Теперь следовало выпустить из шкафа и выпроводить Тараторку. Но ее звать не пришлось — она сама выскочила и бросилась философу на шею.
— Иван Андреич, миленький, я его боюсь! Деда этого!
Философ окаменел. Мысль в голове билась одна: пояс, проклятый пояс! Не дай бог, Тараторка заметит, что архалук надет на голое тело! Это же для нее будет хуже всякого привидения!
Дама, засаженная от греха подальше в шкаф, была чисто комедийным выходом из положения. И пужание кучера призраком, который скрипит в стене, тоже годилось, чтобы веселить народ. Но вот страх перед явлением обнаженного тела, который насмешил бы столичных зрителей до слез, уже не был столь забавен для драматурга: Маликульмульк таких шуток и в жизни-то не любил, а на сцену вытаскивать и подавно не стал бы.
— Маша, Машенька, никакого деда нет! Это я придумал, чтобы Терентия прогнать! — твердил философ, держа девочку за плечи и потихоньку от себя отстраняя.
— Как же нет?! А что в стенке скрипело?
— Да ты же и скрипела! Ты в шкафу ворочалась, а шкаф старый, да пока его по лестнице втаскивали, расшатали, вот и скрипит, — объяснял Иван Андреевич, создавая между собой и Тараторкой пространство, чтобы просунуть руку и плотно запахнуть архалук.
— Да нет же, это не я, — неуверенно возражала Тараторка. — Я тихо сидела, как мышка…
Вид у нее был прежалкий, как у всякого испуганного ребенка, хотя девица в пятнадцать лет уже далеко не дитя. Вон Анюте тоже было пятнадцать — и полюбила…
Только Анюта — голубоглаза, светла лицом, а Маша — черноглазый чертенок, не умеющий опрятно заплести косу. Голова в пушистом ореоле, а руки в царапинах и чернильных пятнах. Не иначе, ведет дневник, и страшно подумать, что она там пишет о взрослых людях…
— А что вы такое говорили Терентию про мертвое тело? — вдруг спросила Тараторка. — Вы разве знаете, где ему тело подбросили? Что же вы тогда никому не говорите? Надо же в управу благочиния сообщить!
— То-то и оно, что я доподлинно не знаю. А он, дуралей, боится сказать, что на господской карете куда-то ездил. Ты же, Тараторка, и сама понимаешь — его за это по головке не погладят. Тебя тоже не погладят, если прознают, что ты ночью ко мне бегала. Бог весть что вообразят…
Маша отстранилась от него.
— Ну вот, опять! — недовольно сказала она. — Это же каким дураком нужно быть, чтобы подумать, будто я к вам бегаю, словно наша Фроська к Терентию!
Тут-то философ совсем лишился дара речи.
— Это в дворне так заведено, и Варвара Васильевна никак не может истребить… а мы ведь люди образованные!.. — убежденно продолжала Тараторка. — Вы вот дворянского происхождения, я тоже, и та госпожа Дивова — тоже! У нас так, как у них, быть не может.
Философ ужаснулся. Кому-то ведь тяжко придется, когда этот человек, женившись на Маше, примется вытряхать у нее из головки княгинину педагогику. Но, с другой стороны, и сам он был именно так устроен: полагал, что низменные утехи и пошлые слова — удел тех, кто стоит на лестнице ниже его самого на много ступенек. Вот и вышло, что главной утехой плоти стала кулинария…
А Тараторка опять свернула на важный для нее вопрос:
— Так, Иван Андреич, растолкуйте мне, что я в гостиной не так сказала!
— Понимаешь, здесь, в Риге, свои обычаи. Дворяне редко в городе на зиму остаются. И русских тут немного. Здешние дурные люди, глядя, что Дивовы бедно живут, могут подумать, будто госпожа Дивова — из простого звания, вроде Фроськи. А с Фроськой же особо церемониться никто не станет.
Далее последовал маневр. Заметив на коврике у постели свой пояс, Иван Андреевич, старательно удерживая полу архалука, присел, поднял его и замер в недоумении: чтобы обвязаться, требуются две руки, а отпустить полу он никак не мог.
Тараторка задумалась. Вроде ответ был логичен — однако Маликульмульк видел по глазам: наконец-то девочка задумалась, какие такие безобразия творят, уединившись, Терентий и Фроська.
— Но ты, Тараторочка, не беспокойся, госпоже Дивовой уж ничто не угрожает. Она будет жить в Цитадели, она, может, даже на этой неделе туда переедет, я тебя с ней даже познакомлю, она тебе понравится…
— Иван Андреич, а вам она нравится?
Философ снова онемел, а Косолапый Жанно выронил пояс.
— Вот, видишь ли, Тараторка, она достойная дама, и потому вызывает у всякого, кто ее знает, сочувствие, — подумав, ответил Иван Андреевич. — Даже ее горничная, Мавруша, которой Дивовы были вынуждены отказать от места, продолжала о ней заботиться. И я ей также сочувствую…
— Мавруша? — переспросила Тараторка. — Так ее ж убили!
— С чего ты взяла?
— Так сами ж сказали, что ее тело подбросили в экипаж!
— Послушай, Тараторка, ты все не так поняла. Это была другая Мавруша, — очень убедительно, как ему казалось, заговорил Иван Андреевич, — мало ли в городе Мавруш? Имя сие часто встречается, вон хоть в святцах поглядеть…
Маликульмульк, слушая это как бы со стороны, понимал, что каждый звук обращенной к девочке речи дышит фальшью.
— Да нет же, та самая! — воскликнула Тараторка. — И Терентий вон знает, что это она! Иначе бы вам знаете как возразил! А он о Мавруше спорить не стал, он только кричал, что не был на Романовке и на Мельничной! Иван Андреич! Вы ведь все знаете! За что убили Маврушу? Почему ее в наш экипаж подбросили? Расскажите, Христа ради!
— Вот как раз этого я и не знаю!
На сей раз слова прямо-таки дышали правдой.
— Иван Андреич, лгать — грех, — нравоучительно сказала Тараторка. — И что Терентий лжет — большой грех! А я не какая-нибудь врунишка…
Тут она замолчала, глядя в лицо своему учителю так, что он сразу осознал одну неприятную истину: как девочку ни воспитывай, какого ангелочка из нее ни лепи, сколь далеко ни держи ее от всей жизненной грязи, а вот проснется в ней любопытство — и слетит ангельская мордашка, словно румяная маска из папье-маше, а под ней обнаружится ехидная, упрямая и зловредная юная чертовка.
Маша Сумарокова, которую все голицынское семейство считало дитятей, поглощенным лишь заботой о ручных птичках, с отвагой старой интриганки пригрозила, что обо всем донесет княгине Варваре Васильевне.
В комедии, которая разыгрывалась ночью в башне Святого Духа, это был совсем неожиданный поворот. Но — комический, и Маликульмульк оценил это.
— Ложь — это страшный грех, — согласился Иван Андреевич, — да только ты скажешь правду, а Терентию за это достанется. Варвара Васильевна строга, да и сердита на него — вот и выйдет ему палочное поучение.
— Так коли Терентий не расскажет, где ему тело подбросили, то как полицейские смогут отыскать убийцу? А он расскажет — и над ним сжалятся!
— Полицейские, может, и сжалятся, а Варвара Васильевна? Что она скажет, узнав, что ее пустой экипаж разъезжал по всему Петербуржскому предместью? Тут, Тараторка, как ни крути, а хорошего выхода из положения нет, все плохие… В шкаф!
На сей раз шаги были услышаны вовремя. Тараторка прикрыла за собой дверцу, а Иван Андреевич стал быстро повязывать пояс архалука.
— Ф-фух! — сказал он радостно, и тут в комнату влетел запыхавшийся Терентий.
Вместе с ним прибыло облако ладанного дыма.
Даже странно было, как это кучер одолел витую лестницу, не свалившись: в одной руке у него был огарок, в другой — большая кружка, из которой шел дым, а под мышкой были зажаты два образа: Николая-угодника и почему-то сорока мучеников Севастийских. Взглянув на мучеников, одетых в одни лишь набедренные повязки и заполнивших собой все пространство образа, Иван Андреевич вдруг подумал, что непременно нужно поехать в Московский форштадт и как следует попариться в бане.
Терентий молча обошел комнату, вздымая и опуская кружку, чтобы обработать святым дымом каждую трещинку в стене. Николу-угодника он поставил на комод, мучеников — на подоконник, и тогда только взглянул на своего недоросля.
Глаза Терентия безмолвно произносили целый драматический монолог.
«Вот оно как получается-то! — укоризненно говорили эти глаза из-под насупленных бровей. — Не доспишь, не доешь! Ничего не пожалеешь! Они-то и не подумают, что оберегаться надобно! А тут — бежишь, летишь, чуть шею на лестнице не сломишь! От себя отрываешь! Сам без образов останешься!..»
И завершился монолог сердитыми словами вслух:
— Где тут моя метелка?!
— Нету метелки! И отродясь не бывало! Ступай спать, братец! — воскликнул Иван Андреевич.
Но Терентий помотал головой. Он искал взором метелку, чтобы прибрать перед печкой. Пришлось пустить в ход старое и испытанное средство — полтину.
Когда шаги на лестнице стихли, Тараторка вышла из шкафа.
— Я пойду, Иван Андреич, — смущенно сказала она. — Спокойной вам ночи и ангела-хранителя!
— Ступай с Богом, — отвечал Маликульмульк, ощущая немалую тревогу — что-то уж больно легко ученица отступилась от своих затей. Но спрашивать о причине он не мог и не стал.
Когда девочка ушла, он прямо в архалуке лег в постель и некоторое время ждал, не нагрянет ли еще какая добрая душа. Но визитеры угомонились. Да и свеча на столике догорела. Тогда он распахнул архалук и вольготно раскинулся, наслаждаясь теплом, тишиной и покоем.
Последняя внятная мысль была почему-то не о Большой Игре, а об Анне Дивовой…
Глава седьмаяКругом одни французы
Нужно было срочно знакомиться с Мартышкой.
Именно с Мартышкой — как знакомиться посреди улицы с кавалерами, Маликульмульк понятия не имел. А даме поднимешь упавший платочек — и вот ты уж приглашен в гостиную.
День выдался удивительно солнечный, поэтому Маликульмульк решил пренебречь визитом к герру Липке ради порядочной прогулки. Сбежав из канцелярии пораньше (незавершенные дела спихнул на Сергеева, а тот, чудак, и рад стараться!), Маликульмульк направил косолапые свои стопы через эспланаду в Петербуржское предместье. Для полноты блаженства он приобрел фунт перечного печенья и жевал его, не переставая, от бастионов до первой линии деревянных домов.