Это был их мир. Я потопталась на окраине и вернулась в свой.
Весна выдалась необычайно жаркой. Мы с Люком перетаскивали перекладины – железные балки, которые горизонтально тянулись вдоль крыши. Балки были тяжелыми, солнце палило нещадно. С носа капал пот. Люк снял рубашку и оторвал рукава, чтобы под одеждой гулял ветер. Я и мечтать не могла о столь радикальном решении. Но после двадцатой балки спина моя промокла насквозь. Я вытащила футболку из брюк, чтобы стало попрохладнее, и слегка подвернула рукава – всего на дюйм. Через несколько минут меня заметил отец. Он подошел и одернул рукава.
– Здесь тебе не публичный дом! – рявкнул он.
Я смотрела, как он уходит, и механически, словно не сознавая, что делаю, закатывала рукава снова. Отец вернулся через час. Увидев меня, он замер на месте, не понимая, что делать. Он отдал мне приказ, и я его не выполнила. Он постоял в неуверенности, потом подошел ко мне и резко одернул оба рукава. Не успел он сделать и десяти шагов, как я снова их закатала.
Я хотела подчиниться. Всей душой хотела. Но было так жарко, а ветерок так славно обдувал мои руки. Это же всего несколько дюймов. Я укутана с головы до ног. Тем вечером я полчаса выцарапывала черную грязь из ушей и носа. Я не чувствовала себя объектом желания или соблазна. Я была человеческим погрузчиком. Ну и кому какое дело до дюйма обнаженной кожи?
Я стала собирать свои чеки на случай, если понадобятся деньги на обучение. Отец это заметил и стал поручать мне небольшие покупки. После второй аварии мама решила купить страховку, и отец сказал, что я должна оплатить свою долю. Я это сделала. Потом он потребовал больше, за регистрацию.
– Эти правительственные выплаты пустят меня по миру, – сказал он, когда я отдавала ему деньги.
Этим отец удовлетворился, пока не пришли результаты экзамена. Я вернулась со свалки и обнаружила белый конверт. Я вскрыла его, выпачкав жирной грязью, и уставилась на свои баллы. Двадцать два. Сердце у меня заколотилось. Не двадцать семь, но все же некоторые возможности открывались. Может быть, я смогу поступить в университет Айдахо?
Я показала маме свои результаты, и она рассказала отцу. Он страшно разозлился, а потом стал орать, что мне пора съезжать.
– Если она достаточно взрослая, чтобы получать деньги за работу, значит, и аренду оплатит! – орал отец. – И может платить ее в другом месте.
Мама впервые начала с ним спорить, но через пару минут он ее убедил.
Я стояла на кухне, взвешивая свои варианты. Думала я о том, что только что отдала отцу четыреста долларов – треть моих сбережений. И тут вошла мама и спросила:
– Как думаешь, ты сможешь съехать до пятницы?
Во мне что-то сломалось. Словно дамбу прорвало. Я не могла собраться с силами. Я кричала, но крик был каким-то придушенным. Я тонула. Мне некуда было идти. Я не могла позволить себе снимать квартиру, а если бы и смогла, то только в городе. Тогда мне понадобилась бы машина. У меня было всего восемьсот долларов. Я выкрикнула все это в лицо маме, убежала в свою комнату и громко хлопнула дверью.
Мама постучалась через несколько минут.
– Я знаю, ты считаешь, что мы несправедливы, – сказала она. – Но когда я была в твоем возрасте, я жила самостоятельно и готовилась выйти замуж за твоего отца.
– Ты вышла замуж в шестнадцать лет?
– Не глупи. Тебе не шестнадцать.
Я посмотрела на нее. Она на меня.
– Мама, мне шестнадцать.
Мама смотрела куда-то в сторону.
– Тебе не меньше двадцати. – Она склонила голову. – Разве нет?
Мы помолчали. Сердце колотилось у меня в груди.
– В сентябре мне исполнилось шестнадцать, – сказала я.
– О! – Мама закусила губу, потом поднялась и улыбнулась. – Тогда не волнуйся об этом. Ты можешь остаться. Не знаю, о чем думал твой отец. Полагаю, мы просто забыли. Трудно уследить, сколько лет твоим детям.
Шон вернулся к работе, хотя ходил все еще неуверенно. Он носил большую австралийскую шляпу с широкими полями из шоколадно-коричневой блестящей кожи. До травмы он надевал шляпу, только когда объезжал лошадей, но теперь стал носить ее постоянно, даже в доме, хотя отец считал это проявлением неуважения. Думаю, что Шон носил ее именно для того, чтобы выразить неуважение к отцу, но могла быть и другая причина: большая, удобная шляпа скрывала все следы и шрамы после операции.
Поначалу он работал недолго. Отец получил контракт на строительство молочной фермы в округе Онайда, примерно в двадцати милях от Оленьего пика. Шон же был занят на свалке, чертил схемы и измерял балки.
Мы с Люком и Бенджамином занимались металлоломом. Отец решил, что настало время собрать и продать все железо с фермы. Для продажи железные предметы должны быть длиной меньше четырех футов. Шон предложил резать балки резаком, но отец сказал, что это будет слишком медленно, да и горючего уйдет много.
Через несколько дней отец вернулся домой с самой ужасной машиной из всех, что мне доводилось видеть. Он называл ее Ножницами. На первый взгляд это и были трехтонные ножницы – и по факту тоже. Лезвия были сделаны из плотного железа двенадцать дюймов толщиной и имели в длину пять футов. Они приводились в действие тяжелым штоком, соединенным с большим железным колесом. Колесо работало от мотора, а это означало, что если что-то попадало в машину, то требовалось от тридцати секунд до минуты, чтобы остановить колесо и разъединить лезвия. Эта машина ревела громче проходящего поезда и с легкостью перекусывала железо толщиной с мужскую руку. Железо не столько резалось, сколько перекусывалось. Иногда машина затягивала балки, а вместе с ними и тех, кто держал их.
За годы отец придумал немало опасных схем, но эта поразила меня до глубины души. Во-первых, любая травма здесь была бы просто смертельной. Любое неверное движение грозило потерей конечности. А во‑вторых, машина была попросту не нужна. Это было баловство. Игрушка. Вот только игрушка эта могла оттяпать тебе голову.
– Тебе не меньше двадцати. – Она склонила голову. – Разве нет?
Мы помолчали. Сердце колотилось у меня в груди.
– В сентябре мне исполнилось шестнадцать, – сказала я.
Шон назвал ее машиной смерти и сказал, что отец потерял последние остатки ума, если он у него когда-нибудь был.
– Тебе нужно избавиться от кого-то? – спросил Шон. – В моем грузовике есть винтовка – это и легче, и чище.
Отец не смог подавить усмешку. Никогда еще я не видела его таким возбужденным.
Шон, качая головой, ушел в мастерскую. Отец начал скармливать Ножницам свое железо. С каждым отрезанным участком он оказывался все ближе к лезвиям и дважды чуть было не попал под острие. Я зажмурилась, зная, что если его голова попадет в машину, лезвия даже не замедлят движения, спокойно перерубят шею и продолжат работу.
Убедившись, что машина работает, отец передал вахту Люку. Люк, всегда готовый угодить отцу, выступил вперед. Через пять минут рука его была рассечена до кости и он несся домой, истекая кровью.
Отец осмотрел свою команду. Он указал на Бенджамина, но тот покачал головой и сказал, что пальцы ему еще дороги. Отец тоскливо посмотрел на дом. Я чувствовала, что он подсчитывает, как скоро мама сможет остановить кровотечение. Потом его взгляд остановился на мне.
– Иди сюда, Тара.
Я не двигалась.
– Я сказал, иди сюда!
Я медленно сделала шаг вперед. Я, не моргая, смотрела на Ножницы, словно машина могла наброситься на меня. На лезвии все еще была кровь Люка. Отец поднял шестифутовую балку и протянул конец мне.
– Держи крепче, – сказал он. – Но если потянет вперед, бросай.
Лезвия лязгнули и начали двигаться вверх и вниз со страшным ревом. Я подумала, что так рычит собака, предупреждая, чтобы к ней не приближались. Маниакальная страсть отца к машинам перевешивала любой здравый смысл.
– Это просто, – сказал он.
Скармливая машине первую балку, я молилась изо всех сил. Не о том, чтобы не получить травмы – это попросту было невозможно. Я молилась, чтобы травма была не серьезнее, чем у Люка, – лишь кусок плоти. Тогда я могла бы убежать домой. Я выбирала небольшие балки, надеясь, что смогу с ними справиться. Я засовывала их в машину и ждала, когда гигантские челюсти сработают. Звук раскалывающегося железа был громоподобным. Одну балку потянуло вперед с такой силой, что ноги мои оторвались от земли. Я отпустила ее и упала на землю. Лезвия изо всех сил лупили по железу, и осколки сыпались вокруг меня.
– ЧТО ЗА ХРЕНЬ ЗДЕСЬ ПРОИСХОДИТ? – Боковым зрением я увидела Шона. Он подбежал и поднял меня на ноги, а потом обернулся к отцу: – Пять минут назад этот монстр чуть не оттяпал Люку руку! А теперь ты поставил к машине Тару?!
– Она крепкая девица, – ответил отец, подмигивая мне и желая спустить все на тормозах.
Глаза Шона налились кровью. Мне показалось, его сейчас хватит удар.
– Эта машина голову ей снесет! – заорал он, затем повернулся ко мне и махнул в сторону мастерской: – Иди займись балками. Я не хочу, чтобы ты приближалась к этой машине!
Отец выступил вперед:
– Это мне решать. Ты работаешь на меня, и Тара тоже. Я велел ей встать на Ножницы, так и будет!
Они орали друг на друга пятнадцать минут. Ссора эта отличалась от прежних стычек, в ней было что-то первобытное, настоящая ненависть. Я никогда не слышала, чтобы кто-то так кричал на отца, и это меня изумило. Но перемена, произошедшая в отце, меня напугала. Лицо его стало жестким и отчаянным. Шон пробудил в нем какую-то первобытную потребность. Отец не мог уступить в этом споре, не потеряв лица. Если я не стану работать на Ножницах, он перестанет быть собой.
Шон прыгнул вперед и изо всей силы ударил отца в грудь. Отец пошатнулся, оступился и упал. Он лежал в грязи, не в силах поверить в то, что случилось. Потом вскочил и кинулся на сына. Шон поднял руки, чтобы блокировать удар, но отец вдруг опустил кулаки – наверное, вспомнил, что сын лишь недавно начал ходить.