Алекс глянула на кровать — простую, крепкую, односпальную, с красивыми столбиками по углам, с навершиями-шарами из полированного орехового дерева с заметной текстурой. Отличная вещь, антикварная, современница дома. В центре изголовья был вырезан овальный узор, изображавший то ли семечко, то ли галактику. Резьба эта еще в детстве завораживала Алекс. Тут будет спать Джон Роберт Розанов. В соседней комнатке, в простом платяном шкафу из такого же темного ореха он будет хранить свою одежду. В студии на первом этаже, а может, во второй спальне, которую Алекс обставила как рабочий кабинет, со столом светлого дуба и лампой с абажуром-витражом, он будет писать свою великую книгу. Вечерами, утомившись, он будет беседовать с Алекс, сперва о былых временах, потом о другом. Дальше этого Алекс не позволяла себе забегать мыслями (во всяком случае, не задумывалась об этом всерьез). И действительно, многое было неясно. Кухня была вычищена и укомплектована, но кто же будет готовить? Руби и Алекс работали не покладая рук. Кое-какую мебель принесли из Белмонта, но дом все еще был пустоват, просторен, довольно бесцветен и в целом имел провинциальный вид, который ему почему-то шел. В нем никогда не жили по-настоящему. Он был местом летних вечеринок, многолюдных сборищ Стиллоуэнов, которые давно рассеялись и исчезли. Да ночевал ли ее отец хоть раз после смерти матери в этой комнате с серебряным дирижаблем, собачкой, другой женщиной? Алекс не верилось. Этот дом, который эннистонцы считали странным двусмысленным местом, был как-то невинен, незапятнан, свеж, как златовласый брат Алекс, погибший на войне, разорванный на куски снарядом возле Монте-Кассино. Алекс видела аккуратное, чистенькое белое надгробьице среди сотен таких же на живописном итальянском кладбище.
Алекс тихо сошла по скользким узким деревянным ступенькам, вошла в студию и встала рядом со своим детским портретом на ставне, где она стояла с букетиком. Пахло древесным дымом от огня, который она ради эксперимента развела в большом открытом очаге на кухне. Алекс принесла из Белмонта овальный складной стол на случай, если Джон Роберт захочет работать внизу. На прекрасном паркетном полу, по которому сейчас тихо скользили тапочки Алекс, были там и сям разбросаны ковры, персидские, с геометрическим узором, из Белмонта, и занятные шерстяные, и тряпочные, купленные матерью Алекс по настоянию архитектора специально для Слиппер-хауса. На стенах, покрашенных в лазурный цвет, висели ксилографии с извилистыми ивами. Стояла насыщенная тишина, за пределами которой проехала машина — по дороге за садом, где прошли отец Бернард и Джон Роберт, направляясь к общинному лугу. Алекс украдкой глянула сбоку на свое отражение в хрустальном зеркале с фонтаном. Она чувствовала себя вне возраста, юной и упругой, готовой сотворить мир заново.
Тут совсем рядом с домом резко, хрипло, словно от боли, излаяла лиса, рывком отворилась передняя дверь, и кто-то вошел. Алекс прижала руку к груди. Это оказалась Руби. Она заглянула в открытую дверь гостиной, увидела Алекс и быстро пошла к ней, выставив вперед руку. Алекс вздрогнула и отступила, затем приняла письмо, которое протягивала ей Руби. На миг Алекс показалось, что старая служанка хочет ее ударить. Впечатление было так сильно, что она не в силах была произнести изгоняющее «спасибо». Она промолчала. Высокая смуглая старуха посмотрела на нее, затем повернулась и вышла. Она не разулась у входа. Алекс, уже узнавая почерк Джона Роберта, села на диванчике под окном, у раскрашенной ставни. Письмо явно пришло не почтой, его кто-то принес. Алекс разорвала конверт.
Дорогая миссис Маккефри!
Я получил письмо с подробностями от мистера Осмора и согласен с предложенными мне условиями аренды Слиппер-хауса. Я буду оплачивать аренду поквартально, платежным поручением через банк, согласно предложенным условиям. Возможно, мне следовало сразу предупредить, что я не собираюсь жить в Слиппер-хаусе и снимаю его как временное жилье для своей внучки Хэрриет Мейнелл и ее служанки. Молодые женщины, разумеется, не нуждаются в присмотре и не будут вас беспокоить. Они могут приходить и уходить через заднюю калитку. Я очень благодарен Вам за одолжение. Об окончании срока аренды я сообщу Вам заблаговременно, в соответствии с условиями соглашения. Я скоро возвращаюсь в США и потому пользуюсь этой возможностью, чтобы поблагодарить вас и попрощаться с вами.
Она смяла письмо и запихала в карман. Уставилась на ксилографию на стене и заметила, что ивовые ветви сложились в лицо, круглую голову, чем-то похожую на ее сына Джорджа. Ее охватила мгновенная дикая ненависть к этим «молодым женщинам», которые испортят, осквернят прекрасный, невинный дом. Не отказать ли в аренде? Нет, слишком поздно. Голова Джорджа, оплетенная тальником, походила на голову утопающего. Алекс вышла в прихожую, стряхнула тапочки в специальный ящик и надела туфли. Выключателями у двери можно было выключить свет во всем доме, что она и сделала. Вышла из дома, закрыла и заперла дверь. Церковные колокола молчали, мокрая трава пропитывала влагой ее туфли, и она почувствовала старую боль, которая нависла над садом тяжкой тучей, словно вернувшись из прошлого, то внезапное, пронзительное, навязчивое, ревнивое сожаление, которое она ощутила, узнав, что Линда Брент выходит замуж за Джона Роберта Розанова. Любовь, которую некому было отдать, с болью разворачивалась у нее в сердце.
— Спой мне.
— Нет.
— Ну Эммануэль!
— Нет.
— Ты пойдешь на пение?
— Я отложил урок.
— Опять?
— Опять. А ты пойдешь к матери?
— Не пили меня!
— Что у тебя в бутылке?
— Эннистонская вода.
— Боже, а я ее налил себе в виски. Что там за шум?
— Совы. Ветер. Ночной скорый подъезжает к эннистонскому вокзалу. Ты пел у вечерни?
— Не говори глупостей.
— Как там было?
— Высокая церковь. Я видел служанку.
— Кого?
— Служанку твоей матери.
— А, Руби. С тобой кто-нибудь говорил?
— Священник за мной пошел, поздоровался.
— Он странный. Медитирует под джаз. Он бывший борец.
— Почему ты не пошел?
— Это была бы сенсация. У Святого Павла так же хорошо, как на собрании Друзей?
— Да.
— Лучше?
— Нет.
— Это хорошо. А что это Адам тебе сказал после собрания?
— Что у журчалки тридцать тысяч клеток в мозгу, а у нас миллиарды.
— Это очень утешает. Что тебе больше всего понравилось на собрании?
— Тишина. Собачка. Речь мистера Исткота.
— Да… его послушаешь, и чувствуешь себя чище, словно омылся, стал белее снега.
— Правда?
— Разве ты не то же чувствуешь после причастия?
— Я уже много лет не причащался. Я и в церкви много лет не был.
— А почему сегодня пошел?
— Из-за мистера Исткота.
— Вот видишь!
— И как долго ты это чувствуешь?
— Что?
— «Белее снега».
— О, почти все время. Я чувствую себя непавшим. Как люди становятся плохими? Только не притворяйся, что знаешь!
— Конечно знаю. Твое неведение просто уникально.
— Ну, я всегда знал, что я уникален. Я почти закончил нашу песню.
— Нашу песню?
— К которой ты собирался написать музыку, чтобы мы разбогатели.
— Я не умею писать музыку.
— А говорил, что умеешь!
— Ты меня не так понял.
— Ты пойдешь завтра плавать?
— Нет.
— Ну со мной-то пойдешь?
— Я хочу поглазеть на философа.
— Правда, здорово мы сегодня выкатились прямо ему под ноги?
— Что хорошего — попасть в дурацкое положение перед уважаемым тобой человеком.
— Ну конечно, ты же читал его книги.
— Если бы у меня была шляпа, я снял бы ее с цветистым жестом.
— Ну, по крайней мере, ты пал к его ногам.
— У меня очки погнулись.
— Мы будем околачиваться вокруг него и поймаем еще один шанс.
— И еще я хочу поглазеть на твоего брата.
— Джорджа? У меня до сих пор синяк там, где он меня схватил, как дикарь.
— Ты думаешь, это ненависть. А может, любовь?
— Я о любви лучшего мнения.
— Если бы у меня был такой брат, как Джордж, я бы что-нибудь сделал.
— Если бы у тебя был такой брат, как Джордж, ты бы знал, что ничего сделать нельзя.
— Черт, я бы хоть попытался.
— Он тебя заворожил. Он кучу народу завораживает. А на кого не действует, те только руками разводят.
— А ты что делаешь?
— О, конечно, мне жалко Джорджа, но он невозможный, он старательно рвет мельчайшие связи с жизнью, которые нормальным людям служат опорой.
— Он правда хотел утопить жену?
— Нет, это просто Брайан так сказал! Брайан его ненавидит.
— Где она?
— Никто не знает. Может, в Японии.
— В Японии?
— У нее там отец. Он тоже ненавидит Джорджа.
— Что ты не пьешь? Очень раздражает, когда ты вот так сидишь и ничего не делаешь.
— Что ты не поешь? Спой «Бал Фила-флейтиста»[82].
— Ага.
— Где же твое самозабвенное веселье, смеющиеся глаза и теплый добрый юмор?
— Заткнись.
— Ты просто ненастоящий ирландец.
— Все ирландцы — ненастоящие ирландцы.
У тебя «нет слов, нет слов» —
Я же вижу.
То остаться. То уйти,
За спиною сжечь мосты…
Сядь поближе.
Ничего не говори. Просто — рядом.
Просто рядом, до зари.
Слов — не надо.
Жизнь — жестокая игра,
Где расписаны все роли.
Скажем, партии Добра,
Зла, Отчаянья и Боли.
Не исправишь. Не трудись —
Жизнь есть жизнь.
А я рядом.
Просто рядом.
Просто я.
Ты — любовь моя, надежда,
Жизнь моя.
Значу то же, что и прежде —
Для тебя?
Впрочем, если ты захочешь
Вдруг собраться и уйти —
Утром, днем ли, среди ночи, —
Доброго пути!
Поцелуй прощальны