Когда семестр окончился, я осталась в Юте. Впервые я не вернулась на лето в Олений пик. Я не разговаривала с отцом, даже по телефону. Это отчуждение не было формальным: мне просто не хотелось ни видеть его, ни слышать его голос. И я не слышала.
Я решила провести эксперимент с нормальной жизнью. Девятнадцать лет я жила так, как хотел мой отец. Теперь я решила попробовать что-то другое.
Я переехала в новую квартиру в другом районе, где меня никто не знал. Я хотела начать все сначала. В другой церкви новый священник тепло пожал мне руку, а затем повернулся к следующему новичку. Отсутствие интереса ко мне стало для меня облегчением. Может быть, если я смогу хоть какое-то время притворяться нормальной, я такой и стану.
В этой церкви я познакомилась с Ником. У него были квадратные очки и темные волосы, которые он смазывал бриолином и аккуратно укладывал. Отец всегда презирал мужчин, которые пользовались бриолином, наверное, поэтому Ник так мне понравился. Мне нравилось и то, что он не мог отличить генератор от коленчатого вала. Он жил в мире книг, видеоигр и брендов одежды. И в мире слов. У него был потрясающий лексикон.
Мы с Ником сразу же стали парой. Он взял меня за руку на второй же встрече. Когда он коснулся меня, я приготовилась бороться с первобытным желанием оттолкнуть его, но оно так и не возникло. Мне хотелось оказаться в своем старом приходе, чтобы рассказать священнику, что я стала нормальной.
Я переоценила свой прогресс. Я была так сосредоточена на том, что шло хорошо, что не замечала собственных неудач. Мы были вместе уже несколько месяцев, и я не раз бывала в его доме, прежде чем заикнулась о своей семье. Я сделала это необдуманно, случайно упомянула о маминых эфирных маслах, когда Ник сказал, что у него болит плечо. Он сразу же заинтересовался и ждал, что я привезу ему лекарство. Но я только разозлилась на себя за оговорку. Больше такого не случалось.
В конце мая я стала неважно себя чувствовать. Всю неделю с трудом ходила на работу – я устроилась клерком в юридическую компанию. Спать ложилась рано, поднималась поздно, весь день зевала. У меня разболелось горло, голос сел, превратившись в хриплое карканье, словно по связкам прошлись наждаком.
Поначалу мое нежелание пойти к врачу Ника забавляло. Но болезнь прогрессировала. Ник стал волноваться, потом перестал понимать, что делать. Я отмахивалась.
– Это не страшно, – говорила я. – Если будет что-то серьезное, я схожу к врачу.
Прошла еще неделя. Я бросила работу. Я спала целыми днями и ночами. Как-то утром Ник появился неожиданно.
– Мы едем к врачу, – объявил он.
Я стала отказываться, но потом увидела его лицо. У него явно был вопрос, но он знал, что задавать его нет смысла. Губы были упрямо сжаты, глаза сощурились. «Так выглядит недоверие», – подумала я.
У меня был выбор: или пойти к злобному врачу-социалисту, или признаться своему бойфренду, что я считаю врачей злобными социалистами. Я выбрала первое.
– Сегодня я схожу к врачу, – сказала я. – Обещаю. Но я пойду одна.
– Отлично, – согласился он.
Ник ушел, а у меня возникла новая проблема. Я не знала, как пойти к врачу. Я позвонила подруге по колледжу и спросила, не может ли она меня подвезти. Она заехала за мной через час, и я с ужасом смотрела, как она проезжает мимо больницы, находившейся в нескольких кварталах от моей квартиры. Подруга привезла меня в маленькое здание севернее кампуса. Она назвала это клиникой. Я старалась вести себя естественно, словно бывала в таких местах и раньше. Но когда мы подошли к зданию, я почувствовала, что мама сурово смотрит на меня.
Я не знала, что сказать в приемной. Подруга приписала мое молчание больному горлу и описала симптомы. Нам велели подождать. Медсестра провела меня в небольшую комнату, взвесила меня, измерила давление и взяла мазок из горла. Она сказала, что такую тяжелую ангину обычно вызывает стрептококк или моновирус. Результаты будут через несколько дней.
За ответом я поехала в клинику одна. Лысоватый доктор средних лет выдал мне результаты.
– Поздравляю, у вас и стрептококк, и моновирус. Вы единственный человек, у кого есть и то и другое.
– Но как это возможно? – прошептала я.
– Очень не повезло, – ответил доктор. – От стрептококка я дам вам пенициллин, но с моновирусом сложнее. Вам придется ждать, когда это пройдет само. Но когда мы избавимся от стрептококка, вам станет легче.
Врач велел сестре принести пенициллин.
– Антибиотики начнем давать вам прямо сейчас.
Я держала таблетки в ладони и вспоминала тот день, когда Чарльз дал мне ибупрофен. Я думала о маме: она много раз твердила мне, что антибиотики отравляют тело, ведут к бесплодию и уродствам плода. Что дух Божий не может обитать в нечистом сосуде и ни один сосуд не может быть чистым, если он отрекается от Бога и полагается на человека. А может быть, это говорил отец.
Я проглотила таблетки. Может быть, это было отчаяние: чувствовала я себя отвратительно. Но теперь я думаю, что причина была более тривиальной: любопытство. Я оказалась в самом сердце медицинского истеблишмента и хотела понять, чего же я всегда так боялась. Нальются ли кровью мои глаза? Онемеет ли язык? Что-то ужасное должно случиться, и я хотела знать что.
Я вернулась домой и позвонила маме. Думала, что исповедь облегчит чувство вины. Сказала, что была у доктора, что у меня стрептококк и моновирус.
– Я приняла пенициллин, – добавила я. – Просто хотела тебе об этом сказать.
Мама быстро заговорила, но я ее не слушала. Я так устала. Когда мама немного притормозила, я сказала:
– Я люблю тебя.
И повесила трубку.
Через два дня я получила посылку из Айдахо. Мама отправила ее экспресс-почтой. В ней было шесть бутылочек микстуры, два флакона с эфирным маслом и пакет белой глины. Я узнала формулы: масла и микстуры должны были укрепить печень и почки, а глину нужно было прикладывать к стопам, чтобы вывести токсины. Мама написала записку: «Эти травы избавят тебя от антибиотиков. Пожалуйста, принимай их, пока не откажешься от лекарств. Люблю».
Я откинулась на подушку и мгновенно заснула, но перед этим громко расхохоталась. Мама не прислала мне лекарств от ангины. Только от пенициллина.
На следующее утро я проснулась от телефонного звонка. Это была Одри.
– Произошел несчастный случай.
Ее слова перенесли меня во времени. Тогда я тоже подняла трубку и вместо приветствия услышала те же слова. Я вспомнила тот день и то, что сказала мама. Я надеялась, что у Одри в руках другой сценарий.
– Отец, – сказала она. – Если поторопишься, успеешь проститься. Выезжай немедленно.
25. Адский огонь
Эту историю рассказывали мне с детства, рассказывали столько раз и со столь юного возраста, что я не могу вспомнить, кто был первым. Это история о Деде-под-холмом и о вмятине на его правом виске.
Когда дед был молодым, он проводил лето на горе, верхом на белой кобыле. Лошадь была высокой и норовистой, но с возрастом немного успокоилась. Мама говорила, что она была крепкой как скала и дед всегда спокойно ездил на ней. Он отпускал поводья, когда нужно было вытащить шип из ботинка или стряхнуть его красную шляпу и вытереть лицо рукавом. Кобыла спокойно стояла на месте. Но при всем своем спокойствии эта лошадь безумно боялась змей.
– Наверное, она увидела что-то в траве, – говорила мама, рассказывая мне эту историю, – и сбросила деда.
На поле лежала старая борона, и дед упал так, что она впилась ему в лоб.
Предмет, о который ударился дед, постоянно менялся. Иногда это была борона, порой – камень. Я подозреваю, что никто точно не знал. Свидетелей падения не было. Дед потерял сознание и ничего не помнил. Бабушка нашла его на крыльце, всего в крови.
Никто не знал, как он добрался до крыльца.
От верхнего пастбища до дома не меньше мили – каменистая местность, довольно крутая. Вряд ли дед смог проделать этот путь в таком состоянии. Но он оказался дома. Бабушка услышала, как кто-то скребется в дверь, открыла и увидела деда. Он лежал на крыльце, и она увидела его мозги. Бабушка тут же отвезла его в город, где дыру в черепе закрыли металлической пластиной.
Пока дед поправлялся дома, бабушка решила найти белую кобылу. Она обошла всю гору, но обнаружила кобылу привязанной к ограде за загоном. Поводья были завязаны сложным узлом, которого не знал никто, кроме ее отца, Лотта.
Иногда, когда я бывала у бабушки и ела запретные хлопья с молоком, я просила деда рассказать, как он добрался до дома с горы. Он всегда отвечал, что не знает. Потом делал глубокий вдох – длинный и медленный, словно погружался в настроение, а не в историю, – и начинал рассказывать все с начала до конца. Дед был человеком спокойным, очень молчаливым. С ним можно было провести в поле целый день и не услышать и десятка связных слов – только односложные фразы и междометия.
Но достаточно было спросить, как он спустился с горы в тот день, и он мог говорить минут десять, хотя помнил лишь то, что лежал в поле и не мог открыть глаза, а жаркое солнце сушило кровь на его лице.
– Но я тебе вот что скажу, – говорил дед, снимая шляпу и поглаживая пальцами вмятину на черепе. – Лежа в траве, я слышал голоса. Голоса… Один я узнал – это был Лотт. Они говорили, что с Альбертом случилось несчастье. Это сказал Лотт. Я знаю это так же точно, как и то, что стою здесь. – Глаза деда поблескивали, а потом он говорил: – Вот только Лотт умер уже лет десять тому…
Эта часть истории вызывала почтение. Мама и бабушка любили ее рассказывать, но больше всего мне нравилось, как это делала мама. Она понижала голос в нужных местах. Это были ангелы, говорила она, и слезинки появлялись в уголках ее глаз. Твой прадед Лотт послал их, и они перенесли деда вниз с горы.
Вмятина была внушительной – целый кратер диаметром два дюйма. Когда я смотрела на нее в детстве, то представляла себе высокого доктора в белом халате, который молотком приколачивает к дедовой голове железную заплатку. В моем воображении врач брал точно такой же ржавый лист, какими отец крыл сеновалы.