Маликульмульк поневоле развеселился. Это была готовая сценка для комедии: жена, прихваченная на проказах, оправдывается и тараторит, уводя разгневанного мужа в сторону от подлинной цели его расспросов.
— А на площади, если ты не забыла, у Северных ворот будки стоят, в них — караульные солдаты. Если ты через эти ворота шла, они тебя видели и запомнили. Ладно, Бог с тобой, Тараторка, можешь прекращать вранье. Потом об этом потолкуем. А сейчас мне спешить надо.
Взяв скрипку, Маликульмульк направился к двери.
— Иван Андреич! А я как же?
— Шкаф в полном твоем распоряжении.
— Иван Андреич!
Тараторка забежала вперед и заступила ему дорогу.
Маликульмульк был очень недоволен всей этой историей. Менее всего ему хотелось получить нагоняй от княгини за шалости Тараторки. Но это были не просто шалости… Девочка обращалась с ним, взрослым человеком, как кошка, пробующая остренькие коготки… она пробовала свою власть над ним!..
Не просила о помощи, как набедокурившее дитя, нет — приказывала выручить ее из беды.
— Мало мне Терентия… — пробормотал Маликульмульк.
Это было смешно и неприятно — девочка, осознав себя взрослой девицей, обращалась с ним не просто как с мужчиной, а как с кавалером, обязанным выполнять ее прихоти.
А он совершенно не хотел быть мужчиной в том понимании слова, которое принято среди женщин. Что-то в нем с самого начала было не так — он оказался способен всего лишь на одно сильное увлечение, память о котором то старался упрятать подальше, то оживлял искусственными средствами. Видимо, каждый человек получает при рождении от Бога некоторый запас любви, а потом поступает с ним так, как сочтет нужным. Женщины вон ловко устроились — даже те, что любят поэзию, становятся женами, рожают детей и могут возделывать в душе любовь к детям до самой невероятной величины. А как быть мужчине, чья душа витает в эмпиреях? Та ли любовь полностью израсходована на философию и поэзию, коей надлежало быть отданной семейству — сперва молодой жене, потом деткам? Бог весть… Или же с самого начала была получена душой в приданое любовь какого-то иного качества?
— Ну, Иван Андреич же!..
— Вот что — ты снимай салопчик и спрячь тут у меня, я его тебе потом принесу. А сама спускайся за мной следом. Пока я буду с дамами в малой гостиной — ты проскользни в девичью, как будто все время там, в уголке сидела.
Другого выхода кроме как выручать Тараторку у него не было. Если вскроется ее долгое отсутствие, Варвара Васильевна такой допрос учинит — стекла из окон от ее мощного голоса повылетают. Тараторка, скорей всего, признается, что тайно бегала на Родниковую — любопытно ей было, видите ли, что-то узнать про госпожу Дивову. А с чего такое любопытство? А с того, что в княжеском экипаже найдено тело ее горничной. А откуда такие сведения?! А от господина Крылова, это он бедную Маврушу опознал и знает нечто тайное о путешествиях Терентия с княжеской каретой…
Вообразив себе эту беседу, в которой Тараторка выдаст его с головой, причем, возможно, под угрозой оплеухи, Маликульмульк ужаснулся.
А Тараторка, обрадовавшись своей маленькой победе, проворно скинула с плеч салопчик, сняла шляпку, все это ловко упрятала в шкаф и осталась в простеньком сером платьице из шерстяного гризета с едва заметным узором. Под салопом на Тараторке была еще неизменная шаль, с которой модницы только что в постель не ложились. Тараторка ловко обмотала ее вокруг правой руки, накинула край на левое плечо, вздернула подбородок — и Маликульмульк обомлел. Казалось, что буквально за сутки она рассталась с детством и сделалась девицей на выданье.
— Идем скорее, — сказал он и, пропустив девочку мимо себя, стал запирать дверь.
Тут обнаружилась, что Тараторка еще и надушилась, явно взяв флакончик без спросу у кого-то из дам-приживалок.
Он усмехнулся — надо же, как скоро свершается преображение! Впрочем, пора, пора…
А знал ли он сам преображение? Как вышло, что он из мальчишки-писца вдруг махом стал драматургом? Или впопыхах не заметил порога, через который не перешагнул, а перескочил, как сейчас перескакивает Тараторка? Пороги нужно все же осознавать и учиться переступать через них сознательно. Вон все ровесники к тридцати годам перестали быть бесшабашными молодцами, перестали блистать талантами, а перешли в иное звание — людей чиновных и семейных. Ему же тридцать три. В чиновные люди за шиворот тянет князь Голицын. А семья, может, заведется у братца Левушки, который благополучно вернулся из итальянского похода и встал на зимние квартиры под Серпуховом.
Этого порога не перепрыгнуть, не перешагнуть и даже не переползти. Отчего — одному Богу ведомо.
Рижская крепость делилась на две половины: более и менее аристократические. Границей меж ними служила Известковая улица, рассекавшая город примерно пополам. Начиналась она от ворот между двумя бастионами, Песочным и Блинным, и вела к другим воротам, выходившим на набережную. По рижским понятиям, ее даже можно было назвать прямой.
Севернее Известковой жили в основном богатые купцы, чиновники, чуть ли не все ратсманы и бургомистры, дворяне. Южнее Известковой — люди попроще, вплоть до обитателей богаделен. Госпожа де Витте поселилась на самой границе — но на аристократической стороне улицы, в трех шагах от Немецкого театра.
Варвара Васильевна расщедрилась — дала свой экипаж, а лакеев на запятки не дала, и впрямь, на что Косолапому Жанно такая роскошь? Хорошо хоть, Терентию приказали сесть на козлы. И возникла беда: как забрать из аптеки Слона Давида Иеронима? Подъехать к аптеке на четвероконной упряжке весьма затруднительно, а выехать так, чтобы попасть на Известковую, было вообще задачей для виртуоза.
Терентий на сей раз отказался быть виртуозом. Он встал у начала крошечной Малой Яковлевской улицы, утверждая, что добежать до аптеки оттуда — раз плюнуть. По расчетам Маликульмулька, пройти пришлось бы около семидесяти шагов, в хорошую погоду — одно удовольствие, но начался дождь. А княгиня для того и велела ехать, чтобы начальник генерал-губернаторской канцелярии прибыл в приличное общество в чистых сапогах.
Хорошо из каретного окошка Маликульмульк увидел парнишку, служившего в аптеке и бежавшего с каким-то поручением. Парнишка был остановлен и направлен обратно — за Гринделем.
Давид Иероним развеселился, увидев, в какой карете поедет в гости. Герб гербом, но экипаж был на новомодных плоских рессорах, что химик заметил сразу, а такие рессоры для Риги покамест редкость. Хотя купцы и тратят деньги на всяческую роскошь, но понимают ее по-своему: посуду заводят — впору какому-нибудь курфюрсту, а семейные портреты заказывают первому попавшемуся мазиле. Гриднель, пока ехали, объяснил Маликульмульку преимущества плоских рессор перед старыми стоячими с точки зрения физики, а тот кивал — действительно на рижских улицах, вымощенных неровными камнями, где приходится на расстоянии в полверсты десять раз придержать лошадей, одолевая поворот, нужны именно такие рессоры.
— Прибыли, — сказал Давид Иероним. — Ну, герр Крылов, будьте осторожны — не поддайтесь магнетизму ее голубых глаз. Фрау де Витте утверждает, что они яркости необычайной.
Приятели явились к госпоже де Витте, когда небольшое общество уже почти собралось.
Маликульмульк давно не бывал в свете. То есть как попал в «послушай-ка, братец» к князю Голицыну, так и знал лишь его семейный круг, лишь ту гостиную, где царит Варвара Васильевна в окружении свиты. Разумеется, и в Зубриловку, и в Казацкое к Голицыным наезжали гости, но там деревенская жизнь способствовала простоте нравов. Да и почти все знали, кого приютил князь, никому и ничего не приходилось объяснять.
Тут же, в гостиной госпожи де Витте, сидели сплошь незнакомые дамы и господа, весьма тонные и манерные. Рижское дворянство соблюдало старинные правила обхождения — ему необходимо было отличаться от выскочек, вообразивших, будто деньги дают им какие-то особенные права.
Маликульмульк не разбирался в дамских украшениях, а напрасно — знатоку много сказали бы и кольца, и ожерелья, и браслеты. Это были старинные вещицы, фамильные, неподвластные моде, и камни в них, по теперешнему времени казавшиеся плохо ограненными и отшлифованными, хоть грани заново, были великоваты, а сами они тяжеловаты. Зато ни одну даму нельзя было бы упрекнуть в том, что она, соревнуясь с купеческими дочками и супругами, заказывает драгоценности у ювелиров и тратит на это бешеные деньги. Слава Богу, полны шкатулки, доставшиеся бабкам от прабабок.
Нарядились гости по моде, но не вычурно и не слишком ярко, словно чересчур сочные цвета резали им глаз и вызывали неприязнь. И было их немного — десятка полтора, что придавало вечеру особый аромат: не рыночная площадь субботним утром, а собрание избранных!
Давид Иероним представил господина Крылова хозяйке, фрау Витте, даме в годах, а также ее юной племяннице Доротее Августе. Рядом с племянницей находился Франц Генрих Раве, почти жених. Его батюшка-эльтерман отсутствовал.
— Я безмерно благодарна вам, герр Крылов за то, что вы не отказали в моей просьбе и принесли скрипку. Теперь у нас составится настоящий концерт, — любезно поблагодарила пожилая фрау. — Герр Гриндель говорил, что вы чудесно играете. Что бы вы хотели исполнить перед нами?
Давид Иероним ни разу не слышал игры своего приятеля; он, как подозревал Маликульмульк, вообще был равнодушен к музыке. Но светская гостиная соблюдает свои законы — там хоть заврись вконец, да скажи гостю что-нибудь приятное.
— Дамам нравится Боккерини, — отвечал он. — Но, если вам угодно услышать то, чего в Риге никто никогда не слыхал, я сыграю вариации Хандошкина.
— Хандошкина?
— Прекрасный скрипач и композитор, фрау. Его музыкой восхищалась покойная государыня.
Маликульмульк соблюдал правила светской игры не хуже госпожи де Витте: покойная государыня, слушая даже Ивана Евстафьевича Хандошкина, скучала, но все вельможи старались заполучить гениального скрипача в свои домашние концерты, без него не получалось настоящей изысканности.