го все–таки следует. При более пристальном раздумье о предприятии, состоящем в том, чтобы послать тебе мои новые заметки о языке, я понял, что этот и без того отчаянный замысел окажется для меня выполнимым лишь в случае, если я предварительно смогу провести сравнение этих заметок с заметками «О языке вообще и о языке человека» [S. 140–157]. Однако сейчас они, как и остальные мои берлинские бумаги, конечно, для меня недосягаемы. С другой стороны, я знаю, что у тебя есть список с них. Поэтому я настоятельно прошу тебя по возможности скорее выслать их заказным письмом на мой здешний адрес. Не теряй времени; тем скорее ты получишь мои новые заметки» (Briefe, S. 575). Поскольку Шолем, видимо, не торопился с присылкой, в середине июня Беньямин обратился к нему с просьбой еще раз: «[Возвращаюсь] к моему последнему письму, чтобы сообщить тебе, как сильно я надеюсь на то, что уже очень скоро смогу располагать твоим экземпляром работы о языке, чтобы, просмотрев ее, записать мое новое эссе и передать его тебе» (Briefe, S. 577). Спустя немного времени этот экземпляр, должно быть, дошел до Бенья– мина, что явствует из недатированного им письма, представляющего собой ответ на письмо Гретель Адорно от 17 июня: «Ближайшие дни […] посвящены сравнительному редактированию двух работ, отстоящих друг от друга на двадцать лет [о временном интервале см. S. 933]. Я раздобыл экземпляр своей первой работы о языке «О языке вообще и о языке человека» и хочу посмотреть, как она соотносится с рассуждениями, которые я записал в начале этого года [то есть «Учение о подобии»]. Эту работу [а именно в новой форме озаглавленную «О миметической способности»] с большим нетерпением ждут в Иерусалиме, и поэтому у меня немного щемит сердце (без даты [приблизительно в конце июня/начале июля 1933 г.], адресовано Гретель Адорно). Однако теперь Беньямин вроде бы запаздывает, так как в конце июня он просит извинения «за то, что причитающиеся тебе заметки о языке по–прежнему находятся у меня». Дело в том, что «что–то не в порядке […]. Я болен […] примерно уже две недели. А поскольку приступ (самого по себе незначительного) недуга [как выяснилось по возвращении осенью в Париж, приступ малярии; см. Briefe, S. 593] совпал с июльской жарой и в столь тяжелых обстоятельствах мне пришлось бы приложить колоссальные усилия для того, чтобы одолеть работу хотя бы наполовину […]. Тебе придется […] подождать еще немного […], чтобы получить заметки о языке […]» (Briefe, S. 588 ff.). За несколько недель до начала сентября Беньямин, продолжая болеть, справился с работой «О миметической способности». Это явствует из письма, написанного им Шолему по возвращении из Парижа в середине октября. «С некоторым неудобным чувством я все еще ожидаю подтверждения о получении заметок о языке, которые я направил тебе в машинописном варианте. Ты, вероятно, должен был получить их вскоре после 19 сентября, даты твоего последнего письма» (Briefe, S. 593 f.). Молчание Шолема продлится свыше четырех лет. О том, сколь значительным было удивление Беньямина по поводу отсутствия реакции, свидетельствует написанное двумя годами позже и неотправленное письмо к Гретель Адорно: «[Я] сердечно благодарю тебя за присылку психоаналитического альманаха [Almanach der Psychoanalyse, Wien 1934] […] Я очень надеюсь, что ты прочла статью Фрейда о телепатии и психоанализе [Psychoanalyse und Telepathie, а. а. О.] Она чудесна, хотя бы потому, что в ней вновь предстает недостаточно почитаемый старомодный стиль автора — один из прекраснейших примеров подлинной общепонятности. Но я имею в виду нечто особенное. А именно в ходе своих рассуждений Фрейд — мимоходом, как он частенько высказывает величайшие мысли, — конструирует взаимосвязь между телепатией и языком, когда он объявляет первую, являющуюся средством взаимопонимания, — для объяснения он ссылается на государство насекомых, — предшественницей последнего в филогенетическом плане [см. а. а. О., 32 f.]. Здесь я вновь натолкнулся на мысль, которая была решительным образом рассмотрена в небольшом наброске с Ибицы: «О миметической способности». Я не могу описывать ее тебе подробнее, и, вероятно, при нашей последней встрече я ничего не рассказал тебе об этом важном фрагменте — правда, я в этом не уверен. Я послал эти наброски Шолему, который питает давний, «исконный» интерес к моим заметкам по теории языка, однако он, к моему удивлению, не проявил ни малейшего понимания их. Поэтому статья Фрейда в твоем альманахе стала для меня настоящим подарком. Спасибо!» (9. 10. 1935, к Гретель Адорно). Спустя две недели, в связи с «получением главы из книги «Зогар» [то есть шолемовского перевода «Тайн творения, главы из книги «Зогар», Berlin 1935, который Беньямин хвалит как «образцовое достижение, выходящее за пределы данной материи»], он писал из Парижа: «Тебя [то есть Шолема], как я надеюсь, не поразит, если ты услышишь от меня, что эта материя до сих пор мне очень близка, даже если ты, пожалуй, не в том смысле понял небольшую программу, в которой эти мысли оказались запечатлены на Ибице — заметки «О миметической способности». Как бы там ни было, разработанное там понятие нечувственного подобия находит многочисленные иллюстрации в том способе, каким автор «Зогара» воспринимает звукосочетания и, пожалуй, еще больше — письменные знаки как седиментацию мировых взаимосвязей. Правда, он вроде бы думает о соответствии, не восходящем ни к какому миметическому истоку. Это зависит от связи его теории с учением об эманации, по отношению к которому моя теория мимесиса находится фактически в состоянии сильнейшего антагонизма» (Briefe, S. 693 f.). Кажется, будто недоразумения вызвала и вторая работа Беньямина о языке, сводный реферат «Проблемы социологии языка» (см.: Bd. 3,452–480); они дали ему повод указать на связь этой работы с его «собственной теорией языка», нашедшей недавнее выражение в работе «О миметической способности». Так, в письме к Вернеру Крафту, написанном в начале 1936 г., читаем: «К Вашей заметке о моем реферате по теории языка (этому реферату границы предписаны его формой): в нем нет предубеждений относительно «метафизики» языка. И он — хотя это и не лежит на поверхности — устроен мною так, что приводит как раз к тому месту, где начинается моя языковая теория, которую я несколько лет назад записал на Ибице. Я был весьма поражен, когда обнаружил значительные переклички между этой теорией и эссе Фрейда […]» (Briefe, S. 705). Первое свидание после долгих лет разлуки — состоявшееся в феврале 1938 г. в Париже — наконец–то предоставило возможность объясниться с Шолемом по поводу упомянутой работы. Последний пишет в сообщении о парижской встрече: «Мы провели интенсивные беседы о его работе и при этом, конечно, о предметах, которые в наших письмах не затрагивались. Так, его заметка по философии языка «[О] миметической способности», которой он очень дорожил и в связи с которой он неоднократно жаловался об отсутствии моей реакции, прояснилась для меня и была мною осмыслена только в этой беседе» (Scholem, а. а. О., 255 f.). В продолжение этих разговоров «я полностью осознал поляризацию в его воззрениях на язык. Ибо ликвидация языковой магии, соответствующая материалистическим воззрениям на язык, несомненно, находилась в напряженных отношениях ко всем его более ранним, находящимся под знаком мистических инспираций размышлениям о языке, которые он все еще сохранял или, соответственно, продолжал развивать в других прочитанных мною тогда заметках, а также в заметке о языковой способности. То, что я ни разу не слышал из его уст ни одного атеистического тезиса, было для меня […], конечно, не причиной для удивления, однако меня, пожалуй, ошеломило, что он все еще мог говорить о «Слове Божьем», отличая его от человеческого слова и совершенно не метафорически называя его основой всякой теории языка. Различие между словом и именем, которое он двадцатью годами раньше положил в основу работы о языке 1916 г. [см. Б. 140–157] и продолжал развивать в предисловии к книге о немецкой народной драме [см.: В<1.1. Б. 406–409], было для него еще живо, и в заметках о миметической способности все еще не было ни малейшего намека о материалистическом воззрении на язык. Наоборот, материя выступала здесь лишь в сугубо магической связи». Затем следует процитированный выше абзац о противоречиях, которые Беньямин здесь пытался примирить и которые заметили ответственные редакторы данного издания в обоих вариантах заметок по теории мимесиса. «Я обратился к нему, — продолжает Шолем по поводу этих противоречий, — и он признал их без обиняков. Речь–де идет о задаче, с которой он не справился, но от которой можно ожидать великих откровений» (Scobplet, а. а. О., 2591.).
Относительно предыстории «Учения о подобии» Шолем сообщает: «Особенно часто между серединой июня и серединой августа [1918 г., во время пребывания Шолема в Берне] мы часто говорили о мире мифа и […] предавались умозрительным рассуждениям о космогонии и древности человечества». «Тогда мы, пожалуй, оказали особенно сильное влияние друг на друга. Он прочитал мне довольно длинную работу о сновидениях и ясновидении, в которой он также пытался сформулировать законы, господствовавшие в призрачном мире домифического. Он различал две исторические эпохи, эпоху призрачного и эпоху демонического, предшествовавшие эпохе откровения —я предложил называть последнюю, скорее, мессианской. Подлинным содержанием мифа является грандиозная революция, которой завершилась борьба с закончившейся эпохой призрачного. Уже тогда его занимали мысли о восприятии как о чтении конфигураций плоскости, в виде которой первобытный человек воспринимал окружавший его мир и, в особенности, небо. Здесь располагалось ядро рассмотрений, предпринятых им четырьмя годами позже в заметке «Учение о подобии».
Возникновение созвездий как конфигураций на небесной поверхности, как утверждал он, и стало началом чтения и письма, причем начало последнего совпадает с формированием мифической эпохи. Созвездия, согласно Беньямину, являются по отношению к мифическому миру тем же, чем впоследствии стало откровение Священного Писания (а. а. О., 79 £). Поводом для написания заметки могло тогда стать прочтение в конце октября 1932 г. брошюры, которую он настоятельно рекомендовал Шолему и характеризовал так: Это «небольшое исследование по философии языка — в котором, к сожалению, полностью отсутствует теоретическая фундированность — все– таки предоставляет необыкновенно много материала к размышлению. Оно написано пока еще совершенно неизвестным литератором Рудолъфом Леонгардом и называется «Слово»