«О, великий государь! Умоляю, дай мне своего самого быстрого скакуна, я должен немедленно вернуться в Тегеран!»
«Что случилось?» — удивился шах.
«Пока ты выбирал кинжалы, я прошел вперед и там, на углу, возле фонтана, столкнулся лицом к лицу с Ангелом Смерти. Ангел поднял на меня глаза, и я понял, что меня ждет».
По приказу шаха подвели скакуна, визирь вскочил на него, дал коню шпоры и во весь опор умчался, а шах продолжил свой путь и через какое-то время увидел сидящего у фонтана Ангела Смерти.
«Скажи мне, Ангел Смерти, — обратился к нему шах, — зачем ты напугал моего визиря?»
«Я, великий государь? — удивился Ангел. — Я вовсе не пугал твоего визиря. Я просто был удивлен, увидев его здесь. Дело в том, что у меня назначено с ним свиданием на завтра в Тегеране».
Эли замолчал. На душе у меня кошки скребли. Значит, куда ни кинь — всюду клин. Эли поправил ермолку.
— Понимаешь, история на этом заканчивается, но финал ее мог быть другим. Предположим, вместо того чтобы бежать, визирь нашел бы в себе мужество остаться. Не поддаться панике, пересилить страх и продолжить гулять по базару. Ангелы, в том числе и Ангел Смерти, лишены воли. В сущности, по сравнению с людьми они достаточно примитивные существа, не более чем орудия Превечного. По своей инициативе Ангел ничего решать не может. И кстати, Господь, Он тоже пленник своих решений. Поэтому, если бы визирю достало мужества и отваги, Ангел Смерти напрасно бы ожидал его в Тегеране…
Я жадно глотал слова Эли.
— Страх… — Его тяжелая рука легла на мое плечо. — Я испытывал его каждый раз, когда мне шнуровали перчатки.
Я с изумлением воззрился на легендарного чемпиона.
— Да, — улыбнулся Эли, — каждый раз, «ибо их удары опасны». Страх — самое естественное человеческое чувство. Он рождается в животе и, как другие человеческие отправления, не очень хорошо пахнет. И как только страх начинает тебя пучить, не надо загонять его внутрь, надо дать ему выйти наружу. Надо побояться. И тогда действовать. Мой рабби Имануэль восхищается Фараоном: «Какой человек! Он отделался от страха и пошел против воли самого Бога! А вот Авраам убоялся и готов был совершить самую ужасную, мерзкую вещь — убить ребенка. Вот за этот страх, за подлую его слабость, платит семя Авраамово страшную цену уже тысячи лет. Авраам не воспользовался своей свободой…»
Кавалеры часто говорили о свободе. Для каждого она была ценностью высшей мерки, но что именно это такое, они определить не могли…
— «Свобода — осознанная необходимость», — с омерзением произносил Анри. — Надо же, понимаешь, такое придумать! Кто после этого удивится лагерям, убийствам и всей этой гнуси. Нет. Свобода — это осознанный выбор. Есть рок, фатум — это наши гены. Есть случай — чаевые судьбы, которые она порой щедро подает, а порой скупится. И есть выбор.
— А если выбора нет? — бросил Оскар.
— Тогда можно выбрать смерть, — твердо сказал Анри.
— Если бы, — усмехнулся Поляк. — Я знал людей, которые мечтали о смерти, но им не давали умереть.
— Смерть, — сказал Художник, — последняя и вечная свобода.
— Свободы нет, — стоял на своем Оскар. — Есть решения, которые ты принимаешь и за которые несешь ответственность.
— Какая же свобода в выборе, — поддержал его Эжен. — Выбор — это необходимость, а стало быть, несвобода.
— Свобода, — убежденно сказал Кукольник, — это значит быть самому себе хозяином, то есть ни от кого не зависеть, в том числе от самого себя. Способность сказать «нет» самому себе и, — он подмигнул Эжену, — своим гормонам.
— Отказаться от естества не есть свобода, — отмахнулся Эжен.
Гормоны вернули меня к моему бедственному положению, и я сообразил, что на какое-то время отключился.
— …И ведь говорил же Рильке, — продолжал разглагольствовать Эли, — что прекрасное — это та часть ужасного, которую мы не можем вместить. Не очень понятно, но исключительно красиво, а стало быть, тоже прекрасно!
Я не знал, каким образом Эли добрался до Рильке, и, признаться, этот Рильке, про которого я раньше никогда не слышал, не больно-то меня сейчас интересовал.
— Вот если бы тебе удалось заглянуть в Liber Fatis, — неожиданно произнес Эли.
— Где же я возьму ее, эту Liber Fatis! — Отчаяние душило меня, и говорить мне было трудно.
— Ну, если она существует, — убежденно сказал Эли, — то Аптекарь, с его страстью к Альберту, рано или поздно до нее доберется. Кроме того, Беглец… — Он оборвал себя на полуслове и процитировал: — «Ибо милующий их будет вести их и приведет к источнику вод». Надо просто набраться терпения.
И тут мне в голову пришла замечательная идея.
— Послушай, Эли. Поговори со своим колдуном. Если кто и может мне помочь, так это он!
— Он не колдун, а каббалист. — Эли строго взглянул на меня, но, видя мое отчаяние, смягчился: — Ладно, поговорю. К его молитве, — он указал на потолок, — там прислушиваются… «Ибо ангелам Своим заповедую тебя, чтобы хранить тебя на всех путях твоих». А может, сходим поутру в парк? Деревья пообнимаешь, энергии наберешься — тебе полезно.
Я поблагодарил Эли за заботу, но, сославшись на занятость в аптеке, отказался, вернул ему ермолку и поспешил домой.
Глава седьмая,в которой рассказывается про цирк Медрано, жену Кукольника и про представление, что онучинил в честь ее дня рождения
Через пару дней Эли сообщил мне, что раввин «принял меры», а также что «Ангел, спасающий меня, благословит», и, хотя я вообще-то скептически относился к мистике, известие о заступничестве каббалиста принесло мне какое-то облегчение. Но главное заключалось в том, что я привык к своему страху. Поселившись во мне, он жил тихо, незаметно, лишь изредка давая о себе знать внезапными приступами, во время которых меня охватывал такой ужас, что я, обливаясь ледяным потом, забивался в угол и спустя какое-то время приходил в себя абсолютно разбитым и ни на что не способным.
Меж тем наступило лето, и в наш город приехал цирк Медрано. Его полосатый, украшенный флагами разных стран шатер вырос на автостоянке стадиона Блюмфилд. Часть стоянки отгородили барьерами, и оттуда, из-за караванов, в которых жили артисты, раздавалось конское ржание, рычание тигров и всякие другие непривычные уху городского жителя звуки.
Прибытие цирка вызвало живейшую реакцию кавалеров. «Семья Джеминелли», «династия Варгос», «кульбит», «антраша» — неведомые мне раньше имена и термины так и сыпались из их уст. Признаться, никогда раньше не приходилось мне видеть кавалеров в такой ажитации, и я решил сходить в цирк.
Площадь перед цирком была усеяна киосками и лотками. Сияли трубы духового оркестра, под звуки вальсов кружились в небе воздушные змеи и разноцветные баллоны. Голубой дым поднимался от жаровен, полоскались на ветру флажки. У палатки, торгующей сладкой ватой и леденцами, жонглер подкидывал в воздух бутылки с колой, люди сновали от лотка к лотку, толпились вокруг киосков. Мелькали клоуны, какие-то актеры на ходулях. Все это хаотическое движение по мере приближения к шапито приобретало некую упорядоченность, образуя очередь в кассы. Потолкавшись вокруг ларьков, я, благо Аптекаря не было рядом, купил себе большой стакан колы и гамбургер. Ни колу, ни гамбургер в присутствии Аптекаря не то что есть, упоминать было нельзя, ибо в его глазах эти вкусные вещи были гастрономическим хамством, а хамство как таковое он почитал одним из семи смертных грехов, но, по счастью, его здесь не было, и я, с наслаждением откусив здоровенный кусок сочной котлеты, стал двигаться к кассе.
— Ах! — В голову мне вцепилась чья-то рука.
Действительно «Ах!» — пробиваясь сквозь толпу, я чуть не снес девицу из тех, что на ходулях, и она, чтобы не упасть, схватилась за мои волосы. Я исхитрился взглянуть наверх. Лицо у нее было перепуганное, и даже под гримом было видно, что она побледнела.
— Ой, простите, — пробормотал я с набитым ртом.
Девица отпустила мои волосы.
— Это вы простите! — жалобно пискнула она. — Здесь столько народу, что упасть по правилам невозможно.
Она выпрямилась, поправляя рыжий парик.
— Слушай, будь другом, подними шляпу, а то мне самой никак.
Я осмотрелся. У моих ног лежала зеленая шляпа.
— Ваша? — подал ей шляпу.
Девица нахлобучила ее на рыжий парик и зашагала дальше. А я повернулся к ней спиной и продолжил путь к кассе.
— Эй, приятель!
Я обернулся.
— Держи! — прямо мне в нос угодил цветок.
Девица расхохоталась, махнула мне рукой и зашагала дальше. Цветок я подбирать не стал. Вообще, что это за манера — швырять в незнакомых людей цветами? Протиснувшись к кассе, я купил билет и через несколько минут проник внутрь шатра, до отказа забитого визжащими детьми и их родителями.
Было душно. На небольшой арене суетились два клоуна: длинный, в капоте и коротких зеленых штанах, и маленький толстячок в желтом балахоне, с длинными растрепанными волосами и красным шариком на носу. Коротышка растягивал рот, длинный тыкал в него пальцем, они заливались натужным смехом, а глаза у них были пустые и безразличные, как у безработных, сидящих в скверике на площади Генерала де Голля. Посреди арены, свесив большую голову с закрытыми глазами, стояла тощая белая лошадь. «Каждый, кто хочет, может сфотографироваться на этом скакуне!» — надрывался длинный. «Три доллара, снимок в конце представления!» — вторил толстяк. Я дожевал гамбургер, допил колу и купил у продавца пакет попкорна.
Тем временем на арену вышел человек в красном, расшитом галунами и блестками мундире, что-то шепнул клоунам, и те, прихватив лошадь, скрылись за кулисами. Погас свет, и луч прожектора выбил из груди стоящего в центре арены человека сноп искр.
— Мы начинаем! — Человек взмахнул рукой. — Маэстро, марш!
Пять музыкантов, сидящих над выходом из-за кулис, грянули марш, и на арену вслед за теткой с большой палкой в руках вышли этак двадцать женщин разного возраста, одетых в купальники. Они поднимали руки и ноги, тетка отбивала палкой ритм. Затем выскочили мужчины и тоже стали делать ногами. Мое поднятое вверх колой и гамбургером настроение начало стремительно падать. Не надо было обладать особенной наблюдательностью, чтобы увидеть, что улыбки этих людей фальшивые, что большинству уже немало лет, что женщинам вместо купальников было бы лучше надеть длинные платья, — короче, зрелище оказалось настолько жалким, что смотреть на него было стыдно. Я стал озираться