Сперва на свет появились метательные ножи Поляка. Вслед за ними Вероника выложила на стол колоду «волшебных» карт Кукольника, набор отмычек Анри, палочку для проверки энергии вещей Эли.
— Кавалеры просили передать это тебе, когда придет время. Это, — Вероника указала на толстую пачку денег, — от Оскара. — Она усмехнулась. — Он сказал, что зеленые еще никому не оттягивали карман. Это, — в ее руке рубиновой молнией полыхнуло кольцо, — от Эжена. — А это, — она достала компас, — тебе оставил Беглец.
Последней она протянула мне папку из серого картона. Я развязал шнурки. С листа желтоватой плотной бумаги (он ее особенно любил) широко открытыми глазами смотрел человек. На вид ему было лет тридцать пять. Легкие тени обозначили складки у твердого рта. Человек смотрел спокойным взглядом, но брови его были чуть-чуть приподняты, будто бы он был готов чему-то удивиться, и в темных глазах, как рыбка в глубокой воде, поблескивала улыбка.
С любопытством и интересом смотрели мы друг на друга.
Он. Так вот, каким я был…
Я. Так вот, каким я буду…
Мы оба знали, что Художник не ошибается.
Я закрыл папку, потом вложил ее в ящик, а все остальные вещи — в рюкзак. Спрятал деньги, кольцо и компас во внутренний карман куртки. Мерно стучали часы. Несколько секунд мы молча стояли у двери, глядя друг другу в глаза, а потом ее лицо приблизилось к моему, и горячие губы коснулись моих.
— Удачи, малыш.
Я повернулся, открыл дверь и зажмурился.
Глава девятнадцатая,и последняя
Все, до самого горизонта, было покрыто слепящим глаза снегом. Он сверкал на крышах домов, легкой вуалью был наброшен на кроны деревьев, бескрайним покрывалом лежал на холмах. Осторожно нащупывая дорогу, я спустился вниз, к остановке. Ждать трамвая было бессмысленно, и я двинулся пешком по пустым улицам, оставляя за собой темную цепочку следов на белой глади тротуара, словно буквы на листе.
Снег, как я уже говорил, в наших краях выпадает редко, и, пока не стает, жизнь в городе останавливается. Только дети носятся по улицам, лепят снежных баб, играют в снежки. Но в эту рань на улицах никого не было. Стояла торжественная тишина, такая, какая бывает только после того, как выпадет первый снег. Я шел по залитым светом безлюдным улицам замершего города, и снег скрипел у меня под ногами.
Пройдя мимо университета, я повернул налево и, обогнув парк, вышел к улице Подсолнечников, свернул под арку пятиэтажного дома с обшарпанным фасадом, пересек двор и поднялся на последний этаж. Дверь, несмотря на холод, как всегда, была открыта. Стараясь не шуметь, я прошел по коридору и заглянул внутрь. Перед натюрмортом в мягком утреннем, льющемся из большого окна свете у выставленных дугой мольбертов темнели силуэты учеников. Яйца, лежащие на белой скатерти, словно парили в воздухе. Было так тихо, что слышались прикосновения кисти к холсту. Невзирая на снегопад Художник не отменил урок.
— …белое на белом. Белый взять неимоверно трудно. Это ведь не отсутствие цвета, а сумма всех цветов. Японцы это понимают. То, что мы называем черно-белой фотографией, они называют двухцветной. Не отсутствие цвета, а сумма всех цветов. Оттого хороший рисунок — это колористическое событие. Так-то, малыш…
Осторожно, чтобы не нарушить сосредоточенную тишину, я прокрался на кухню. В соломенной корзинке лежали лимоны. Я взял девять лимонов и выложил их кружком на стол. Потом, поколебавшись секунду, добавил еще один. Он поймет. Возьмет в руки десятый лимон. Покрутит.
— Ну что ж, малыш. Неплохо сделано. Стало быть, не зря все было. И молодец, что сдержался. Что бы ни произошло, урок не отменяют. И мешать ему нельзя тоже…
Но я это уже не услышу. А он не скажет. Но подумает.
Рюкзак немного оттягивал мне плечо. Я остановился, подтянул лямку. Теперь удобно. Интересно, какой он, Париж? Все-таки странно, город без моря… Впрочем, река там есть… Вряд ли я смогу рассказать ей все, что произошло за эти месяцы, да и нужно ли рассказывать?
Когда я дошел до городских ворот, на улицах начали появляться люди. Я оглянулся. Словно невеста, укутанная белоснежной фатой, лежал передо мной мой родной город.
Навстречу мне медленно шла старуха с бидоном в руке. Голова ее была плотно укутана платком, так что лица было не разглядеть.
— Бабушка…
Старуха остановилась.
— Бабушка, это дорога в Ливан?
— Ливан? Зачем тебе Ливан?
— Нужно, бабушка.
— Ливан… — Она покачала головой. — Везде Ливан. Твой — там. — И указала рукой себе за спину.
Я кивнул и вышел из ворот. Передо мной белой, вьющейся по синему небу полосой сияли далекие заснеженные горы.