Теперь Джахан понял, что брат Салахаддина и его сообщники явились на стройку с иными, хотя и не менее преступными намерениями. Они не сумели осуществить свой замысел, так как у них не хватило терпения дождаться, пока Джахан и Санча уйдут. Тогда они избрали иное место, и несчастный случай произошел в другой части молитвенного зала. Кто же он, неведомый злоумышленник, сделавший пометы на чертежах зодчего Синана? Несомненно, он занимался этим, подготавливая катастрофы, а вовсе не пытаясь уяснить их причину. В замешательстве Джахан выронил свиток и тут же мысленно проклял собственную неуклюжесть. Он опустился на колени, чтобы поднять чертеж, и вдруг перед глазами у него возникли три пары ног.
То был Давуд, облаченный в ночную рубашку, в сопровождении двух слуг.
– Вот так сюрприз! – воскликнул он. – Вор, проникший в мой дом, оказался старым другом!
Джахан медленно поднялся на ноги. Пускаться в объяснения или оправдываться не имело смысла.
– Что это ты здесь разглядываешь? – спросил Давуд.
– Проект мечети Муллы Челеби, – ответил Джахан, ощущая, как лоб его покрывается бисеринками пота.
– Не самое грандиозное из наших творений, но, несомненно, одно из наиболее красивых, – кивнул Давуд. На лице его мелькнула и тут же погасла улыбка. Когда он заговорил вновь, голос его звучал спокойно и жестко. – Мне следовало давным-давно уничтожить эти чертежи. Но я не мог заставить себя сделать это, ибо они напоминали мне о давно минувших золотых деньках. Теперь я вижу, что совершил ошибку. Меня подвела проклятая чувствительность.
Взгляд Джахана невольно скользнул по лицам слуг. Глаза их поблескивали в свете свечей, которые они держали в руках. Внутри у Джахана все сжалось от ужаса, когда он узнал одного из слуг: то был глухонемой, который всего несколько дней назад проводил его до кареты главного белого евнуха. Сейчас казалось, что это было в другой жизни.
– Зачем ты вернулся? Разве я не обеспечил тебя резвой лошадью и надежным пристанищем? – вопросил Давуд.
– Обеспечил, как же иначе, – резко ответил Джахан. – Теперь я понял: ты хотел от меня отделаться.
– Будь благодарен за то добро, что тебе сделали. Помни: благодарность неведома лишь шайтану.
– Одного я никак не могу взять в толк: зачем тебе понадобилось назначать меня старшим десятником?
– Аллах свидетель, я хотел тебе помочь. Думал, мы сможем работать вместе. Но ты сам все испортил: начал задавать слишком много вопросов, интересоваться завещанием учителя. Почему бы не принять все случившееся как должное? – Давуд отвел глаза от Джахана и уставился в окно. Дождь по-прежнему без устали бил в стекла. – Ты всегда был таким, – устало вздохнул он, и в голосе его послышалось разочарование. – Слишком любопытным, себе же во вред.
– Значит, вы с главным белым евнухом – сообщники?
– Сообщники, – эхом повторил Давуд. – Ну что же, можно и так сказать, хотя мне это слово представляется слишком грубым.
– А какое слово предпочитаешь ты?
Не сочтя нужным ответить на вопрос, Давуд продолжал:
– Я сразу сказал ему, что идея отвезти тебя в это пристанище греха представляется мне не слишком удачной. Но Гвоздика Камиль-ага и слушать ничего не хотел. Вбил себе в голову, что шлюх и гашиша будет достаточно, чтобы тебя утихомирить. Весьма прискорбная недальновидность. – Давуд взглянул Джахану в лицо, словно ища сочувствия. – Если бы главный белый евнух дал себе труд ко мне прислушаться, все сложилось бы иначе.
– Учителя всегда беспокоило, что его чертежи и рисунки куда-то исчезают, – произнес Джахан. – Значит, это ты их воровал. А все несчастные случаи… их тоже подстроил ты. Брат Салахаддина действовал по твоей указке. Бедняга так и не понял, кто убил его старшего брата. Тебе удалось обмануть не только его, но еще многих. Скажи, как ты мог?
Повисло тяжелое молчание. Давуд повернулся к слугам и приказал:
– Идите, подождите за дверьми.
Похоже, глухонемые слуги – если только оба действительно были глухонемыми – умели читать по губам, ибо они моментально повиновались. Джахан и Давуд остались в комнате вдвоем. Теперь, когда слуги унесли с собой свечи, их окружала почти полная темнота, разгоняемая лишь тусклым светом масляной лампы, которую принес с собой Джахан.
– Все беды, которые с нами случались, – твоих рук дело, – продолжал Джахан, чувствуя, как от волнения у него пересохло во рту. – Когда мы реставрировали Айя-Софию, ты разжигал недовольство среди местных жителей, подстрекал их устраивать беспорядки. Что ты им говорил?
– Правду, – пожал плечами Давуд. Слово сорвалось с его губ, словно искра, вылетевшая из очага. – Я разъяснил людям, что их дома будут уничтожены, дабы султан и его приближенные смогли без помех любоваться храмом неверных. – Давуд смолк, охваченный воспоминаниями. – Вы с Николой были до смешного доверчивы и наивны. Помнишь тех двух чумазых детишек, которые тебя жутко растрогали? Это ведь я их нанял. Велел им затащить вас обоих в хижину, показать больного отца и этих несчастных котят. Знал, что вы оба распустите нюни.
– А еще ты знал, что в несчастьях этих людей мы будем обвинять учителя, – процедил Джахан. – Ты его предал.
– Нет, я не предавал учителя, – произнес Давуд, и во взгляде его мелькнула неподдельная боль.
– Ты делал все, чтобы навредить ему, – возразил Джахан. – Разве это можно назвать иначе, чем предательство?
– Нет, я не предавал учителя, – упрямо повторил Давуд.
– Помнишь, когда мы были в Риме, то видели там картину? – стараясь унять дрожь в голосе, спросил Джахан. – Учитель сидит за столом в окружении двенадцати своих учеников, один из которых стал предателем. Ты пошел по его стопам.
– Я помню эту картину. Только я не апостол, а наш учитель – не пророк Иса.
– Тот человек, Томмазо… И другие итальянцы… Они действительно хотели заполучить проекты учителя или это была лишь уловка, которую ты измыслил?
– Этот пройдоха Томмазо? Жаден он был чертовски, но слишком глуп. За деньги мог сделать все, что угодно. Я его использовал, это верно. А потом надобность в его услугах отпала.
Лицо Давуда отражало сложную смесь чувств: ярость, печаль, возмущение. Но сколько Джахан ни вглядывался, он не мог различить на этом лице даже легкой тени раскаяния.
– Ты ничуть не жалеешь о том, что сделал? – спросил он.
– Почему я должен сожалеть? Джахан, вот ты небось думаешь, что я человек без чести, и я не намерен убеждать тебя в обратном! Можешь считать меня хоть прихвостнем шайтана, если тебе угодно… – Давуд произнес эти слова шепотом, а затем вновь возвысил голос: – Да, я лгал нашему учителю. Говорил, что в деревне у меня якобы остались родственники. Писал им письма, посылал подарки. Но это был чистой воды обман.
– Ничего не понимаю, – пробормотал Джахан.
Его собеседник саркастически расхохотался:
– На самом деле никого в деревне у меня не осталось. Все мои родные были убиты нашим великим султаном.
– Которым именно?
– Разве это имеет значение? – махнул рукой Давуд. – Разве не все наши султаны одинаковы: что Сулейман, что Селим, что Мурад? Сын идет по стопам отца, внук – по стопам деда. Наши великие правители берут пример со своих славных предков.
– Я не знал, что тебя постигло такое горе, – прошептал Джахан.
– Родных моих убил султан Сулейман. В наших краях выдалось несколько неурожайных лет, и мы не смогли заплатить подать. Мы не были шиитами, но в деревне ходили разговоры, что, когда настанет зима, нам придется покинуть родные места и отправиться в Персию. Многие считали, что в чужих краях нам будет лучше, чем здесь. Наши поэты слагали песни о переселении в Персию, а женщины их пели. Однако султан решил преподать своим подданным урок верности. И выполнил свое намерение. Мне было тогда десять лет.
Ливень за окнами стих, превратившись в мелкую морось. Джахан слышал доносившийся с моря плеск весел – наверное, то была рыбачья лодка.
– Нескольким моим односельчанам отрубили головы, – продолжал Давуд. – Насадили их на шесты и оставили так на много дней. Тогда остальные попытались поднять бунт. Многих повесили. Тела их болтались на ветру в течение недели. Я до сих пор вижу эту картину в кошмарных снах. Бунт вспыхнул вновь. На этот раз солдаты вырезали всю деревню подчистую.
– Как же тебе удалось выжить?
– Мать спрятала меня в кладовой. Я ждал, когда она меня выпустит. Голод мучил меня куда сильнее, чем страх. Тогда я был совсем еще глупым мальчишкой. Наконец я отважился выбраться. Была уже ночь, светила луна. В лунном сиянии я увидел множество трупов. Братьев, матери, родных, соседей…
Джахан долго молчал, прежде чем спросить:
– Но почему ты не рассказал об этом учителю Синану? Он сделал бы все, чтобы тебе помочь.
– Любопытно, каким образом? – Давуд метнул в него насмешливый взгляд. – Разве учитель умел воскрешать мертвых, как пророк Иса? Ты и в самом деле не видишь между ними никакой разницы?
– Учитель любил тебя, как сына.
– Я тоже любил его, как отца. Именно так. Ведь отца любят, несмотря на все его слабости и заблуждения. Синан был великим архитектором, это верно. И великим трусом. Сталкиваясь с жестокостью, он неизменно предпочитал молчать. Безропотно смирялся с самой вопиющей несправедливостью. Даже когда ты гнил в темнице, он и пальцем не пошевелил, чтобы тебя спасти!
– Будь милосерден. Что он мог поделать? Освободить меня было не в его власти!
– Имей он отважное сердце, пришел бы к султану и сказал: выпусти моего ученика, о достославный повелитель, или я больше не буду строить для тебя мечетей.
– Ты что, от злобы лишился рассудка? Это означало бы обречь себя на верную смерть.
– То была бы достойная смерть, – заявил Давуд. – А учитель предпочел ничего не делать и писать тебе жалостные письма.
– Так ты знал об этих письмах? – Джахан изменился в лице. – Ясно. Синан доверял тебе. Ты убедил его, что найдешь способ передать послания мне в темницу. Но ты и не думал этого делать. Ты хотел, чтобы в душе моей поселилась обида на учителя.