— Люди — абстрактные существа и редко решаются на что-либо всецело.
— Я знаю, что вы уважаете самоубийство, из-за Масады[113].
— При чем тут это. К самоубийству часто прибегают ради мести или чтобы доказать свое всемогущество.
— Это похоже на Джорджа. Но нет, я не вижу его в роли самоубийцы. Возможно, в один прекрасный день его линчует толпа. Но жестокость — это сила, она, словно магия, внушает людям страх.
— Его будут охранять, окружат любовью!
— Да. Как короля.
— Как короля, которым он поневоле должен быть, потому что вы — королева. Вы однажды сказали, что чувствуете себя принцессой, вышедшей замуж за простолюдина. «Это сказывается в конце концов» — ваши слова.
— Правда? Чего я только не говорю! А вы все запоминаете.
— Не зацикливайтесь слишком на этих картинах. Неплохо время от времени признаться, что ничего не видишь. Мы ничего особенного собой не представляем, и машины-то из нас так себе. Вы воображаете, что ваши мысли — лучи силы. Ведите себя проще, вдруг это поможет вам увидеть вещи как они есть.
— Вести себя проще…
— Да, в свете, льющемся извне, в свете заурядной веры или надежды, ничего заумного.
— Вы опять проповедуете смирение! Насчет возвращения домой. Если бы я могла увидеть в этом свой долг… но я не могу. Не могу войти в темноту. Мне нужна картина, мне нужен план. Вы по-прежнему думаете, что Диана Седлей ничего не значит?
— Да, она — игрушка, divertissement[114]. Неужели вы из-за нее беспокоитесь?
— Да. Но свои чувства из-за нее я могу понять, они просты и здоровы по сравнению со всем остальным. Я раньше думала, что он может ее убить. Я подозреваю, что он был с ней, когда умер Руфус. Как вы считаете, может быть, Джордж просто сумасшедший?
— Нет.
— Или эпилептик?
— Нет.
— Электрошок и все такое?
— Нет.
— Но вы думаете, что это опасно, вот так ждать, проводить время? Я уже одержима «времяпрепровождением». Я не могу остановить время, не могу его использовать. Я раньше все списывала на неудачный брак, но это не то, это гораздо шире. Конечно, оттого, что Джордж без работы, все еще хуже — у него слишком много свободного времени, он сидит и фантазирует. Воображает жуткие вещи. Когда-то, сто лет назад, он мне про них рассказывал.
— Вы вместе этим занимались?
— Вы хотите спросить, захватывали ли меня его фантазии? Да, пока я не начала…
— Бояться его?
— Ненавидеть, или что там.
— И они вас все еще захватывают?
— Больше чем захватывают. Я становлюсь Джорджем. Ну допустим, я вернусь. Я буду в безопасности?
— Он полностью занят Джоном Робертом Розановым.
— И меня, может быть, просто не заметит? Надеюсь, эта одержимость безобидна. Это значит, что я могу подождать или что ждать не нужно?
— Как вы думаете, Джордж знает, насколько дружны вы были с Розановым в свои студенческие годы?
— Я не была с ним дружна. Он просто думал, что из меня может выйти философ. А я…
— А вы?
— Ну, вы же знаете Джона Роберта или знали.
— Вы не думаете, что вы — часть проблемы Розанова?
— Надеюсь, что нет. Я отказалась от Розанова, когда увидела, как одержим им Джордж.
— И философию бросили, чтобы Джордж не догадался случайно, что вы годитесь в философы, а он нет!
— Не надо! Это было сто лет назад, еще до того, как мы поженились. Я уже тогда изучала Джорджа.
— Я помню, вы как-то сказали, что Джордж интересовал вас больше всего на свете.
— Как бы то ни было, я не хотела строить отношения с Джорджем, пока он одержим Джоном Робертом, — слишком много матрешек, вложенных одна в другую. Тут что-то есть, если бы я только могла это понять, пока жду. Джорджа нельзя объяснить с помощью старых теорий. С тем же успехом можно сказать, что он одержим бесами. Это скорее что-то достойное жалости, как болезнь или неуемный зуд, вроде похоти, как нервическое, неконтролируемое обжорство назло себе и всем. Он теперь знает, что уже никогда ничего не добьется в жизни. На самом деле он жалок. В романе он был бы комическим персонажем.
— В романах мы все были бы комическими персонажами. Лучше бы вы продолжали изучать философию или экономику, а не Джорджа.
— Да. Это часть того сна.
— О счастье?
— Мне снится, что я вернулась в университет. Только не говорите «что вам мешает», или «какие ваши годы», или…
— Хорошо. А из тех пьес, которые Джордж писал, так ничего и не вышло?
— Конечно, нет. А он их вам не показывал?
— Да. Мне очень жаль, что я потерял Джорджа. Я не люблю терять людей.
— Если бы вы его не потеряли… но это невозможно. Если бы вы не потеряли Джорджа, в конце концов он возненавидел бы вас, как сейчас ненавидит Розанова. Мне кажется, он порвал все свои пьесы. Мой роман, во всяком случае, он порвал.
— Я не знал, что вы написали роман.
— Считайте, повезло, а то пришлось бы его читать.
— Надеюсь, вы напишете другой.
— Проблема в том, что я не могу ничего делать, не могу ни на кого производить впечатление… Я знаю, вы видите Джорджа кем-то вроде героя нашего времени.
— Бессильный человек, сперва равнодушный, потом озлобленный.
— Озлобленный Джордж. Очень утешает. Вы знаете, у него время течет очень странно, он как преступник, который уже отсидел и вышел на волю, только его преступления все еще впереди. Он заплатил авансом, и это дает ему право на злобу.
— Оправданный грешник, продолжающий грешить. Вы сказали, что Джордж чувствовал себя как фашист, военный преступник — отбыл длинный срок, искупил свою вину, но все же не раскаялся!
— Да. Он очень интересовался нацистскими преступниками. Прочел о них кучу книг. Он уже ничего не добьется в жизни, то есть наукой или писательством, но еще может выделиться, если что-нибудь натворит. Я уверена, он об этом мечтает… все эти мелкие выходки…
— Например, попытка вас убить?
— Ну… в каком-то смысле он пытался… но…
— Он толкал машину.
— Да. Я до сих пор вижу его ладони, прижатые к Заднему стеклу… такие бледные… словно у какого-нибудь зверя…
— А потом он вас вытащил и пинал ногами.
— Кажется, это меня злит больше. Я его провоцировала. Я дразнила его Розановым. Если он в самом деле меня когда-нибудь убьет, это будет несчастный случай.
— Неважно. Продолжайте. Все его мелкие выходки или шуточки, как говорят его поклонники…
— Они как… образы, символы… как репетиция чего-то, что он сделает в один прекрасный день и успокоится… и тогда остановится… это его наконец удовлетворит, а может, внушит ему отвращение, он что-то уничтожит в самом себе, выдохнется, бледный, слабый, как червяк в яблоке, и весь его зуд утихнет.
— А на какой стадии он сейчас?
— Это я и хочу понять. История с Розановым прервала ход вещей. Это серьезно, но в каком-то смысле тоже, может быть, divertissement. Это случайность, она может пройти. Розанов вернется в Америку, и Джордж оправится. Тогда мы все узнаем.
— Узнаем, случилось ли уже оно… то, что должно его исцелить?
— Да. Я думала, что это будет случай с римским стеклом.
— Да?
— Потом я думала, что это случится, когда он убьет меня.
— Но вы еще живы.
— Да, но могло хватить и попытки.
— А если нет?
— Он может решить, что обязан меня убить, чтобы довести дело до конца. Возможно, он видит эту историю как фиаско, потерю лица, неудачу.
— Так вы поэтому ждете?
— Нет, не поэтому, это ничего не меняет; если я решу вернуться к Джорджу, значит, я буду готова рискнуть. Я просто не хочу возвращаться наобум, теряя чувство собственного достоинства, с затуманенной головой, без стратегии…
— Стратегии!
— А теперь, раз уж я столько времени тянула, я с тем же успехом могу дождаться, пока Розанов уедет обратно в Штаты.
— А если Джордж исцелится, выдохнется, как вы сказали, будет слабый и бледный, как червяк в яблоке, кроткий, будет ли он вам по-прежнему интересен? Может быть, вам просто нравится ждать?
— Иногда мне кажется, что Джордж — рыба, которая попалась мне на крючок… на длинной, длинной леске… и я ее вываживаю… вываживаю… Какая жуткая картина.
— Что за музыка такая странная?
— Это ярмарка на общинном лугу.
Доносившиеся издали звуки ярмарочной музыки, разбавленные и облагороженные теплым вечерним воздухом, слабые, прерывистые, долетали в сад Белмонта. Чуть ближе заходился в лиричной, почти соловьиной, песне дрозд. Дерево гинкго примеряло летний плюмаж. Пышные висячие ветви были похожи на округлые лапы огромного зверя. В саду пахло цветами бирючины. По правде сказать, ими благоухал весь Эннистон, так как этот ценный кустарник был популярен в качестве живой изгороди.
— Перл, я боюсь.
— Чего, милая?
— Давай закроем ставни.
— Еще рано.
— Я написала Марго.
— Вот молодец.
— Смотри, какое хорошее пресс-папье вышло из каменной руки.
Хэтти положила известняковую руку, найденную в заросшем саду, поверх стопки писем. Письма были адресованы тете Марго, школьной подруге Верити Смоллдон и Кристине, у которой Хэтти гостила во Франции.
— Ты ответила тому нахальному журналисту?
— Да. Еще вчера. Подумать только, в газете знают о моем существовании!
Редактор «Эннистон газетт» написал Хэтти с просьбой об интервью.
— Надеюсь, ты наотрез отказала.
— Конечно.
Ночью Хэтти видела страшный сон, и его обрывки никак не шли у нее из головы. В пустом сумеречном магазине она увидела на верхней полке маленькую красную полупрозрачную тварь и сочла ее большим ужасным насекомым. Потом тварь запорхала, и Хэтти увидела, что это очень маленькая и очень красивая сова. Совушка закружила прямо у Хэтти над головой, вызывая пронзительное чувство удовольствия и в то же время печаль. Хэтти протянула руку, пытаясь схватить сову, но боялась ей повредить. «Выпусти ее в окно», — сказал чей-то голос, но Хэтти знала, что эти совы живут в комнатах, а на улице погибают. Потом она посмотрела на другую полку и с ужасом увидела, что там сидит кошка и вот-вот бросится на сову.