множественности миров. Бросим же теперь и эту последнюю, как бросили некогда первую: Вселенная нисколько не потеряет в своем величии лишь вследствие того, что мы лишим ее обитателей. Величие бога заключается не в планетах, не в звездах, которые после всего сказанного не более как инертные камни или облака паров. Напротив, вещественный мир несравненно ниже мира духов; духовный мир наиболее возвышен и наиболее достоин особенных забот создателя: он сто́ит дороже, чем миллионы миллионов светил, даже если они были бы обитаемы в тысячу раз бо́льшим количеством животных, чем сколько произвела их Земля».
Астрономические факты и вытекающие из них выводы в достаточной степени извращены Уэвеллем. Но, как он ни старался, своей книгой Уэвелль оказал плохую услугу тому делу, которое защищал. Вместо того, чтобы укрепить позиции христианской религии, Уэвелль своим «исследованием», наоборот, их подорвал, ибо, сам того не замечая, он лишь еще раз дал почувствовать, что астрономические факты потрясают «здание христианского благочестия».
Интересно отметить, что даже в начале нашего века известный биолог А. Уоллес (1823―1913) (сподвижник Чарльза Дарвина в борьбе за учение об органической эволюции) в вопросе о «месте человека во Вселенной» стоял в общем на точке зрения Уэвелля. Он считал, что Солнечная система находится в самом центре звездной Вселенной и что никакая другая планета в Солнечной системе, кроме нашей Земли, не обитаема и что обитаемых планет не имеет и никакое другое солнце. Отсюда он делал вывод, что во всей Вселенной одна только Земля приспособлена к обитанию человека, заявив: «Человек — этот венец сознательной органической жизни — мог развиваться здесь, на Земле, только при наличии всей этой чудовищно обширной материальной Вселенной, которую мы видим вокруг нас». По существу, Уоллес старался воскресить антропогеоцентрическую точку зрения, но и его постигла неудача, так как его астрономические соображения опровергнуты последующими исследованиями.
С точки зрения диалектического материализма в природе материи заключено то, что она приходит к развитию мыслящих существ; но вовсе не обязательно, чтобы каждая планета была вместилищем жизни и мысли. Энгельс, указывая на колоссальную расточительность природы в отношении вещества и движения, замечает, что этот факт совершенно непримирим с геоцентрическим мировоззрением. «В солнечной системе, — писал он, — имеются, может быть, самое большее только три планеты, на которых, при теперешних условиях, возможно существование жизни и мыслящих существ. И ради них весь этот громадный аппарат!».[51]
Но характерно то, что сами современные богословы при понятном желании поддержать точку зрения единичности, исключительности Земли во Вселенной не могут воздержаться от вопроса: «зачем же все-таки существует столько необитаемых миров?». Этот вопрос, как уже отмечено, является крайне мучительным для богословов, учащих, что «бог ничего не делал напрасно». Но они его «решают», конечно, очень «просто»: «это — тайна», ибо, мол, пути господа бога «неисповедимы».
Как было уже упомянуто, книга Уэвелля вызвала негодующую критику со стороны Брюстера, который, подобно Уэвеллю, играет, главным образом, на религиозных предрассудках читателей, то и дело оперируя пустой и фальшивой риторикой. Он считает, что «взгляды христианина согласуются с истинами астрономии», и свое положение он «доказывает» следующим образом: «Нет ни одного выражения как в Ветхом, так и в Новом завете, которое было бы несовместимо с отстаиваемою нами великою истиной: есть другие миры, подобные нашему, миры, служащие вместилищем жизни и мысли. Напротив, многие места писания очень благоприятны этому учению, а некоторые даже были бы, по нашему мнению, необъяснимы, если бы оно не было допущено как несомненная истина». Вместе с тем Брюстер «устанавливает», что большое число человечеств иных миров, подобно человечеству нашего мира, подвержено влиянию зла. Он не был согласен с Чальмерсом, который предполагал существование лишь одного только преступного мира, и считал, что любовь вечного отца к этой человеческой семье была настолько велика, что он предпочел принести в жертву своего единственного сына, чем видеть гибель своих созданий.
Брюстер допускает возможность общего, коллективного искупления всех преступных человечеств и уверяет, что «спасательное действие крестной смерти, исходя из средней планеты нашего солнечного мира, могло распространиться и на планетные племена в прошедшем, когда наступал день их искупления, а равно и на все племена будущего, когда мера времени исполнится». Вместе с тем он силится доказать, что это учение может быть согласовано с некоторыми местами Нового завета. Например, когда Христос говорит о загоне для овец и называет себя дверью этого загона, когда он говорит об овцах, которые идут за ним и знают его голос, об овцах, за которых он отдает свою жизнь, он прибавляет, что у него еще другие овцы, овцы не этого загона; что ему их тоже нужно привести; «и они услышат мой голос; и будет одно стадо и один пасущий».
Что же сказать об этом «аргументе»? По-видимому, только одно: значит, у теологов нет более солидных аргументов! Но выдумка Брюстера совершенно аналогична выдумкам Уэвелля, Чальмерса и прочих ревнителей религии. Все эти измышления только подчеркивают полнейшее бессилие религии, крушение догмата искупления.
Правда, известный пропагандист идеи множественности миров, астроном и поэт, религиозно настроенный К. Фламмарион был доволен «теорией» Брюстера. Он писал: «Эта теория, по нашему мнению, способна удовлетворить даже наиболее преданных своему учению христиан и может гораздо легче устранить в их глазах все трудности, чем странная система Уэвелля. Эта теория, как нам кажется, еще предпочтительнее той, которая предполагает, что число воплощений божьих равняется числу грешных миров, и таким образом заставляет божество нисходить к стольким человечествам, сколько оказалось вообще преступных Адамов. В этой последней гипотезе нельзя не заметить, что к величию божества и к вечной премудрости относятся слишком запросто».
Фламмарион вместе с тем сознавал, что согласовать учение о воплощении бога на Земле с учением о множественности миров не только трудно, но и невозможно. Но, не желая отказаться ни от того, ни от другого учения, он старался мыслить по старому богословскому рецепту: верю, ибо нелепо! Поэтому он считал, что все эти рассуждения кажутся ему излишними и бесплодными, которые не нужны ни для славы астрономии, ни для авторитета религии. Фламмарион пишет: «Вести споры о способе воплощения божества на планетах, о действии слова божия вне Земли… и проч. — это значит вести спор в совершенно пустом пространстве. Все, к чему могут привести такие споры, всегда… будет служить лишь к ослаблению в спорящих прежнего представления о божественном величии. Для чего же доставлять себе столько зла? Кто считает христианскую веру неподлежащей спору, — а она действительно такова, кто с благоговением относится к учению веры, кто безусловно верит, тот не может ни увеличить, ни укрепить своей веры путем споров… Если вы имеете слово божье, если вы его почитаете и перед ним преклоняетесь, то каким образом осмеливаетесь вы его выносить на научную арену?.. Вера несовместима с такими притязаниями: она или безусловна, или не существует вовсе».